2.1

В здании Политехнического всегда по чет­вергам собирался семинар Иоффе. Начинали в 7, кончали в 11, так, чтобы успеть на по­следний трамвай, на знаменитый, прослав­ленный во всех студенческих песнях «два­дцать первый номер» от Лесного до города.

Участники семинара: Капица, Лукирский, Семенов, Френкель, Дорфман... тогда еще не академики, не профессора, а просто студенты и младшие преподаватели — обсуждали все самое интересное, что появлялось в науке.

Мне рассказывал об этом семинаре Яков Григорьевич Дорфман. Мы встретились в Мо­скве, на Малой Лубянке, в Институте исто­рии естествознания.

Была весна и сквозняки, мы сидели в уз­ком, заставленном тяжелыми шкафами, про­куренном институтском коридоре. За дверью, обитой рыжей кожей, гремела пишущая ма­шинка, и вполне обычные современные звуки и запахи подчеркивали необычность исто­рии, которую я услышал и записал.

— Конечно, я с удовольствием расскажу вам о том времени. Это моя юность, — торже­ственно и, может быть, чуть старомодно на­чал Дорфман. — Мне было тогда восемна­дцать. — Он улыбнулся как-то очень винова­то, будто он виноват, что ему было восемнадцать.

Маленький, сухонький, в сером профессор­ском костюмчике навырост, Яков Григорьевич выглядит моложе своих неполных семидеся­ти, знает об этом и чуть-чуть гордится: — Я прожил довольно долгую жизнь, но я не встречал таких семинаров. У Абрама Фе­доровича был удивительный дар непредвзя­тости. Он был величайшим демократом, и этот демократизм определял лицо его семи­наров. Я был желторотым студентом, а он профессором, другие участники семинара — или преподавателями, солидными доцентами, или, по крайней мере, дипломниками, но я никогда не чувствовал и не мог чувствовать своей желторотости. Ко мне относились как к равному. Я был равноправным участником игры. Помню, Иоффе посоветовал мне про­честь вторую часть четвертого тома Хвольсо­на. Я прочел, но нельзя сказать, чтобы сразу начал понимать все, о чем говорили на семи­нарах. Я не все понимал. Я спрашивал. Я не стыдился спросить. Я знал, что если и будут смеяться, то незлобно. И даже Капица не будет ехидничать. Мы все были равны. Никто не стеснялся высказать свое мнение. Я не был студентом среди преподавателей. На меня начинали цыкать только тогда, когда я начи­нал нести абсолютную ересь.

Самым эрудированным на семинаре счи­тался Френкель. Николай Николаевич Семе­нов еще учился или только-только кончил университет. Он носил тогда студенческую тужурку. Помнится, он дружил с Капицей. На семинарах они часто сидели рядом.

Капица казался мне удивительно любо­пытным человеком. Сын генерала, строителя Кронштадтской крепости, он еще студентом устанавливал там электрическую сигнализа­цию. Это было интересно. Рассказывали, что по заданию отца Петр Леонидович ездил ку­да-то на Восток — не то в Китай, не то в Монголию. Он был женат. У него были дети.

Некоторое время я работал с Капицей в одной лаборатории. Он не рассказывал мне о своей работе. Я не знал точно, чем он занимается, но трудолюбие его было удивительно. В лаборатории он казался угрюмым и нераз­говорчивым. У меня все время горели предох­ранители, и он издевался надо мной необык­новенно изобретательно, хотя, я понимаю, вполне беззлобно. Я был студентом второго курса, а он уже преподавал механику. Затем на несколько лет наши пути разошлись. Третьего июля 1917 года, в день расстрела июльской демонстрации, я шел на медкомис­сию. Меня призвали в армию.

Я стал юнкером в юнкерском училище. Первый юнкер — еврей. Можно представить себе, как мне досталось!

Моя военная служба кончилась тем, что я отказался защищать Зимний дворец. Меня арестовали, хотели повесить без суда. Я бежал. У меня был браунинг. Я рассказываю вам все это, чтобы хоть как-то нарисовать то время. Назревали огромные события. И в этих собы­тиях ни один человек, даже самый далекий от политики, не мог быть нейтральным. На не­сколько лет мне пришлось оставить физику.