Мне не нравится слово «творчество». В последнее время его затаскали. Есть техническое творчество. Есть научное творчество, есть театральное творчество, есть народное творчество. В бутылках вырезают парусные кораблики — это, говорят, тоже творчество. Что же такое творчество? Наверное, не только такая работа, когда наперед не известно, сколько уйдет времени и что из всего этого получится.
Просто хороший мастер мечтает сделать вещь так, как делали такие вещи до него хорошие мастера, а творчество — это когда обязательно нужно делать по-своему. Хуже, лучше, но по-своему. И еще творчество сродни спорту. В творчестве тоже рано или поздно нужно уступать лыжню, делать шаг в сторону, пропуская того, кто идет с лучшим временем. И тут тоже не помогут ни старые титулы, ни медали. Творчество — всегда тревога.
В этом смысле ученый беззащитен. Он должен быть готов рано или поздно сделать шаг в сторону. Общих правил нет, но делать этот шаг нужно с достоинством. С достоинством не легче, но красивей. Утешаться можно лишь тем, что нет ничего омерзительней зазнавшегося чемпиона.
Однажды в детстве в маникюрном зале первой парикмахерской против Центрального телеграфа, сидя рядом с мамой, я видел прославленного хавбека из нашей футбольной сборной. Он сидел уже выбритый, завитой, опустив большую руку в тазик с мыльной водой. Ногти на другой руке ему покрывали перламутровым лаком.
В дверях толпились любопытные, наверное болельщики, и смотрели на хавбека. Хавбек их категорически не замечал. Я вижу его румяное лицо и завитую голову, я бы мог расписать его подробней, мне это ничего не стоит, потому что именно таким же я представляю себе одного незнакомого мне, но солидного физика-теоретика, который вдруг почувствовал себя не ученым, а именно физиком. Может быть и такое.
Я понимаю, доктор физико-математических наук не покрывает ногти перламутровым лаком, но выражение лица у него должно быть хавбековское. А то разве, подумав, мог бы он написать такую фразу:
«...В наши дни молодежь идет в науку потому, что она находит здесь радость постижения истины, творчество, значительность идей, смелость фантазии... А ведь все это молодежь могла найти и в искусстве, но, видимо, не всегда находит».
Нужно очень зазнаться, чтоб написать такое. Но если б это было мнение только одного доктора. К сожалению, он не одинок. Так думают многие его коллеги. Так говорят, и вроде им это положено, физики-чемпионы. Физики имеют право, они во всем разбираются с легкостью и вещают. Странное дело, почему забывается, что наука и искусство — одно целое, один сложный и неделимый организм. Уже двести лет назад большому физику Михаилу Васильевичу Ломоносову было ясно, что науки художествам пути показывают, а художества происхождение наук ускоряют. А теперь некоторые считают, что в науке творчество, а в искусстве творчества нет.
Разве такая ситуация реальна? Если вдруг исчезает смелость идей в искусстве — значит, в науке она исчезла еще раньше. Физикам не нужно отделять науку от искусства, даже не потому, что, кроме физики, есть и другие науки, генетика например, где еще пять лет назад молодежь вроде бы не могла найти «значительность идей», а просто потому, что деление на науку и искусство очень условно.
Полвека назад молодежь вроде бы не находила радости творчества в науке, а находила в инженерии. А еще полвека назад хорошо было быть гусаром. А вот начала расцветать медицина, определилось несколько фундаментальных направлений — и на наших глазах возрастает процент молодежи, желающей лечить людей.
Спрашивается: хорошо ли ищут те, кто идут в модное направление? Сегодня — в физику, завтра — в биологию. Они ли определяют положение дел, приходя на готовое? Разве нужно ориентироваться на модные приливы и отливы. Перспективность и мода не одно и то же. Мне вот, например, очень нравится, что Капица пришел в физику, когда на всю Россию было только сто физиков и молодежи вроде бы нельзя было найти в ней ни «значительности идей», ни «смелости фантазии». Это уже потом выяснилось, что можно было. А тогда ему никто не советовал так, как советуют сейчас молодым людям, идущим в физику. Он шел сам. Только потом, став большим ученым, он понял или почувствовал, что оснащение научных лабораторий мощными техническими средствами — объективная потребность времени.
Работы Капицы характерны для эпохи даже не результатом, не самим решением, а подходом к решению, стратегией эксперимента. Не случайно, сразу же после первых испытаний советской атомной бомбы Капица был назван на Западе «русским атомным царем».
Я вертел в руках книгу «Капица — русский атомный царь». Есть английское издание, французское, немецкое. Внешне книжка выглядит очень забавно. Красная обложка. Белый глянцевый супер. На супере на фоне закатного солнца серый атомный гриб. Внизу сквозь облака проглядывает земля, и над землей слева профиль Петра Леонидовича. На обратной стороне обложки краткая биография, обещающая читателю массу интересных подробностей, приблизительно в таком ключе: Петр Капица — русский физик, сын генерала старого режима, был любимым учеником Резерфорда, но бежал из Кембриджа, чтобы подарить своей стране самое страшное оружие современности... Черный демон науки... от взгляда которого трепетали все, начиная от лаборанта и кончая премьером Джозефом Сталиным.
Автор «Атомного царя» в науках разбирается слабо, учителем Капицы называет Перельмана, того самого, которого читают любознательные десятиклассники. Зато много пишет о пикантных женщинах, встречах в ГПУ и специальную главу посвящает «костюмированному балу у Капицы».
Книга жуткая. Даже Павел Евгеньевич Рубинин, систематически читающий все московские толстые журналы от корки до корки с публицистикой и «очерками наших дней», не мог прочесть больше половины, потому что «такую клюкву трудно представить».
Петр Леонидович собирался передать дело в суд. Потом плюнул. Костюмированных балов он никогда не давал и атомным царем не был.
Добавить комментарий