Когда я пришел в Институт физики металлов, чтобы начать сбор материалов для этой книги, я сделал свой первый шаг не в лабораторию, где кипит работа, а на концерт художественной самодеятельности, на музыкальный спектакль, который так и назывался — «Первые шаги». Почему? Может, волею случая. А может, потому, что из собственного, не очень веселого студенческого прошлого больше всего мне запомнились концерты нашей студенческой самодеятельности с их дерзостью и весельем. Или, может, оттого, что наука — это тоже самодеятельность, тоже творчество, только высшего порядка. А может, просто почудилась возможность сразу и легко войти в плотные слои атмосферы ИФМ (Института физики металлов)...

Большой зал набит битком, и ведущий, один из авторов спектакля Юра Плишкин, мой однокурсник, первый университетский гимнаст и баянист, теперь, естественно, поседевший и погрузневший кандидат, завлаб и член ученого совета ИФМ Юрий Михайлович, начал мрачно:

— Наш спектакль состоит из двух частей: серьезной и очень серьезной. А все, что будет смешно, это, простите, наша недоработка. — И вдруг улыбнулся, отчаянно и смущенно. Как в юности.

И было отчаянно смешно. Директор института почтенный Михаил Николаевич Михеев, член-корр., отрывая от уха ладонь, которая служила ему своеобразным локатором, хлопал и поощрительно улыбался. И даже сам СВ (так зовут в ученых массах академика Сергея Васильевича Вонсовского) вытирал невольные слезы смеха. А массы, особенно молодые, те вообще стонали и обмирали от хохота, наблюдая за злоключениями трех выпускников университета, которые стажерами делали в ИФМ свои первые шаги. Но особенно хорош был хор, как в древнегреческом театре сопровождавший все действие.

И мне сразу стало ясно: широтой музыкального диапазона, культурой исполнения, а главное, остротой критики они, сегодняшние, на порядок ушли от нашего робкого лицедейства пятидесятых годов! Разве мы были способны, к примеру, на такое самобичевание:

 

Весь покрыт сомнением, абсолютно весь,

Остров круглых гениев на Ковалевской есть.

Там живут научные люди-дикари,

На лицо все скучные, умные внутри.

 

Что они ни делают — не идут дела.

Тверже не становятся твердые тела,

Ноль на ноль не делится, не растет кристалл,

Не дает сходимости обменный интеграл...

 

И так далее. Да нас бы за такое в деканат пригласили, на комсомольском бюро вопрос поставили!.. Правда, они часто «пересаливали» в своих обличениях, но ведь это была сатира, а хорошая сатира — всегда преувеличение, гротеск. Но главное — за их эстрадной отчаянной смелостью чувствовалось очень важное и особенно дорогое для меня качество — их жизненная смелость. Конечно, я знал, что и среди тех, кто идет в науку сегодня, тоже хватает трусов и приспособленцев, но тогда, под гомерический смех, мне было радостно и легко, и долго смеялся я, уже покинув зал. Все правильно. Человечество, по Марксу, смеясь, расстается со своим прошлым. И как радостно и легко будет писать об этих ребятах и их руководителях, наполненных таким чувством юмора, а значит, и чувством нового! Ведь еще великий Нильс Бор говорил: «Люди, относящиеся ко всему со звериной серьезностью, сами потихоньку звереют...»

Но рано я смеялся. Эти ученые-юмористы сыграли со мной злую шутку. Уже на другой день пришло отчаяние: я попал на очередное заседание ученого совета ИФМ.

Попал как кур во щи.

Сперва вроде все было нормально. Обсуждались статьи, готовящиеся к публикации, — дело, видно, довольно формальное, уже решенное в лабораториях, потому что большинство слушало вполуха: переговаривались, что-то почитывали, а некоторые откровенно дремали. Я даже вспомнил короткий анекдот, рассказанный мне одним профессором по дороге сюда: «Снится мне, что сижу я на ученом совете. Просыпаюсь: так и есть — на ученом совете...»

Наконец почти все статьи были признаны «пионерскими», заслуживающими публикации, директор Михеев закрыл первый вопрос. И тут на сцену вышел человек, невысокий, в тяжелых очках, на которые падал смоляной чуб, и на обычной школьной доске — такие доски есть во всех комнатах института — стал рисовать какие-то марсианские знаки, а потом заговорил. Я понял только начало, и то не все:

— Основной нашей работой в последнее время стали узкощелевые и бесщелевые полупроводники. Теоретически, в плане догадки, к ним подошли Шубин и Вонсовский еще в 30-е годы. А сейчас вокруг них создан настоящий бум во всей мировой науке. Этим полупроводникам посвящено уже более тысячи научных работ. Итак, что сделали мы...

Ученый начал что-то горячо объяснять, ссылаясь на свои формулы и схемы. В зале уже никто не дремал, забыв о книгах и разговорах, все слушали затаив дыхание. Меня же охватила тоска: я понял, что совершил роковую ошибку, согласившись писать о физиках!.. Конечно, я и раньше знал, что современная физика — наука не из простых, даже почитал кое-что, идя сюда, чтобы не казаться полным профаном. Но сейчас я словно оглох и ослеп.

Докладчик говорил на каком-то чужом для меня, будто инопланетном языке. (Позже я узнаю, что из сидящих в зале тоже не все до конца понимали его: в институте, где более двадцати лабораторий и отделов, изучающих самые разные далекие области физики металлов, иные научные сотрудники с их узкой специализацией даже не ведают, чем точно занимаются их соседи. Но все равно и они понимали докладчика во сто раз лучше, чем я. Даже возражали или спорили с оратором на том же непонятном языке.) Однако — непонятном ли? И — кому? 50 лет назад, когда в Свердловск из Ленинградского физико-технического института приехали первые физики-теоретики, на нем говорили всего десять, ну двадцать человек. Сейчас это язык тысяч. И число их растет в геометрической прогрессии. А что будет через сто, двести лет? Не получится ли по шуточной песне, сочиненной все теми же поэтами-юмористами ИФМ: «Гибнут личности, гибнут нации под потоками информации. Гибнут лирика и патетика. Заполняет все кибернетика. От Атлантики до Адриатики — всюду физики, математики...»

Сейчас, пробыв в стенах ИФМ более года и узнав этих «физиков-математиков» поближе, могу сказать, что этого не случится. Язык физики, конечно, будет усложняться и дальше, но суть не в нем. А в том, кто им станет оперировать. Патетика и лирика в последние годы вовсе не собираются гибнуть, наоборот, расцветают вовсю. Талантливая молодежь сейчас идет в большинстве своем не в точные науки, а в историю и филологию, где конкурс — пушкой не прошибешь. Вот такие случаются метаморфозы.

«Двадцать первый век будет веком гуманитарных наук, если он вообще будет», — изрек один американский философ. Но другой американец, отец кибернетики Норберт Винер, сказал: «Могущество нации определяется мощью ее лабораторий!» Эта формула из категории вечных. А посему нужно, чтобы таланты распределялись между физикой и лирикой хотя бы поровну. Ведь человеку всегда будет необходимо есть, одеваться, быть сильным. А одной патетикой сыт не будешь!

И вот эта мысль — вернуть физике самые светлые умы — оказалась в конце концов главной, когда я сел писать книгу. Ну не вернуть, а хотя бы показать, как значительны, как высоки люди, работающие в ней, ведь искусство и физика, по существу, неразделимы. Почти все мои герои служили и служат искусству не только в душе, но часто и в жизни. Они — музыканты, поэты, художники, создатели кино. Даже суровый директор ИФМ Михаил Николаевич Михеев, говорят, в молодости плясал и пел так, что стены дрожали... Послушайте одну мысль Альберта Эйнштейна из его письма Максу Борну, тоже гению физики, с которым при встречах он всегда играл в четыре руки, чаще — Моцарта: «Когда кто-либо спросит: «Зачем вам надо поддерживать друг друга, облегчать друг другу жизнь, писать чудесную музыку, стремиться к созданию прекрасных творений ума?», то ответить ему следует так: «Если ты сам этого не чувствуешь, то и объяснить тебе никто уже не сможет. Без этого первичного мы — ничто, и лучше бы тогда нам не жить».

Видите, здесь дружба, искусство и «прекрасные творения ума» (для них — физика) поставлены рядом!

Я теперь вообще убежден, что без чувства прекрасного просто невозможно написать выдающуюся научную статью или сделать крупное открытие. Создатель советских ускорителей академик Г. И. Будкер заметил: «Учитель должен приучать ученика к поэтическому мышлению, ибо поэзия в науке — это ее вершины». Так что физика — не просто тяжкий труд в лаборатории (он тоже необходим), но, если ты одарен, это высокая поэзия!..

Однако все это я пойму позже. Тогда же, на первом моем ученом совете в ИФМ, я сидел в полной оторопи и отчаянии.

— Доноры — поставщики    электронов, — продолжал докладчик, апеллируя к своим знакам на доске. — Расстояние между термами... Картина развития псевдощели... (И наконец, самое невероятное.) Масса электрона намного меньше массы дырки!

Эта дырка, имеющая массу, меня доконала... Ведь для того, чтобы, как я хотел, написать книгу о роли науки, о роли физики в жизни человека, надо ее знать, знать ее язык. А это значит для меня, всегда старавшегося писать о том, что знаю, — бросить все, снова засесть за физические учебники, только уже на высшем, релятивистском и ядерном уровне, и потратить на это не месяцы, а годы — то есть практически сменить профессию. Ибо, как поется в еще одной «ифеэмовской» песенке: «Много там (в физике) еще бывает всяких квантовых чудес. И всем этим управляют числа эн, эль, эм и эс (там, значит, и буквы превратились в числа — о господи). Тот, кто этого не знает, даром в физику полез и напрасно получает званья ЭМ, и ЭН, и ЭС!»

Все верно. Но становиться МНСом, то есть младшим научным сотрудником я не собирался: свое дело, какое-никакое, есть! Конечно, поднатужившись, можно бы с чужих слов написать нечто научно-популярное. Но кому это будет нужно? Профессионалам-физикам — уж точно! — нет. Получится тот частый и печальный прецедент, о котором хороший журналист Анатолий Стреляный написал: «...ни малейшего профессионального интереса не вызывают многочисленные, называемые научно-популярными очерки о физике и медицине у физиков и медиков». (Наше поле. — Наш современник, 1979, № 8).

Что же делать?..

Оторвал меня от горьких раздумий, от тяжкого забытья знакомый голос. Тихий, добрый и чистый. Я его слышал много лет назад. Сперва, когда брал интервью об одном из наших первых спутников. Потом, когда писал очерк о депутате Верховного Совета РСФСР. Узнал этот голос сразу.

Академик С. В. Вонсовский сказал:

— Я с огромным интересом прослушал сообщение нашего коллеги. Если его выводы будут доказаны экспериментально, это явится фактом неслыханным, имеющим громадное будущее...

О щедрости научных работников в оценках я уже знал. В отличие от моих коллег-писателей, они не боятся перехвалить своих коллег-ученых. Макс Борн, к примеру, признал общую теорию относительности «грандиозной и величественной», а у Эйнштейна, в свою очередь, от идей Борна — Гейзенберга «перехватило дыхание». Ну, это великие! Но даже в оценке молодых, никому еще не известных, ученые не скупятся на высокие степени. Тот же Борн, познакомившись со статьей юного советского физика Юрия Круткова, кстати, в будущем учителя Вонсовского, назовет его статью «превосходной»! Причем, и это очень важно, для настоящих ученых нет классических имен — для них есть только классические работы!.. И их похвала не пустое сотрясение воздуха: в высоких оценках этих — сердечная, «громадная» заинтересованность в дальнейшем развитии любимой науки, не столько, возможно, истинная, надолго, оценка, сколько поддержка, стремление вдохновить своего товарища на дальнейший поиск.

Итак, эти работы в области бесщелевых полупроводников продолжал Вонсовский, — чрезвычайно интересны и перспективны. Нужно двигать их максимум-максиморум.

Докладчик печально развел руками:

Без усиления технической базы это невозможно.

Нам необходимы сверхнизкие температуры и, главное, инфракрасные спектрометры. Правда, один мы мастерим сами, но что это будет за прибор, ясно уже сейчас: мы его лепим из старых блоков. Кроме того, постоянный дефицит нужных кристаллов! И наконец, нам просто не хватает помещений. Наши установки опасны, их нужно развести подальше, а сотрудники наши — все тридцать — работают, можно сказать, в одной куче.

— Значит, «могучая кучка»? — улыбнулся Вонсовский, но на его тонкое, светлое лицо пасмурно набежало огорчение. Он снял очки, потер затекшую переносицу. Зал замер. Но вот академик снова поднял голову. — Денег у нас сейчас нет, — тихо сказал он. — Помещений свободных тоже. Выход один. Общий для нас всех. Если мы найдем этому исследованию быстрейший и конкретный выход в промышленность, в практику, а он, я думаю, есть, то мы сможем если не все, то многое получить... Так что не надо отчаиваться. Пути науки никогда не были легкими. Нашему вот Михаил Николаичу Михееву, который пятьдесят лет назад начинал здесь на голом месте, поверьте, было не легче. Он и его товарищи вообще не имели минимум-миниморум. А как работали! Это, понятно, не аргумент, но предмет для размышления есть...

Сергей Васильевич Вонсовский не сказал, что среди тех, кто делал здесь первые, самые трудные шаги, был и он, двадцатидвухлетний инженер Сергей Вонсовский.

Но он не сказал. Не мог сказать. Скромность, стремление не показать своих заслуг, не давить на другого своей личностью — главная, пожалуй, черта этого человека!

И мне сразу стало легко. Пришло простое решение. Если я не могу написать о роли науки в жизни человека, то о жизни человека в науке, человека в физике, я написать должен. Хотя бы то, что в моих силах. Хотя бы «минимум-миниморум».

 

Добавить комментарий

Plain text

  • HTML-теги не обрабатываются и показываются как обычный текст
  • Адреса страниц и электронной почты автоматически преобразуются в ссылки.
  • Строки и параграфы переносятся автоматически.
CAPTCHA
Этот вопрос задается для того, чтобы выяснить, являетесь ли Вы человеком или представляете из себя автоматическую спам-рассылку.