7. Общее заключение

О морали принято говорить только применительно к человеческому обществу и смешивать ее с кодексом нравственности. Принято понимать под моралью некоторую догму, направляющую поведение народов в определенные эпохи. С этих точек зрения нельзя себе представить мораль иначе, как учение, как кодекс, появившийся в человеческом обществе при высокоразвитом его сознании. Однако и до того, как мораль была схвачена сознанием и изложена в виде учения, она уже должна была существовать в виде комплекса эмоций, точно так же, а может быть, даже более повелительно управляющих поведением, чем мораль, освещенная сознанием. Если мы станем на эту точку зрения, то окажется возможным проследить источники морали далеко вглубь, до таких этапов развития жизни, когда ни о какой морали в современном смысле слова говорить еще нельзя. Хотя на этих этапах нельзя говорить о морали, но можно говорить о таких явлениях или действиях в организме, которые могут быть признаны за начало того ряда явлений, который в конце концов привел к морали. Другими словами, на низших ступенях жизни в организмах существуют такие явления (действия), которые, конечно, нельзя рассматривать как акты морали, нельзя также на этих ступенях говорить даже об эмоциях, которые соответствовали бы этим явлениям; но в следующих этапах эволюции можно проследить, что последние связываются с соответствующими им эмоциями, а еще позднее, освещенные сознанием, они превращаются в определенное руководство поведением. Можно предполагать, что это должны быть явления мощные, встряхивающие весь организм и как таковые концентрирующие на себе первое возникновение эмоций и затем первое возникновение сознания. То есть из всех явлений, происходящих в организме, эти первыми приобрели эмоциональный характер и затем первыми стали сознательными действиями, оказавшись, таким образам, первой ступенью для пробужденного сознания.

Значение этого рода действий, как мы видели, сводится к тому, что это защитные действия и они проявляются преимущественно в те особо важные моменты, когда дело идет о жизни и смерти. Они служат каждой отдельной особи для сохранения самой себя и тем самым служат для поддержания вида, а также для его улучшения, потому что для вида выгодно, чтобы составляющие его особи защищались как можно лучше. Отбор отметает слабо защищающихся. На этом этапе интересы вида и индивидуума совпадают: защищая себя, особь служит интересам вида.

Если действия самозащиты, как определенную норму поведения, признать за зачаток морали, то, продолжая наши вольности в терминологии, можно сказать, что на этом этапе мораль была чисто эгоистической. Но при некоторых бытовых изменениях может оказаться, что интересы вида и интересы особи разойдутся и тогда особь должна будет поступиться своими интересами в пользу вида. Эта уступка происходит не добровольно и не сознательно. Опять естественный отбор отметает особей, неспособных переключиться на другую норму поведения или переключающихся слишком медленно; могут потребоваться века, чтобы одна норма поведения вытеснила другую.

Как пример можно взять возникновение родительского инстинкта. Обострение конкуренции может поставить особей какого-нибудь вида перед необходимостью заботиться не только о себе, но и о потомстве, и часто оказывается, что когда на сцену выступают интересы потомства, собственный интерес родителя отходит на второй план; один инстинкт глушит другой, и, как показывает прекрасный пример с осами, на низших ступенях, до воцарения сознания, поведение направляется инстинктом более повелительно, чем позднее, когда сознание развито. Конфликт между родительским инстинктом и ин­стинктом самосохранения возник в царстве животных очень рано и кончился победой первого. Это был первый удар по эгоистической базе, сделанный мощной рукой естественного отбора. В таком виде соотношение между двумя инстинктами было унаследовано и человеческим обществом, где действие отбора ими частично снято (по понятным, много раз трактовавшимся причинам) или же отбор течет по таким сложным и мелким руслам, что его не представляется возможным уловить. Нормы поведения попали под контроль сознания и проделали под его руководством некоторый путь, конечная фаза которого выразилась в абстрагировании морали, причем естественные, возникшие в природе нормы поведения во всех случаях своего превращения в учение оказывались, как увидим далее, то более, то менее покалеченными.

Но сознание, осветившее нормы поведения, не сняло всецело дарвинистических основ их дальнейшего развития, и вот почему: в мире животных самозащита была необходима и для особи, и для вида; затем ей пришлось отступать на второй план под давлением родительского инстинкта, что было невыгодно для особи, но полезно для вида; если же инстинкт самозащиты ослабевал и ослабление ничем полезным не компенсировалось, то отбор отметал таких особей вместе с их зараженным этой вредной особенностью потомством. В человеческом обществе мы видим другое. Здесь действие отбора парализовано различными установлениями и обычаями, поэтому такие мутанты, у которых эгоистическая база оказывается ограниченной или подавленной не только в случаях заботы о потомстве, но во всех иных случаях, во всех их действиях и начинаниях, могут безопасно появляться на свет. Разветвления норм поведения у людей делаются, таким образом, многочисленнее и приобретают иное значение, чем у животных.

Чрезвычайно пеструю картину развития этих разветвлений трудно проследить, но в этом не чувствуется никакой надобности, достаточно отметить два главных русла, по которым направилось изменение норм поведения: одно — укрепление эгоистического начала, другое — его ослабление. На втором пути при взаимодействии мутаций и среды возник тип людей, отнесенных нами к носителям морали высшего типа, основной признак которых, служащий ключом ко всем прочим качествам таких людей, есть подавление эгоистического начала. Это подавление в человеческом обществе осуществляется различными путями: передается по наследству, как определенная мутация, и дорабатывается благоприятными условиями среды, причем роль последних то больше, то меньше, в зависимости от степени подавления передаваемого по наследству. Конечно, и поведение самого высшего типа отграничено от поведения других типов не резко, но образует к ним ряд переходов. Мутации, ограничивающие или подавляющие эгоистическое начало в мире животных, могли удержаться только в том случае, если они координировались с началом родительского инстинкта. Иначе они, оказываясь вредными для самих особей, и были бесполезны для вида, и быстро уничтожались.

Удерживаясь в человеческом обществе, они приобретают и другое значение. В новых условиях они не только перестают быть вредными для особи, но наделяют ее такими мощными средствами при столкновении с разными житейскими передрягами, которые всегда обеспечивают данной особи моральную победу. Есть слово «эгоцентризм», обозначающее свойство людей во всех своих начинаниях и помышлениях ставить себя в центре вселенной, но я не знаю слова, обозначающего проти­воположное свойство, — свойство забывать о своем «я»1. Если такое свойство находится в постоянном действии, оно переходит в особое состояние полнейшей объективности, при отсутствии сколько-нибудь настойчивого интереса ко всему, что несет узколичный характер. Это состояние страхует от переоценки личных неудач, так вредно действующей на натуры, не обладающие этим свойством. Это и есть основная особенность морального облика высшего типа.

Чтобы получить об этом типе представление более яркое и живое, чем то, которое можно дать отвлеченным описанием, приведены примеры, взятые преимущественно из литературных произведений, но отчасти и из жизни. Все это люди, которые для других готовы сделать больше, чем для самих себя. Все они оптимисты и любят жизнь, но отнюдь не отдельные, доставляемые ею удовольствия, а всю жизнь в целом, в том виде, как она расстилается перед ними, и эта любовь делает их необыкновенно снисходительными ко всем и справедливыми высшей справедливостью.

Этот тип появился давно, — вероятно, во времена доисторические, — и прошел через все этапы, подвергаясь окультуриванию, но не теряя и не изменяя резко ни одной из своих основных черт.

Так как христиане должны были существовать раньше христианства, то, вероятно, именно эти люди служили образцами, по которым оно строилось, но как только христианство делается религией масс, так эти люди перестают быть в нем действенными.

Догма христианства оказалась им не нужна и только связывала их. Если они ее приняли, то приняли совершенно формально, точно так же, как и другие люди; но от других людей они отличались тем, что были шире и глубже, чем того требовала догма.

Случилось это, нужно думать, потому, что авторы догмы не сумели правильно использовать представляемый носителями морали высшего типа материал и извлекли из него несущественное, приняв разрозненные части за целое.

Писаные или провозглашаемые положения морали всегда страдают однобокостью: нормы поведения, диктуемые догматами о «любви к ближнему», о «непротивлении», составляют части некоторой общей нормы, присущей высшему типу морали и вытекающей из его основных признаков; эти частные нормы должны реализоваться как жизненные акты только под контролем общей нормы; она их направляет и ограничивает. Оторванные от своего общего основания и предоставленные самим себе, они не только теряют свое первоначальное значе­ние, которое было им присуще как частям целого, но приобретают даже некоторые черты вредоносности, вызывая в людях, желающих быть добродетельными, непосильные и неисполнимые потуги, а в невольных слушателях, как квинтэссенция, — отупение и скуку.

Любовь к жизни, включая любовь к людям, включает и нелюбовь и, включая непротивление злу, включает и противление. Любовь к жизни в ее целом гасит узколичные интересы, гасит тем самым и страх смерти, уничтожая самую предпосылку для догмата о бессмертии.

Противоречие здесь только кажущееся. Любовь к людям, вытекающая из любви к жизни, немного не такая, какой ее обыкновенно принято представлять. Можно никогда не оставаться равнодушным к людским несчастьям и всегда старать­ся помочь им, но это не значит любить людей, а только значит любить жизнь и стараться восстановить ее гармонию, нарушаемую, по представлениям людей высшего типа, людским страданием. Существуют такие мягкосердечные люди, не принадлежащие к носителям морали высшего типа, которые не могут видеть тонущую муху и ее бесплодные усилия выкарабкаться и вытаскивают ее. Значит ли это, что они любят эту муху? Нет, она была предлогом, чтобы всегда действенная любовь к жизни ответила на данный случай соответствующей реакцией. Та же самая муха в другое время у того же самого человека может вызвать реакцию совсем другого рода.

Но если носители морали высшего типа сохраняют ко всем окружающим ровное, постоянное отношение, уделяя им то количество любви, которое приходится на их долю из общего запаса любви к жизни вообще, то делают ли они персональные исключения, предпочитая общество определенных личностей и интересуясь ими более, чем другими?

Вероятно, в них эта способность и потребность значительно ослаблены, как и должно быть в порядке ослабления у них узколичного интереса. Л. Толстой пишет, что, по мнению Пьера, Платон Каратаев относился ко всем окружающим одинаково, и исчезни завтра Пьер, с которым он охотно беседовал, совершенно с его горизонта, он этим нисколько бы не огорчился.

Носители морали высшего типа встречаются во всех слоях общества, но их влияние на жизнь до сих пор было слабое. Их удивительные личные качества создают вокруг каждого из них светлую сферу жизни; но эти сферы светят разрозненно, не сливаясь одна с другой, и не освещают всего жизненного поля.

Можно думать, что так не всегда будет продолжаться и люди высшего типа завоюют жизнь. Это должно случиться, потому что они необыкновенно сильны и приспособлены к жизни больше, чем все другие люди (даже больше мошенников). Из всех житейских передряг они выходят моральными победителями, то есть удерживают свои привычные и единственно возможные для них отношения к окружающему и окружающим. И, по-видимому, это вознаграждает их за жертвы, которые при этом приходится приносить и на которые мало кто способен из других людей. Их постоянные моральные победы, их оптимизм, их незнакомство с хандрой и унынием и многое другое, о чем сказано выше, показывают, что они — любимые дети мира и что наследство принадлежит им. Но как и когда они его получат?

Когда внешние обстоятельства будут более благоприятны для подавления эгоистического начала, когда суровая школа жизни отметет условия, способствующие развитию с самого раннего возраста маленьких эгоистов, тогда узкие сферы влияния представителей высшего типа расширятся и люди перестанут оставаться к нему иммунными.

Думается, что распространение морали будущего пойдет не по вымершим путям прежних религий с их моралью. Вселять мораль будущего в людей будет не проповедь, не поучения, а сама жизнь. Специальных наставников морали не будет, не будет и соответствующих догматов (потому что догматы — опаснейшая вещь и как таковые должны быть запрещены законом). Школа жизни — быт и примеры — единственные источники, откуда распространяющаяся мораль будущего будет черпать свои пополнения.

• 1. Д. П. Филатов по неясным причинам почти нигде не пользуется словом «альтруизм», достаточно противоположным по смыслу если не слову «эгоцентризм», то, во всяком случае, слову «эгоизм». (Примеч. редактора Б. Л. Астаурова.)