Отца же его звали вовсе не Акимом. Поп при крещении торжественно нарек его Иокимом. Это уже в наше время в паспорте записали Акимовичем. Для краткости и простоты. А деревня Халилеевка, как и соседнее село Даньшино, была, наверное, в пору Золотой орды владением какого-нибудь Халила. Иначе откуда эти татарские названия?.. Может быть, от тех воинственных татар и пошел в Смоленской губернии род крестьян Халилеевых, их неуступчивый, боевой нрав? Может быть...
Сейчас же меня встретил невысокий худой пожилой человек в потертой сванской тюбетейке и с сигаретой в зубах. Все это: и шапочка пастуха-свана вместо важной черной бархатной профессорской камилавки, и горящая сигарета в почти сплошь не курящем ИФМ — было удивительным.
— С пятнадцати лет курю, — сокрушенно сказал Павел Акимович. — Будь она проклята, эта зараза... А шапочка — простая необходимость. Я не как все люди с ног — с головы простужаюсь. Вот и прячу лысину... Но к делу — чем могу?
Я сказал о статье.
Халилеев смутился, покраснел даже:
— Быть может, сие и верно бред сивой кобылы. Может быть... Но хотелось поднять ребят на большие дела. А то мелкотемье замучило. Посмотришь: иной умный парень всю жизнь над какой-нибудь ерундой бьется... Что еще?
Я сказал о главной цели моего появления в институте.
— Тогда вы не по адресу. Хоть мы и знакомы с Вонсовским вот уж полвека, хоть я для него по-прежнему Павлик, а он для меня Сережа, однако близкими друзьями никогда не были. Может, потому, что, служа одному богу — магнетизму, выступали в разных ипостасях. Он известный теоретик, я рядовой экспериментатор. — Халилеев замолчал, но, увидев мое огорчение, добавил: — Кое-что, конечно, к его портрету я добавить могу. Если вам они будут интересны, эти мелочи.
...С самого начала войны почти всех работников Института физики металлов посадили на жестокую «броню». «И не рыпайтесь, — с простоватой суровостью сказал военком. — Ученые — это тот же золотой фонд. Мы не можем им рисковать...» Но глубокой осенью 41-го их все-таки оторвали от научных занятий и послали на уборку — помочь добрать последние крохи первого военного урожая. Старшим назначили кандидата наук Вонсовского. Почему его, беспартийного, когда были среди них и коммунисты, назначили руководителем? «Видимо, потому, что Сережа, простите, Сергей Васильевич, всегда был тем, кого до войны называли беспартийным большевиком» (П. А. Халилеев).
В Нижнетагильском племсовхозе их поместили в барак, на топчаны, забросанные сеном. А утром вручили косы и привели на поле косить овес. Они так намахались с непривычки в первый день, что на другой еле поднялись. Но поднялись и косили уже засыпанный снегом, редко стоящий овес — «Овсина за овсиной гонялася с дубиной».
Некоторые ученые мужи, привыкшие к иным условиям, застонали. Но руководитель Вонсовский держался молодцом: шутил, подбадривал других и первым, неумело взгромоздив на острое плечо косу, через непролазную грязь шел к полю... Они косили тот овес больше полумесяца и докосили — на щите вернулись в родной институт, а кони красной кавалерии получили энное количество добавочного фуража.
— С другим руководителем мы могли бы и скиснуть, — вспоминает Халилеев. — Но не с Сережей. И откуда в нем, исконном интеллигенте, такая крестьянская сила — диву даюсь... А после войны у меня с ним еще была одна совместная поездка. Но эта история больше касается меня, чем Вонсовского.
— Все равно расскажите, — попросил я.
... Докторскую диссертацию Халилеев защищал в 1946 году, как он считал тогда, чуть ли не стариком — в 37 лет: «В мои годы Эйнштейн уже все свои великие открытия сделал, Пушкин и Маяковский, все свершив, из жизни ушли, а я только защищаться еду». На эти слова сопровождающий, его полномочный оппонент1 и защитник от института, резонно ответил: «У каждой жизни свой срок. Один в тридцать заканчивает, другой и в семьдесят еще везет. (Он как в воду глядел, тот оппонент. П. А. Халилеев, которому недавно исполнилось 70, и сейчас работает свежо и сильно, как в молодости.) А волноваться перестань, — продолжает защитник. — Диссертация у тебя, Павлик, отличная, Государственные премии даром не дают».
Тем защитником был Сергей Васильевич Вонсовский, сам всего три года назад ставший доктором. Ехали же они в свое святилище, где начинали оба, — в Ленинград, в физико-технический институт.
— Все будет максимум-максиморум!
Но вышло наоборот. Другой оппонент, светило нашей физики, дал на диссертацию Халилеева отрицательный отзыв... Через несколько лет, когда Павел Акимович будет работать в другой промышленности, тот большой ученый придет в его лабораторию, будет восхищаться работой и новыми идеями Халилеева. «Неужели так никудышна моя диссертация?» — спросит его Халилеев. «Какая диссертация?» — удивится академик. Халилеев скажет. «Нет, не помню», — ответит академик. «Так вы ж ее без ножа зарезали! — закипит Халилеев. — В сорок шестом году!»
«Не знаю, не помню, не читал», — ответит академик.
Возможно, знаменитый наш физик забыл, но скорее всего действительно не читал. Некогда было академику читать диссертации: в эти годы он вместе с Курчатовым и многими другими был выше головы занят созданием атомной промышленности. А познакомился с диссертацией кто-нибудь из его приближенных — некомпетентно, с пятого на десятое, а доверчивый маэстро просто «подмахнул» тот несправедливый приговор. Такое, к несчастью, у нас еще бывает, и не только в научной сфере...
Академик Вонсовский исключил подобное из своей практики. Для него как оппонента это вообще немыслимо. И не только когда речь идет о работах своих уральских ученых. Ленинградец Н. М. Рейнов пишет: « В 1960 году, когда я защищал докторскую диссертацию, Сергей Васильевич выступал в качестве официального оппонента. И приятно было сознавать, что Сергей Васильевич детально и глубоко знает мои разнообразные работы, выполнявшиеся на протяжении десятков лет...»2
Отрицательный отзыв корифея на работу Халилеева настроил ученый совет Ленинградского физтеха против соискателя. Мгновенно оцепив обстановку, Вонсовский предложил Халилееву не тратить зря нервы и под каким-нибудь предлогом отложить защиту: «Через год ты пройдешь без сучка и задоринки». А когда Халилеев уперся: «Или сейчас, или никогда», Вонсовский, как лев, кинулся на его защиту.
Но что значил в ту пору для высокого ученого совета голос какого-то молодого физика-теоретика с Урала, если даже их учитель, сам Яков Ильич Френкель, оказался бессилен. Он, бывший в годы войны в Свердловске и хорошо знакомый с работой Халилеева, ворвался на заседание прямо в шубе, не отряхнув снег с воротника, горячо выступал в его защиту, а после, когда все кончилось, горестно сказал: «Я не верю своим ушам».
— За эту работу вы уже получили Государственную премию? — спросил кто-то в ходе дискуссии.— Не довольно ли, молодой человек?..
Вот она, человеческая зависть, больше всего боящаяся, что кому-то пусть более талантливому, чем ты, перепадет больше!
— Не горюй, Павлик, — успокаивал на обратном пути его защитник. — Мы еще повоюем. И докторское звание от тебя не уйдет.
— Спасибо, Сережа, да ты сам успокойся. А то, по-моему, переживаешь больше меня.
Так ведь обидно, Павлик! Стыдно мне за них, за этих ученых слепцов...
И только через 16 лет, после защиты совсем других работ, появилось решение Высшей аттестационной комиссии:
«По совокупности научных работ присвоить ученую степень доктора технических наук Халилееву Павлу Акимовичу. Председатель ВАК В. Елютин. 24. II. 1962 г.»
Значит, слава и почет, если ты их заслужил, все равно тебя найдут. Найдут даже через 16 лет. Но справедливо ли такое запоздалое признание? Ведь одно дело стать доктором в 37 лет и совсем другое — в 53... А работы, все 60, что успел сделать пока доктор Халилеев, — серьезные, значительные работы. Не мог, не имел бы права призывать молодежь к решению сложных проблем ученый, который сам занимается мелочью.
Это были и есть удивительные работы. Но первое, что удивило меня, когда Халилеев рассказывал о себе, — это поразительное совпадение начала его жизни и жизни Вонсовского.
Оба — по дедам — из крепостных крестьян. Дед Халилеева, выбившийся в люди и получивший вольную, оставил после себя автобиографию, писанную гусиным пером. В ней, среди прочих потрясающих фактов, сказано, что его отца (прадеда доктора Халилеева), крепостного конторщика, чтоб он, боже упаси, не отлынивал от дела, нередко приковывали к столу цепочкой... Отцы же у обоих были склонны к науке и технике: только если Василий Семенович посвятил себя школе, то Иоаким Григорьевич — чистой технике. Он купил на паях с крестьянами мельницу, поставил на ней двигатель внутреннего сгорания, сам его обслуживал, и поехали к нему окрестные деревни молоть свой бедный хлебушко на первосортную муку. Один только раз видел Павлик, пригнав с пастбища корову, как плачет его суровый отец, — это в гражданскую войну, когда сожгли ту мельницу. Плачет первый и последний раз.
Естественно, что вслед за отцами увлеклись техникой и сыновья. Но уже на высшем уровне, основой основ техники — физикой. Оба, поступив сперва в свои провинциальные университеты, один — в Среднеазиатский, другой в Смоленский, после первого курса перевелись в тогдашнюю физическую Мекку Советской России — в Ленинград.
И матери у Павлика и Сережи были из разорившихся русских дворянских семейств, и обе страстно стремились к свету, к образованию. Мария Михайловна Любимская (мать Халилеева) закончила даже Петербургский институт благородных девиц в Смольном, его «отделение для детей бедных, но благородных родителей», получила диплом учительницы немецкого, французского и русского языков и проработала учительницей всю жизнь — сперва по деревенским школам Смоленщины, потом в Ленинграде. Но кроме любви к литературе матери передали сыновьям свою главную страсть — любовь к музыке.
«У меня оказался абсолютный слух, я даже два года проучился в музыкальном училище. Правда, пианистом не стал, физика взяла верх, но и после, когда за инструмент сели мои дочери, те пьесы, на которые они тратили несколько дней, я разучивал за несколько часов... В музыку ушел мой брат Михаил. Он стал одним из лучших фаготистов Москвы и участвовал в первом исполнении знаменитой Седьмой симфонии Шостаковича. Играл, видимо, неплохо, потому что после концерта взволнованный маэстро отыскал его и, вырвав из партитуры симфонии партию фагота, вручил ее Михаилу с дарственной надписью» (П. А. Халилеев).
Итак, в 1932 году Иоффе пригласил их в Уральский физико-технический институт. И тут их пути на время разошлись. Вонсовский почти сразу уехал в Свердловск. Экспериментатору же Халилееву без сложных приборов было невозможно работать, и он остался пока в Ленинграде, где в лаборатории замечательного советского физика Исаака Константиновича Кикоина стал готовить кандидатскую диссертацию. Но вскоре между уже знаменитым шефом и новичком произошел конфликт — в жизни воинственного, прямого Халилеева вообще конфликтов хватает... Спустя много лет Халилеев будет работать под началом Кикоина в атомной промышленности и убедится не только в блестящих качествах последнего как специалиста по ядерной физике, но и в незаурядных организаторских его способностях. Но тогда они поссорились.
— Ausgeschlossen! — сказал по-немецки шеф-эрудит. — Наше сотрудничество исключено!
Молодой сотрудник понял (немецкому мать его учила с детских лет), упрашивать не стал и перешел в неприспособленный подвал, где и стал заканчивать свою кандидатскую диссертацию по тепло- и электропроводности жидких металлов: лития, натрия, калия, рубидия и цезия.
Но вот наконец из Свердловска приходит телеграмма от Михеева: «Первый лабораторный корпус построен, ура!» Иоффе шлет Михееву ответ, который войдет в историю Уральского института физики металлов: «Хотелось бы, чтобы у академии было два полноправных (а не филиальных) ФТИ, в Ленинграде и в Свердловске. Дружеский привет Вам и Вашим товарищам. Иоффе».
Летом 1936 года инженер-исследователь Халилеев получает ключи от новой, свердловской уже, квартиры и садится в поезд Ленинград — Свердловск.
Но примерно за полтора года до его отъезда случилась трагедия, которая никогда не умрет в памяти страны. И в его памяти. Убийство Кирова. Страшная эта весть мгновенно облетела лаборатории, квартиры сотрудников физтеха и студенческие общежития. Тотчас возникло намерение — пойти прощаться с Кировым. Стало известно, что к зданию, где установлен гроб с телом Кирова, пройти трудно: и площадь, и окрестные улицы заполнены народом до предела. Узнали, что в лучшем случае из Лесного можно будет попасть туда к концу ночи. К Халилееву, в его комнатенку, где он жил вместе с матерью, пришли студентки-практикантки Валя Дрожжина и Полина Жукова3. Павел уступил им свою кровать, сам прилег на полу. А в три часа ночи они уже были на ногах. И двинулись в декабрьскую ночь на Московский вокзал. Проводить Сергея Мироновича в последний путь. Они шли, огромная толпа студентов и ученых, шли через темноту и промозглый туман. Шли пять часов, шли молча, без флагов. Эта смерть большевика Кирова, это прощание с ним не прошли бесследно для тысяч людей, в том числе и для Халилеева. Он, как и другие, еще не сознавая этого, стал на шаг ближе в партии.
...На вокзале в Свердловске Халилеев взял извозчика, назвал адрес: Шейнкмана, 19. Пролетка, трясясь, двинулась по булыжной мостовой: этот, тогда почти единственный свердловский «высотный» дом извозчик знал. Халилеев нашел в темноте подъезд, поднялся на нужный этаж, открыл замок, включил свет и — обомлел... В Ленинграде он ютился с матерью в крохотной комнатенке. А тут его потрясенному взору предстали три большие комнаты с высокими потолками и окнами и — ванна!.. Он долго еще ходил, ощупывая стены, открывая окна, включая и выключая свет, потом кинул на пол свое пальто и уснул.
Наутро началась новая работа на новом месте, в отличном и сплошь молодежном коллективе. А молодость — это не только работа, но и развлечения. Развлекались по-всякому: поездки за город, волейбол, шахматы, танцы... Но в танцевальном искусстве Халилеев был не силен и потому обрадовался, увидев объявление в коридоре института: организован кружок бальных танцев. Павел Акимыч выгладил свой единственный костюм и двинул в тот кружок. «Юноши направо, девушки налево. И — раз!..» Успехи Халилеева в танцах были, кажется, невелики, но он сделал все-таки одно па, головокружительное и счастливое: женился через пару месяцев на своей партнерше. Брак почти молниеносный, но недавно супруги отмечали сорок четвертую его годовщину в окружении детей и внуков.
Итак, работа в лаборатории магнетизма. Руководитель — Рудольф Иванович Янус, ныне покойный, но продолжающий жить в памяти Вонсовского, Халилеева и всего ИФМ. В кабинетах и лабораториях института рядом с портретами великих — Бора, Эйнштейна, Курчатова — есть скромный любительский снимок этого человека с лицом простым и мудрым.
Но о профессоре Янусе мы еще скажем, не можем не сказать — и не только потому, что из его одной магнитной лаборатории выросло потом целых четыре (дефектоскопии, магнитного анализа, ферро- и электромагнетизма), но потому, что стиль работы Януса, его характер заложил лучшие традиции ИФМ.
«Сперва по просьбе Рудольфа Ивановича я завершал чужие, незаконченные работы по магнитно-структурному анализу и магнитной дефектоскопии. Все они дали полезные результаты, но один оказался неожиданным. Работая над прибором для контроля броневых плит (который так и не родился), я изготовил один из вариантов коэрцитиметра. Изготовил и не придал этому значения, не оценил возможности этого прибора. А они были большие» (Халилеев).
Но это были чужие работы. А Халилеев, к тому времени уже защитивший кандидатскую, рвался к своей теме. Незадолго до войны Янус вызвал его к себе и спросил, слышал ли он о Федоре Михайловиче Карпове.
Конечно, он слышал. Даже жизнь карповскую, удивительную, узнать успел... Жил да поживал на одной из российских станций паровозный машинист Карпов. Образование официально — два класса церковноприходского училища, но толковый, светлая голова. Пилил он раз у себя в мастерской что-то напильником и смотрит: посреди напильника «борода» из опилок выросла. Как на магните. Он стряхнул ее, пилит дальше — и опять «борода». Выругался он, стряхнул опилки, а через минуту — та же картина. Тогда он хватил в сердцах напильником о тисы, тот и раскололся. Оказалось: там, где нарастала «борода», внутри напильника была трещина. И понял старый машинист, что он сделал открытие: таким способом можно находить внутренние изъяны в любом железном намагниченном предмете, в рельсах тоже! А ведь многие аварии поездов происходят именно из-за внутренних невидимых трещин и раковин в рельсах. Карпов выступил со своим предложением, построил простые но замыслу дефектоскопы на моторных дрезинах. Его подняли на щит, сняли фильм о его методе, орденом Ленина наградили, к всемогущему наркому путей сообщения, говорят, он без стука входил.
— Слыхал о Карпове, — ответил Халилеев Янусу, — Порошковая дефектоскопия вагонных осей и механический датчик для обнаружения дефектов в рельсах. Но его метод имеет существенный недостаток — малую скорость контроля, три километра в час. Так мы все российские дороги только через сто лет проверим.
— Все верно, — сказал Рудольф Иванович, — Вот я и предлагаю вам применить для дефектоскопии рельсов не магнитомеханический, а магнитоиндукционный метод.
Всегда так — Янус «кидал» идею, а сам отходил в сторону, смотрел, что выйдет. Не получалось — помогал, получалось — не вмешивался.
У Халилеева получилось.
Под днищем специально оборудованного вагона — карповской дрезины, колеса которой были полюсами электромагнита и намагничивали отрезок рельсов между ними, помещались две индукционные катушки — по одной над каждым рельсом. При движении по исправному пути магнитное поле и в рельсе и в катушке было постоянным и прибор-самописец в дрезине рисовал прямую линию. При наличии трещины или другого дефекта равновесие нарушалось, в катушке возникала электродвижущая сила и на ленте самописца появлялся «всплеск».
Первую дрезину-дефектоскоп Халилеев пустил уже в начале войны на участке Карталы — Магнитогорск, важнейшем участке, через который шел металл Магнитки на танковые и орудийные заводы Урала. Скорость — 20 километров в час, а главное — высокая чувствительность.
Они двигались в «окнах» между поездами, ночью Халилеев расшифровывал записи прибора. Первый, еще далекий от полного совершенства, дефектоскоп давал немало ложных сигналов; к тому же нельзя было проверять правильность каждого сигнала о предполагаемом дефекте путем снятия рельса и исследования заподозренного участка. Поэтому работники дрезины (и Халилеев) с расшифровками показаний дефектоскопа, занесенными в блокноты (...километр... пикет... звено... расстояние от стыка...), отправлялись пешком по участку и внимательно осматривали все «взятые под подозрение» точки. И вначале, не обнаруживая ничего «видимого глазом», ограничивались тем, что в этих точках ставили отметки краской; путевому персоналу был дан наказ — внимательно следить за состоянием рельсов в отмеченных местах.
Но уже на второй день работы при осмотре одного из заподозренных мест на шейке рельса была обнаружена полоса яркой ржавчины. Видимой трещины не было, но и сомнений в ее наличии тоже не было!
— Нужно закрывать перегон, — заявил начальник дрезины.
— Подождите, дело совсем дрянь! — закричал кто-то.— Здесь на расшифровке рядом с первой отметкой есть еще вторая!
Снова осмотр, и — о, ужас! — на расстоянии всего полуметра от первой полосы ржавчины — вторая такая же! Две трещины рядом! Этот кусок рельса может вывалиться под давлением!
И все услышали — еще очень далекий — шум подходящего поезда. Самый молодой из их бригады ринулся бегом к нему навстречу.
Машинист снизил скорость до скорости пешехода, но остановить поезд (на подъеме!) категорически отказался:
Под суд пойду — опаздываю. Я пешком проеду, товарищи!..
«Поезд двигается медленно-медленно, мы дрожим, рельсы под страшной тяжестью гнутся, как змеи. Но — выдержали. Когда состав прошел, рельс был снят. Его столкнули под насыпь, и на наших глазах он развалился на три части: внутри его были две поперечные трещины» (Халилеев).
Так метод Януса — Халилеева доказал свою жизненность, еще раз была подтверждена известная мысль, высказанная Александром Флеммингом, изобретателем пенициллина, о том, что истинные открытия делают только подготовленные умы.
Это случилось в июне 1941 года.
«Ясно, что никаких заявок на авторство мы с Янусом не подавали. Позорно бы это было, не вовремя: весь народ воюет, а мы за свой приоритет боремся, стыд! Да и приостановили вскоре эту тему... Вернулась к рельсовому дефектоскопу наша лаборатория только в мирное время. Но уже без меня» (Халилеев).
Возглавил работы по железнодорожному дефектоскопу Вениамин Васильевич Власов. Товарищ и помощник Халилеева, человек удивительный. Чудом выживший после страшной контузии, потерявший речь и слух, он восстановил не только свой человеческий потенциал, но и потенциал ученого. Он довел рельсовый дефектоскоп до высокого совершенства, защитил на его материалах докторскую диссертацию и сделал все, чтобы пустить дефектоскоп в серию. Сейчас на железных дорогах страны работает больше сотни вагонов-дефектоскопов, которые с большей чувствительностью и высокой скоростью проверяют целость рельсов (в метро, к примеру, эти дефектоскопы «просвечивают» рельсы каждую ночь). Сколько человеческих жизней спасли они, сколько тяжких аварий предотвратили!.. Железнодорожные дефектоскопы — та трудно начатая и счастливо законченная работа, которой всегда будет гордиться Уральский институт физики металлов!
А Павел Акимович Халилеев бился в войну над другой труднейшей проблемой. И опять по заданию Януса.
— Ко мне тут моряки приезжали, — сказал Рудольф Иванович. — Слезно просят срочно сделать прибор, который помог бы им обнаруживать морские мины и подводные лодки. Ясно, что в этом большом деле речь идет о малых, или слабых, магнитных полях.
И Халилеев впрягся в работу, которая завершилась полной его победой. Созданием ММП (морского магнитного пеленгатора).
Историю создания и внедрения ММП сперва написал я сам, разукрасив ее разными драматическими происшествиями. Халилеев проглядел мое сочинение, сказал, что это «болтовня на постном масле», и принес через пару дней несколько листочков, исписанных собственноручно. Вот они:
К сожалению, ММП не удалось использовать для обнаружения и уничтожения вражеских подводных лодок. Он «не успел», и в том, может быть, не виноват его автор. Календарь событий был примерно таков.
Конец 1941 года — получено задание флота. Конец 1942 года — готов первый вариант прибора. В макетном исполнении он родился раньше, всего через полгода после получения задания, но превращение макета в «настоящий морской прибор» было поручено (представителями флота) одному эвакуированному в Свердловск морскому НИИ. Этот НИИ без конца стремился внести в разработанный прибор свои «авторские усовершенствования» и тем самым основательно его... ухудшил. Испытания на Каспии в конце 1942 года, в условиях зимних штормов, дали в общем отрицательные результаты. Польза от них была лишь одна: используя даже прескверно изготовленный «специалистами морской аппаратуры» прибор, удалось хорошо изучить помехи, создаваемые качкой корабля, изменениями его курса, перемагничиванием судового железа корабля-носителя. Эти помехи оказались примерно в 10.000 раз больше того сигнала, который мог быть создан искомой подводной лодкой. Здесь же (в Баку) родились первые элементы «теории помех при работе магнитного градиентометра на корабле» (составившей впоследствии солидный том). Без такой теории никогда не добиться практической реализации любых намерений.
Теория указала и пути борьбы с помехами, пути их снижения в требуемой степени (то есть в 10.000 раз!)
Эти пути были использованы в Свердловске в начале 1943 года. За неимением в окрестностях города морей и качающихся кораблей пришлось соорудить в сосновой роще возле института специальное устройство, которое могло поворачиваться вокруг вертикальной оси («изменения курса»), наклоняться влево-вправо («бортовая качка») и наклоняться вперед-назад («килевая качка»). На этом примитивном устройстве смонтировали ММП и затем обработали средства борьбы с помехами.
Уже весной 1943 года результаты испытаний были переданы для реализации «специалистам по морскому приборостроению», которые к тому времени вернулись в свой город. Лишь к концу 1943 года они повезли в Баку для испытаний новый прибор, не поставив о том в известность ни администрацию УралФТИ, ни автора прибора... Окольными путями узнали об этой акции в Свердловске, и когда автор прибора (то есть Халилеев, — Б. П.) приехал на Каспий, то увидел прибор, выполненный во всех отношениях не лучше прежнего и... без всяких средств борьбы с помехами! Этот прибор (а также одновременно испытывавшийся прибор горьковских ученых) не мог работать даже в абсолютно тихую погоду, даже на деревянной (немагнитной!) барже.
Вот тогда-то представителям флота было заявлено:
— В УралФТИ для вас могут сделать работоспособный прибор, но ставим следующие условия. Первое. Прибор будет сделан только бесплатно. (До этого за разработку приборов другим организациям платили громадные деньги,— Б. П.). Второе. Наши условия — никаких комиссий! Пришлите для организации испытаний прибора одного технически грамотного офицера. Не более. (До сих пор для приемки «разработанных» приборов создавались многолюдные комиссии, писали уйму протоколов и прочих бумаг. — Б. П.) Третье — наш прибор не будет герметичным, не будет проверен на тряску и вибрацию, и, возможно, он будет некрасив, в простом жестяном кожухе. Согласны?
От таких предложений не отказываются, — ответил представитель флота.
Это было в январе 1944-го. А осенью того же года прибор, отлаженный и проверенный, был привезен автором в Севастополь.
Немецких подводных лодок на Черном море к тому времени по-видимому, уже не было. Искали затопленные суда. Искали их потом и в Арктике.
Были найдены практически все заслуживающие внимания затопленные корабли, в том числе в Арктике нашли судно с грузом особой ценности. Целая флотилия тральщиков безуспешно искала его более двух месяцев, порвали десятки тралов (грунт был очень уж скалистый) но ничего не нашли. Катер, оборудованный нашим магнитным пеленгатором, обнаружил его на второй же день поисков.
...А через полгода, как обычно утром, садясь в служебный автобус, который отвозил ученых ИФМ в их институт, Халилеев услышал голос академика В. Д. Садовского, конечно, в ту пору просто научного сотрудника:
— С Государственной премией тебя, Павлик. По радио сейчас передавали.
— Вторая Государственная премия в нашем институте! — возликовал доктор наук Вонсовский.
А сам Халилеев, обрадовавшись, не удивился. Еще в конце 45-го он узнал, что НИИ (о нем уже говорилось) представил на премию создание ММП, который к тому времени этот НИИ довел-таки до удовлетворительного состояния. В списке авторов значилось свыше двадцати фамилий, в большинстве Халилееву неизвестных, и только последней стояла его собственная. Это было невероятно! Но он знал также, что в отделе изобретений флота, через который прибор представлялся в Комитет по Государственным премиям, работают строгие блюстители закона, что история вопроса им хорошо известна и что нелепостей они не допустят.
Так и случилось: из двадцати претендентов в списке лауреатов осталось только двое, действительно достойных премии.
Вот они лежат передо мной, эти ученые труды, две пожелтевшие от времени толстые книги. Две скромные машинописные книги, руководствуясь которыми, советские моряки подняли со дна морского 130 немецких и своих затонувших или умышленно затопленных кораблей.
Целый флот иного государства! Поэтому полное право имел на возмущение оппонент и защитник Халилеева Сергей Васильевич Вонсовский после провала его диссертации в Ленинградском ФТИ зло сказать:
«Если бы эти ученые, что голосовали против, сделали хотя бы половину твоей работы, они бы такой шум подняли, такой фимиам себе курили».
Я с волнением, вполне понятным, открываю старые книги, где за блеклыми от времени, сухими словами скрывается столько тревоги и столько трудов:
«Прибор был смонтирован на катере типа БО. Корпус катера — деревянный, но большое количество железных частей создавало при качке и изменении курса значительные помехи. Методами, описанными в нашей работе, помехи сильно уменьшены, так что стало возможно вести поиски затонувших кораблей при волнении до 3 — 4 баллов. Наш ММП работал в комбинации с ультразвуковым прибором типа «Аздик», который обеспечивал дальнюю разведку, вращая свой ультразвуковой луч по курсу корабля, и обнаруживал «эхо» затонувшего объекта. Но на расстоянии 200 — 300 метров от объекта «эхо» теряется, так как начинается мертвая зона ультразвукового луча. С этого момента включается магнитный прибор».
Последние испытания ММП проходили зимой 45-го в недавно освобожденном, разрушенном и пустынном Севастополе — на свежем снегу ни одного человеческого следа. Халилеев с приданными ему моряками поселился на берегу моря, в рыбацкой избушке, чудом уцелевшей среди развалин.
По разработанной заранее методике устраняются помехи — на это требуется всего около часа. Теперь выход в море — и уже через семь минут «Аздик» дает сигнал. Какой-то объект! Подправляется курс, катер идет на объект. Вот и «Аздик» уже потерял объект — значит, он близко, и тотчас ММП дает четкое, недвусмысленное показание. Металл! Корабль! С борта сбрасывается «вешка» (буек на стальном канате). Но акустик докладывает: еще один сигнал! Снова курс на новый объект. Все ближе... «Аздик» потерял объект... Но и ММП не шелохнется! Катер проходит «подозрительное место» много раз, «Аздик» повсюду отмечает «объект», ММП не шелохнется, и наконец с помощью эхолота выясняется, что здесь просто подводная гряда на грунте.
На другой день к вешке, отметившей найденный объект, был подан водолазный бот. Водолаз спускается, целый час потребовалось ему, чтобы во взбаламученной недавними штормами воде (видимость — 1 метр!) найти объект и сообщить. Рады были все, но моряки — народ серьезный. Эмоций не проявляли...
Так было найдено первое затопленное судно — за ним последовали другие. В том числе и таинственное судно в Баренцевом море, за обнаружение которого П. А. Халилеев получил орден Красной Звезды и личную благодарность министра ВМФ. А у Павла Акимовича родилась уже новая идея, и свою докторскую диссертацию он закончил словами, открывающими перед ММП иную перспективу — геологическую: «Принцип работы ММП в равной степени применим к аппаратам, установленным на самолетах, например, для аэромагнитной разведки полезных ископаемых».
И Халилеев создает первый вариант такого геологического магнитометра. Министерство геологии 3 февраля 1947 года выдает ему свидетельство, в котором сказано: «Показания прибора вполне устойчивы, и шкала его может быть проградуирована в абсолютных единицах...»
Итак, перспектива была ясна — дальнейшая разработка магнитометров и дефектоскопов. Но вдруг все круто изменилось в его жизни: партия посылает коммуниста Халилеева в числе лучших ученых в наиважнейшую тогда отрасль.
«Назначили руководителем центральной лаборатории крупнейшего завода, все научные разработки шли через меня. Как работал? Сперва, из-за отсутствия административного опыта, плохо, потом дело наладилось» (Халилеев).
ИЗ УКАЗА ПРЕЗИДИУМА ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СССР
от 20. 06. 1945 г.
О НАГРАЖДЕНИИ РАБОТНИКОВ АКАДЕМИИ НАУК СССР
За выдающиеся заслуги в развитии науки и техники и в связи с 220-летием АН СССР наградить орденом Красной Звезды... Халилеева Павла Акимовича.
Председатель Президиума
Верховного Совета СССР М. Калинин.
Секретарь А. Горкин.
И вот почти через 16 лет ученый Халилеев почувствовал, что на уже налаженном, четко работающем предприятии он не видит новой, большой и сложной научной тематики для своей будущей работы. И одновременно произошла его встреча с С. В. Вонсовским (снова с Вонсовским), в ходе которой имел место примерно следующий диалог:
— Не скучно тебе, Павлик, на заводе? — спросил Сергей Васильевич.
— Да нет, ничего, — скрыл истину Павел Акимович.
— А у нас в институте новое направление открывается. Будем изучать свойства металлов методом ядерного магнитного резонанса.
— Изучайте. Я-то при чем?
— Не догадался еще? — удивился гость. И торжественно добавил: — Руководство института предлагает тебе начать и возглавить эти работы. Предупреждаю — на пустом месте. До сих пор мы этим не занимались совсем.
Тут было о чем задуматься.
— А справлюсь? Не устарел?
— Справишься, максимум-максиморум. Какие наши годы?..
Институт, куда пригласили Павла Акимовича, был его родным ИФМ. И занялся Халилеев ядерным магнитным резонансом. Потом, после безвременной кончины своего учителя Рудольфа Ивановича Януса, сел на его место в лаборатории электромагнетизма, а еще через 17 лет, в октябре 1979 года, на 70-летнем юбилее, на который съедутся со всей страны сто человек гостей — моряки, геологи, атомщики, то есть все, кого охватывала орбита его деятельности, — он скажет:
— Товарищи, по годам мне давно бы уже пора стать пристяжным в нашей лабораторной упряжке. А я все в коренниках бегу. Но, видимо, руководство института считает, что скорость у меня пока подходящая. Ему видней. Я же постараюсь тянуть еще сильнее и — до конца!
В этом — в подборе и оценке работников не за их внешний лоск (какой может быть лоск у скромняги Халилеева с его внешней стеснительностью и потертой сванской шапочкой!), а за внутреннее содержание — еще одна важная черта стиля ИФМ, утвержденного его создателями.
В частности — академиком С. В. Вонсовским!
* * *
Мы идем с Павлом Акимовичем по многочисленным, разбросанным по всему зданию ИФМ комнатам его лаборатории. И меня снова поражает значительность работ, которые ведут Халилеев и его соратники. Пусть они не сулят, возможно, новых научных открытий, но они до зарезу необходимы нашей технике, жизни нашей. Назову только две из них.
Трубный дефектоскоп (ТД) и феррозондовые магнитометры. Они абсолютно различны и по назначению, и по размерам. Трубный дефектоскоп похож на большущего стального крота о пятнадцати ножках-башмаках, тело которого, насыщенное по окружности чувствительными датчиками, будет проталкиваться внутри трубы мощным напором нефти или газа, и все дефекты трубы он должен сохранить в своей электронной «памяти» (потом их прочтут операторы). Феррозондовый магнитометр — это небольшой прибор для измерения магнитных полей. Но при всем различии их принципы основаны на одних и тех же явлениях электромагнетизма, даже датчики у них одни и те же — феррозондовые индикаторы, махонькие пружинки-соленоиды из тончайшей проволоки с сердечниками из пермаллоя.
Первой руководит сам Павел Акимович, ибо она наиответственнейшая. Коррозия и прорыв стенок магистральных газо- и нефтепроводов — событие трагическое и, к сожалению, еще частое. В худшем случае — это взрыв и огромный, на сотни метров, пожар, в лучшем — длительный перебой в снабжении целого экономического района. В США ряд фирм уже решил проблему. Несколько лет назад американцы провели на нефтепроводах Башкирии показательные испытания своих трубных дефектоскопов.
Халилеев был на них, приборы работали неплохо. Но когда стали договариваться о покупке аппаратов, представители фирмы заломили чудовищную цену — 8,2 миллиона долларов за каждый, и ни цента меньше!
На такое мы пойти не могли. ИФМ через президиум Академии обратился в Государственный комитет по науке и технике с предложением об организации разработки отечественных дефектоскопов.
И Халилеев со своими «ребятами» впрягся в это дело. Думаю, что и эту задачу, как и прежние, Халилеев со своими товарищами при умелой организации сможет решить.
Руководителем второй работы является Юрий Яковлевич Реутов. Тоже, как и В. В. Власов, человек незаурядный. Он за последние четыре года дал институту двести тысяч рублей прибыли.
Реутова я не застал: вечный непоседа, он был в служебной командировке. О другом приборе типа дефектоскопа ПФ-1 мне рассказала кандидат наук Валентина Ивановна Дрожжина, та самая Валечка Дрожжина, что вместе с Павлом Халилеевым провожала когда-то в последний путь Сергея Мироновича Кирова.
20 лет назад к профессору-физику Янусу обратились профессора-медики с просьбой: нельзя ли сделать такой магнитный прибор, который бы точно определял местонахождение в теле человека малых металлических предметов: осколков, обломков инъекционных игл и т. п. Рентген показывал это место лишь до операции, а во время ее металлическая частица могла уйти и уходила в сторону, случалось вслепую расширять операционное поле, иногда даже в противоположном направлении, что грозило трагическими последствиями. Рудольф Иванович понял важность проблемы и завещал своим сотрудникам создать такой прибор.
И вот он передо мной — трубочка с датчиками-феррозондами, соединенная с усилителем н небольшой панелью регистрирующих приборов. Но этот простенький с виду ПФ-1, с помощью которого медики сделали уже более тысячи операций, верно служит делу спасения человеческих жизней, и работа над его усовершенствованием продолжается...
Мы возвращаемся в кабинет Халилеева, и, пока он говорит по телефону с Москвой о каких-то своих научных делах, я рассматриваю три листа, в числе прочих бумаг лежащие на его рабочем столе. Первый — это незаконченные карандашные эскизы, сделанные Халилеевым перед самым моим приходом, судя по всему, какой-то новый узел трубного дефектоскопа. Второй — Почетная грамота, полученная лабораторией электромагнетизма в институтском соревновании (третье место среди почти трех десятков лабораторий и отделов ИФМ — совсем неплохо!).
Но главное — письмо, написанное по-русски, но с титулом Венгерской Академии наук, обращенное к заместителю редактора журнала «Дефектоскопия» доктору Халилееву:
«Глубокоуважаемый Павел Акимович!
Ваша статья «Феррозондные датчики инпеданского типа для магнитной дефектоскопии», которая появилась в журнале «Дефектоскопия» № 12, представляет для нас особый интерес. Мы были бы глубоко признательны Вам, если бы Вы были так любезны выслать нам ее оттиск.
Будапешт. Подпись».
Все верно — семидесятилетии! Халилеев продолжает уверенно тянуть одним из коренников в Уральском институте физики металлов. Но он, будто угадав мою мысль, вдруг огорошил.
— Меня эти металлы, — сказал Павел Акимович, закурив и поправив сванскую шапочку, — по-настоящему никогда не увлекали. И все, что я сделал в магнетизме и дефектоскопии за первые 20 — 25 лет, сделано между тем делом, которое в то время считал основным.
— О-основным?! — не понял. — Как это?
— А так, — смутился Павел Акимович, покраснел даже. — Более двадцати лет, со студенческой скамьи, я пытался создать новую, нерелятивистскую электродинамику. Хотел усовершенствовать старую, давно забытую электродинамику Вильгельма Вебера — Максвелла, усовершенствовать в свете теории относительности. В 1957 году закончил теоретическую часть. Пробовал опубликовать в одном солидном журнале — отказ, может, сочли за чудака. А через пять лет американцы Мун и Спенсер выступили в печати с теми же идеями и выводами. Но для меня это не было трагедией. Ее я пережил раньше. Пользуясь отличными условиями своей заводской лаборатории, я провел эксперимент...
Он помолчал, закурил очередную сигарету:
— И эксперимент, который я тщательно готовил полтора года, в чистоте которого абсолютно уверен, дал отрицательный результат! Огромная научная трагедия... Но трагедия, если хотите, оптимистическая. Эксперимент — суровый судья. Он в редчайших случаях говорит «да», лишь иногда — «может быть», а чаще всего — «нет». Но «нет» — это тоже «да». Выходит, мой путь, а значит, путь Муна и Спенсера при создании новой электродинамики нужно исключить. Кстати, я давал эту работу читать Вонсовскому. Он вернул ее мне, ничего не сказав. Может, тоже не поверил, но скорее всего интуитивно почувствовал печальный конец моей электродинамики. И по душевной своей деликатности не хотел меня огорчать. У Сергея Васильевича удивительная интуиция. Интуиция на таланты и открытия. И еще — чудовищная сила обобщения. Его книги — это же энциклопедии по магнетизму. — Тут Павел Акимович лихо сдвинул на затылок поношенную шапку пастуха-свана и без всякого перехода предложил:
— А не написать ли нам вместе киносценарий?
Какой киносценарий? — не понял я. Потом догадался:
— О дефектоскопии?
Нет, сценарий художественного фильма! Недавно я прочитал потрясающую новеллу. О крестьянской девушке, которая под влиянием любви совершает невероятный подвиг и разоблачает подлый обман церковников. Ну как?
Да, с ним не соскучишься... Я был — в который уж раз! — потрясен великой скромностью и фантастической широтой интересов нашего человека. Истинно русской скромностью и широтой. Сама жизнь Халилеева — да что жизнь! — почти каждая его работа: железнодорожный дефектоскоп, морской магнитометр, электродинамика — это отдельные киноповести с захватывающим сюжетом. Однако сам он не видит в них ничего интересного, так, будни, вот история святой Бригитты, разоблачение церкви в далеком средневековье — вот это да!
Но Халилеев по-своему истолковал мое потрясенное молчание.
— Нет так нет, — сказал. — Тогда простите. У меня сейчас научный семинар. Как всегда по понедельникам. Надо работать...
- 1. Официально оппонент — лицо нападающее, а не защищающее. Правда, Сергей Васильевич, будучи официальным оппонентом, был и моим неофициальным защитником (прим. П. А. Халалеева).
- 2. Физики — учителя и друзья. Л, 1975, с. 224.
- 3. В. И. Дрожжина и П. Н. Жукова — впоследствии тоже сотрудницы Уралфизтеха.
Добавить комментарий