Они знали Резерфорда

Прославленный физик, профессор, директор Кавендишской лаборатории, лауреат Нобелевской пре­мии по химии, член Лондонского Королевского общест­ва, член многих академий и институтов мира Эрнест Резерфорд вот уже много лет привлекает к себе внимание ученых и писателей. Не удивительно — влияние науч­ного гения Резерфорда сейчас особенно ясно прослеживается во многих областях науки и техники. Труды его и в настоящее время служат источниками новых идей и открытий. Физики и химики пересматривают его ста­тьи, изданные Королевским обществом и Кембриджским университетом, надеясь найти в них отправные точки для новых исследований.

Ни в коей мере не умаляя значения уже написанных или тех, что еще будут написаны, художественных био­графий Резерфорда, скажем все-таки, что для нас осо­бое, непреходящее значение имеют воспоминания о нем тех, кто его знал.

П. Л. Капица впервые встретился с Резерфордом в Кембридже в 1921 году. Вот каким он запомнился Ка­пице: «Наружностью он был довольно плотный, роста выше среднего, глаза у него были голубые, всегда очень веселые, лицо очень выразительное. Он был подвижен, голос у него был громкий, он плохо умел его модулиро­вать, вполголоса он говорить не мог. Когда профессор входил в лабораторию, все знали об этом, и по интонации можно было судить — в духе профессор или нет. Во всей его манере общения с людьми сразу с первого слова бросались в глаза его искренность и непосредст­венность. Ответы его были всегда кратки, ясны и точ­ны. Проводить время в его обществе было исключитель­но приятно. Когда ему что-нибудь рассказывали, он немедленно реагировал, что бы это ни было. С ним мож­но было обсуждать любую проблему — он сразу начи­нал охотно говорить о ней».

Резерфорд сочетал в своем характере черты «доядерного» профессора-физика с качествами нового ученого, утратившего «политическое равнодушие» и содействовавшего гуманности в мире.

Австралийский профессор Марк Олифант один раздел своих воспоминаний о Резерфорде озаглавил «Неспра­ведливость и война».

Ненависть к войне и ко всякому насилию была в выс­шей степени свойственна Резерфорду. Ученый умер до начала второй мировой войны, но он был свидетелем за­рождения и разгула гитлеровского фашизма в Герма­нии.

По свидетельству М. Олифанта, Резерфорда потряс­ли зверства фашистов, лишивших в 1933 году работы и родины многих немецких интеллигентов. Среди жертв гитлеризма были величайшие немецкие ученые — Аль­берт Эйнштейн, Макс Борн, Джемс Франк, Отто Штерн и другие. Резерфорд знал лично большинство из них, а с некоторыми вместе работал.

В Англии был создан Совет академической помощи во главе с Резерфордом. Основной целью Совета было собрать миллион фунтов стерлингов для помощи бежен­цам из Германии. В огромном лондонском зале Альберт-холле, вмещавшем около 10 тысяч человек, Советом был проведен митинг. Председательствовал Резерфорд. В своем вступительном слове он с горечью сказал, что более 1000 немецких университетских преподавателей не имеют ни средств к жизни, ни возможности вести дальнейшую работу. «Каждый из нас, — продолжал Ре­зерфорд, — вправе иметь собственные политические взгляды, но в этой работе по оказанию помощи все по­литические разногласия должны быть отброшены перед жизненной необходимостью сохранить этих людей — но­сителей знания и опыта, которые в противном случае будут потеряны для мира».

Главным оратором на этом историческом собрании в Альберт-холле был 54-летний Альберт Эйнштейн, по пра­ву разделивший с Резерфордом славу первых физиков нашего века. Резерфорду и Эйнштейну почти не пришлось общаться, Эйнштейн говорил об этом своему дру­гу и впоследствии биографу Карлу Зелигу: «Личная встреча была мимолетной, но с его работами я знакомил­ся по рефератам на коллоквиумах в Берлине. Они вызы­вали всеобщее восхищение и удивление. Я тоже считаю Резерфорда одним из величайших физиков-эксперимен­таторов всех времен, стоящим в одном ряду с Фарадеем. Тот факт, что мне не представилось возможности упомя­нуть о нем в моих трудах, объясняется тем, что я сосре­доточил свои усилия на отвлеченной теории, в то время как Резерфорд сумел достичь глубоких познаний путем довольно простых размышлений и использования срав­нительно несложных экспериментальных средств»1.

Выступление Эйнштейна в Альберт-холле было со­звучно сказанному Резерфордом. Здесь в Лондоне Резер­форд и Эйнштейн как бы объединились в борьбе с гит­леризмом, посягнувшим на уничтожение культурных и духовных ценностей человечества.

Но только материальная помощь жертвам гитлериз­ма была недостаточна. Надо было любым путем вырвать из щупалец фашизма многих людей, спасти их от унич­тожения.

П. Л. Капица вспоминал: «Тогда в Кембридж приез­жал ко мне Сцилард, и перед нами встал вопрос, как извлечь этих людей из Германии так, чтобы их отъезд не вызвал подозрений. Я обратился к Резерфорду, и он охотно нам помог, лично послав этим ученым приглаше­ние приехать в Кембридж прочесть лекции».

В Кембридже среди ученых, уехавших из гитлеров­ской Германии, оказался известный немецкий химик Фриц Габер. К нему Резерфорд относился резко отри­цательно, помня о том, что открытие Габера — получение азота из воздуха — было использовано в первую миро­вую войну для усиления военного потенциала кайзеров­ской Германии. Об этом рассказано в письме немецкого физика Макса Борна Джеймсу Чедвику:

«Дорогой Чедвик!

Я только что прочел вашу резерфордскую мемориаль­ную лекцию, опубликованную в полученном сегодня но­мере журнала «Science», № 1159 за 1953 г. Мне хочется сказать вам, как мне нравится ваша лекция. Вы прекрас­но показали образ этого человека и дали оценку его ра­бот. Мое непродолжительное общение с ним является од­ним из наиболее дорогих воспоминаний, ибо это был ве­личайший из людей, которых я встречал, включая даже Эйнштейна. Меня все время волнует один вопрос: како­во было бы его отношение к современному положению физики в нашем политическом мире? Припоминаю сле­дующий случай. Когда я приехал в 1933 г. в Кембридж, там был также химик Фриц Габер. Это был порядком надломленный человек, лишенный своего положения, по­литического влияния, почитаемый, но никому не нужный эмигрант. Мне было жаль его, и я пригласил его жить у нас в доме на Хиллс Роуд, хотя и не был с ним в хоро­ших отношениях, так как мне претила его политическая и военная активность во время первой мировой войны. Однажды моя жена и я спросили Резерфорда, не хочет ли он встретиться в нашем доме с Габером за чашкой чая. Он наотрез отказался; он не желал иметь никаких контактов с человеком, который изобрел химический спо­соб ведения войны с помощью отравляющего газа. Хотел бы я знать, что сделал бы Резерфорд, если бы дожил до наших дней и увидел военное применение ядерной физи­ки. Как трагично, что он не может указать нам правиль­ный путь. А быть может, хорошо, что он умер до того, как эта дилемма встала перед нами во весь рост?

Искренне ваш М. Борн.

11 августа 1954, Германия».

Резерфорд считал безнравственным использовать до­стижения науки для войны. Но как это ни парадоксально, открытия Резерфорда, как и открытия радиоактивности Беккерелем и выделение радия и полония супругами Кю­ри, заложили основу для создания самого страшного и смертоносного в XX веке ядерного оружия.

Более чем через 10 лет после смерти Резерфорда, вес­ной 1949 года, другой выдающийся физик-эксперимента­тор, который сделал крупный вклад в практическое применение ядерной энергии, Фредерик Жолио-Кюри гово­рил: «Наш долг осудить применение атомной энергии в военных целях, заклеймить это извращение науки и присоединиться к тем, кто предлагает в порядке разоруже­ния наций объявить атомное оружие вне закона... Созна­вая свою ответственность, ученые не могут оставаться пассивными...»

Нет сомнения, что под этими словами мог подписаться и Резерфорд. Наряду с высокими качествами, характери­зующими Резерфорда как великого ученого и граждани­на, все знавшие его неизменно отмечают, что ему было не чуждо ничто человеческое.

Так, М. Олифант, например, в своих воспоминаниях особо подчеркивает чувство юмора, которым был в пол­ной мере наделен Резерфорд.

Олифант передает рассказ Резерфорда о поездке в автомобиле в начале века. Вел машину профессор Джеф­фри Даффилд, рядом с ним сидела его жена, супруги Резерфорды занимали заднее сиденье. В какой-то момент жена Даффилда обернулась и возбужденно сказала Резерфордам: «Вы знаете, мы только что достигли скорос­ти 15 миль в час!»

Годы спустя Резерфорд с наслаждением рассказывал эту историю, ведя свою машину со скоростью 50 или бо­лее миль в час.

В 1923 году П. Л. Капица, возвращаясь с церемонии посвящения его в доктора, встретил в коридоре Резер­форда. Молодой доктор философии шутливо спросил:

— Не находите ли вы, профессор Резерфорд, что я выгляжу умнее?

— Почему вы должны выглядеть умнее? — спросил Резерфорд, удивившись столь странному вопросу.

— Я только что посвящен в доктора.

Резерфорд тотчас же поздравил молодого физика и сказал:

— Да, да! Вы выглядите значительно умнее, к тому же вы еще и постриглись.

Однажды, вспоминал Нильс Бор, возвращаясь из Тринити-колледжа, Резерфорд заметил, что, по его мнению, представители так называемых гуманитарных наук захо­дят уж слишком далеко, когда гордятся своим полным незнанием того, что происходит между моментом, когда нажимают кнопку у двери, и моментом начала сигнала звонка.

Сам Резерфорд относился к физике с «большим при­страстием», что, вероятно, необходимо «великому физи­ку». Он шутливо делил всю науку на физику и собирание почтовых марок. Но в то же время был уверен, что «со­бирание марок» может перерасти в науку, если накопле­но достаточно много фактов и наблюдений.

Химию Резерфорд также относил к «собиранию ма­рок». Поэтому то, что ему присудили Нобелевскую пре­мию по химии, не раз служило темой для его шуток. Од­нажды, представляя аудитории прославленного голланд­ского ученого и своего близкого друга Питера Дебая, Ре­зерфорд сказал: «Хотя он и химик, он неплохой парень». Аудитория дружно расхохоталась и зааплодировала.

Олифант слышал, как однажды Резерфорд, благодаря немецкого теоретика Вернера Гейзенберга за прочи­танную лекцию, сказал: «Мы все бесконечно признатель­ны вам за объяснение множества интересных абсурдов, которые и заставляют нас больше всего думать». Этими словами выразил он свое отношение физика-эксперимен­татора к теоретической физике.

Очень важно для характеристики выдающегося уче­ного то, как он относился к работающей с ним молоде­жи, ко всем своим сотрудникам.

Вот еще строки из воспоминаний П. Л. Капицы: «К людям он относился исключительно заботливо, осо­бенно к своим ученикам. Приехав работать к нему в ла­бораторию, я сразу был поражен этой заботливостью. Резерфорд не позволял работать дольше 6 часов вечера в лаборатории, а по выходным дням не позволял рабо­тать совсем. Я протестовал, но он сказал: «Совершенно достаточно работать до 6 часов, остальное время вам на­до думать. Плохи люди, которые слишком много работа­ют и слишком мало думают».

Американский профессор Уилфрид Льюис, сотрудни­чавший с Резерфордом с 1930 по 1933 год, тоже подчер­кивает, что для работы в Кавендише отводилось время от 9 до 6 часов вечера, «ибо, как говорил Резерфорд, ве­чера нужны для обдумывания и обработки результатов и написания работ. Ни одно исследование не считалось законченным, пока оно не опубликовано. Два месяца на исследование — таков был стандарт Резерфорда, даже если оно совмещалось с преподавательской деятельно­стью. Его группа, состоявшая из четырех сотрудников... за три года напечатала 12 работ, что не так далеко от его стандарта, если учесть, что тогда у нас был десятинедельный отпуск, после чего в году оставалось три с по­ловиной двухмесячных периода».

Строгий распорядок исследовательской работы груп­пы Резерфорда нарушался лишь в очень редких случа­ях. Дисциплина поддерживалась отнюдь не понуканием, администрированием или страхом. Самодисциплина со­трудников Резерфорда была следствием искренней заинтересованности и увлечения наукой. «Резерфорд при­ходил в лабораторию к 10 часам, — писал Льюис, — и, вешая свою шляпу и зонтик на крючок, начинал с рас­спросов о том, что достигнуто за предыдущий день, или извещал нас о каком-нибудь посетителе. Затем после краткого 5 — 20-минутного обсуждения он удалялся в свой кабинет»

Резерфорд был доступен для всех, кто хотел с ним по­беседовать, и весьма прост в обращении, никогда не придавая значения тому, на каком месте общественной иерархии находится его собеседник.

Ученого интересовали разные люди, и он никогда не замыкался в узком кругу коллег. Но наиболее сильно притягивали его творческие, оригинальные натуры. Он обладал удивительной способностью угадывать таланты, и этим объясняется то обстоятельство, что большин­ство его учеников впоследствии стали крупными уче­ными.

Однажды в кабинет Резерфорда в Кавендише во вре­мя его беседы с Бором вошел молодой человек. Он пред­ставился выпускником Гарвардского университета в США и просил разрешения поработать в Кавендишской лабо­ратории. Резерфорд доброжелательно принял американ­ца и довольно долго беседовал с ним. Он охотно согла­сился принять к себе молодого человека. Когда тот ушел, Резерфорд сказал Бору, что, по его мнению, начинающий физик весьма одарен. Резерфорд оказался прав. Это был Роберт Оппенгеймер.

В Кавендишской лаборатории молодой талантливый физик открыл явление прохождения частиц через потен­циальный барьер. На основе этого явления Джордж Гамов и другие ученые объяснили α-распад.

Вернувшись из Англии в США, Оппенгеймер получил важные результаты в теории ядра и в решении проблем создания ядерных реакторов.

Но это имя, увы, получило наибольшую известность в связи с разработкой американского ядерного оружия (если бы это знал Резерфорд!). Вместе с Оппенгеймером в Лос-Аламосе (США) несколько лет работал и Нильс Бор, засекреченный под именем Бекера. Позднее Оппен­геймер стал директором знаменитого Принстонского ин­ститута высших исследований, где провел последние го­ды своей жизни Альберт Эйнштейн. Как все оказалось взаимосвязано в мире физики!

На приеме в честь Нильса Бора, устроенном в Инсти­туте физических проблем в Москве 11 мая 1961 года, ака­демик П. Л. Капица задал датскому профессору вопрос: «Что привело вас именно к Резерфорду?»

Бор ответил, что его привлекла в Резерфорде страсть к физике, его необычайный энтузиазм, влюбленность в свои приборы и чувство юмора. Резерфорд подарил фи­зике ту модель атома, которая придала ощущение реаль­ности физическим идеям, до этого слишком новым и слиш­ком абстрактным.

Нильс Бор, как и Резерфорд, создал крупнейшую на­учную школу теоретической физики. Однажды на вопрос своего ученика академика Л. Д. Ландау о секрете его, Бора, подхода к молодежи, он ответил, что это трудный вопрос, так как методов и рецептов здесь нет.

«Но вот что, пожалуй, всегда было характерно, — ска­зал Бор, — мы не боялись показать молодому человеку, что мы сами глупы. При этом я всегда был против того, чтобы высказывались некие «окончательные и определен­ные» суждения. Я считал, что вопрос надо поддерживать в состоянии неопределенности и никогда не терять чувст­ва юмора. Однажды я имел случай сказать своему уче­нику, ныне известному физику, что «в нашем Копенга­генском институте даже неуважение никто не принимает всерьез!»

Эти слова могли быть произнесены и Резерфордом, которого всегда отличали демократизм, простота в обра­щении с молодежью и доброжелательность.

Американский физик профессор Самуэль Дэвонс ра­ботал у Резерфорда в 30-х годах. На московском кол­локвиуме, посвященном 100-летию со дня рождения Ре­зерфорда, он также выступил с воспоминаниями о вели­ком ученом.

По словам Дэвонса, в Англии тогда считалось совер­шенно нормальным, что профессор рассматривает свою лабораторию как личное владение, где ему принадлежит вся полнота власти.

Кавендишская лаборатория была именно такой соб­ственностью Резерфорда, его сферой влияния. Причем никто никогда не ощущал, что это следует из формаль­ных прав профессора. Его влияние было совершенно ес­тественным. «От него, — говорил Дэвонс, — исходила доброжелательная помощь и огромный авторитет, основан­ный на высоком интеллекте. Взамен он получал восхи­щение, доверие и преданность своих учеников. Его влия­ние было столь же безусловным, как безусловно влияние Солнца на планеты. Профессор Резерфорд в Кавендиш­ской лаборатории был центром влияния, источником све­та, теплоты и жизни».

Выдающийся советский ученый-биофизик старшего поколения академик П. П. Лазарев, посещавший Резер­форда   до   революции,   писал   в   некрологе   о   нем:

«В личном обращении он производил исключительное впе­чатление. Это был человек, всегда отдававший дань ува­жения исследованиям других ученых, человек, который с огромной скромностью говорил и писал о своих великих открытиях, человек, который производил исключительно обаятельное впечатление при общении с ним...»

Академик Ю. Б. Харитон, два года работавший у Ре­зерфорда в Кавендишской лаборатории, говорил, что на всех людей, знавших лично этого знаменитого ученого, он производил «буквально чарующее впечатление». Ны­не известный советский ученый, а тогда, в Кембридже, начинающий исследователь Ю. Б. Харитон отмечал, что Резерфорд проявлял живой интерес ко всему окружаю­щему, имел большой жизненный опыт, широкий кругозор и был прост в обращении, что делало его исключительно приятным и интересным собеседником.

И если Ю. Б. Харитон утверждал, что «современная картина строения и свойства материи покоится на проч­ном фундаменте, заложенном прилежными и крепкими руками этого пришельца из Южного полушария», то Нильс Бор предсказывал: «Для новых поколений, кото­рым в грядущие годы суждено продолжать изучение атомного мира, жизнь и деятельность этого великого ис­следователя всегда будет служить источником вдохновения».

Одной из привлекательных черт Резерфорда, очень высоко ценимых молодежью, была доброжелательность к начинающим исследователям и студентам. П. Л. Капица говорил: «Если кто-нибудь при опубликовании своей работы забывал оговорить, что данная идея не его, Ре­зерфорд сразу же обращал на это внимание автора». Во всех статьях и лекциях, как отмечает М. Олифант, он скрупулезно перечислял чужие идеи и эксперименталь­ные результаты.

Стареющий Резерфорд говорил М. Олифанту: «Не забывайте, что многие идеи ваших мальчиков могут быть лучше ваших собственных, и никогда не следует завидо­вать большим успехам ваших учеников». Сам он всю жизнь заботился о воспитании таких физиков, которые превзошли бы своих учителей.

Заботой о тех, кто будет с успехом продолжать науч­но-исследовательскую работу по физике, была прониза­на вся жизнь Резерфорда. Приведем слова Ю. Б. Харито­на о том, какую роль играли личные качества Резерфорда в воспитании молодых исследователей:

«Резерфорд был учителем в самом высоком смысле этого слова. Он никогда не навязывал ученикам свои идеи и всячески поддерживал все проявления самостоя­тельного образа мышления. Он никогда не жалел «отда­вать» на разработку свои мысли. Многие работы, не носящие его имени, обязаны ему своим происхождением. Резерфорд не любил входить в детали работы молодых учеников, считая, что слишком глубокое участие в работе подавляет инициативу. Но он чрезвычайно внимательно анализировал и обсуждал результаты, проявляя ко всем вопросам неисчерпаемый интерес, вдохновляя и увлекая каждого, кто имел с ним дело. Он проявлял строгие требования к изложению результатов, часто заставлял пол­ностью переделывать уже написанные статьи».

С теми сотрудниками, которые покидали лаборато­рию, Резерфорд обычно не прерывал дружеской связи. Он с большим интересом следил за успехами бывших учеников, становящихся крупными исследователями, имевших профессорские кафедры в высших учебных за­ведениях многих стран.

Когда П. Л. Капица навсегда покинул Кембридж и поселился в Москве, Резерфорд в течение нескольких лет активно переписывался с советским ученым. Писал Ре­зерфорд регулярно, не реже чем раз в 2 месяца.

«В этих письмах, — говорит П. Л. Капица, — он (Ре­зерфорд) рассказывал о жизни в Кембридже, о своих на­учных успехах и достижениях школы, писал о себе, шу­тил и давал мне советы, неизменно подбадривая меня в моем трудном положении».

Из писем Резерфорда Капице опубликованы немно­гие. Приводим несколько отрывков из них.

«21 ноября 1935 г.

Мне хочется дать вам небольшой совет, хотя, может быть, он и не нужен. Я думаю, что для вас самое важ­ное — начать работать по устройству вашей лаборатории как можно скорее. И постарайтесь научить ваших помощников быть полезными. Я думаю, что многие из ваших неприятностей отпадут, когда вы снова будете работать... Возможно, что вы скажете, что я не понимаю ситуации, но я уверен, что ваше счастье в будущем зависит от того, как упорно вы будете работать в лаборатории. Слишком много самоанализа плохо для каждого».

«15 мая 1936 г.

Этот семестр я был больше занят, чем когда-либо. Но вы знаете, что мой характер очень улучшился в послед­ние годы, и мне кажется, что никто не пострадал от него за последние несколько недель. Начните научную рабо­ту, даже если она не будет иметь мирового значения, нач­ните как можно скорее, и вы сразу почувствуете себя счастливее. Чем труднее работа, тем меньше времени останется на неприятности. Вы же знаете, что некоторое количество блох хорошо для собаки, но я думаю, что вы чувствуете, что у вас их больше, чем нужно...»

Последнее письмо Резерфорда к Капице датировано 9 октября 1937 года. Можно полагать, что это было од­но из последних писем, вообще написанных Резерфор­дом. Через 10 дней он умер.

В этом письме к Капице Резерфорд писал о предпо­лагаемой поездке в Индию, увы, которой уже не сужде­но было состояться.

В нем есть и тревожная нотка:

«...Мне приятно сказать что физически я чувствую себя недурно, но мне хотелось бы, чтобы жизнь не была столь утомительна во время семестра».

Комментируя это письмо Резерфорда, Капица заме­тил: «За десять дней до смерти он не чувствовал, как она близка».

Еще об одной черте Резерфорда — исследователя и педагога — говорил в своих воспоминаниях его ученик профессор Т. Аллибон. В 1926 году молодой Аллибон написал письмо Резерфорду с просьбой принять его в Кавендишскую лабораторию в качестве студента-исследователя. В ответ он получил приглашение на встречу с Резерфордом. Незадолго до встречи Резерфорд читал лекцию в Лондоне. Аллибон говорил, выступая на резерфордском коллоквиуме в Москве:

«В Англии есть такое выражение: «Всегда хорошо, чтобы собака видела кроликов». Так что я достал билет на его (Резерфорда) лекцию, приехал в Лондон, и мне представился прекрасный случай услышать и увидеть великого человека из зала, увидеть, как он проводит свои эксперименты. Опыты всегда  проходили  успешно, но иногда он делал мелкие трюки. Он устраивал так, чтобы опыт не удавался. Конечно, после некоторой возни всё начинало работать. Это всегда вызывало в публике восторг. Он заставлял всех прочувствовать обычные переживания исследователя: неудача, за которой следует ус­пех».

«Переживания исследователя» — великий, пока еще необъясненный ни психологами, ни другими специалиста­ми стимул всей жизни Резерфорда. Он узнал это удиви­тельно притягательное чувство совсем юным; страсть эта овладела им с тех пор навсегда.

Резерфорд часто выезжал за границу, и эти путешест­вия независимо от того, какова была их цель — участие в Сольвеевском конгрессе в Брюсселе, в заседании науч­ного конгресса в Индии, церемония получения Нобелев­ской премии в Стокгольме, посещение родителей на Новой Зеландии или отпуск в Египте, — всегда доставляли ему радость, возбуждали творческие идеи, наполняли бод­ростью. Многочисленные встречи и контакты с коллегами из разных стран помогали Резерфорду решать свои зада­чи. Благодаря этому общению он постоянно был в курсе всех дел и успехов многих ученых.

Отпуск Резерфорд почти всегда проводил за грани­цей, хотя любил также кратковременно отдыхать в жи­вописных уголках Англии. У Резерфорда было два заго­родных дома Селин и Чантри-коттедж, где он жил летом.

Находясь вдали от Англии, Резерфорд требовал от своих сотрудников подробной и регулярной информации о делах лаборатории и результатах ведущихся исследо­ваний. В то же время он лаконично, часто почтовыми открытками сообщал о возникших у него новых идеях и планах. Многие сотрудники писали ему за границу, крат­ко отчитываясь о своей работе, иногда спрашивали со­ветов.

Так, в самом разгаре работ по созданию установки для получения сверхсильных магнитных полей П. Л. Ка­пица писал Резерфорду в Каир, где тот проводил свой отпуск:

«Хочу рассказать, что мы уже имеем машину корот­кого замыкания и катушку и что мы ухитрились получить поля 270.000 гаусс в цилиндрическом объеме, диаметром 1 сантиметр и высотой 4,5 сантиметра. Мы не смогли про­двинуться дальше, так как катушка не выдерживала и разрушалась со страшным грохотом, что, несомненно, здорово бы позабавило вас, если бы вы могли это слышать. Мощность в цепи составляла 13,5 тысячи киловатт, что приблизительно равнялось общей мощности трех кембриджских городских электростанций, взятых вместе. Случай этот оказался наиболее интересным из всех экспериментов... Теперь мы знаем, как выглядит дуга в 13.000 ампер».

Резерфорд с удовольствием читал подобные письма, пребывая в отпуске в какой-нибудь далекой стране. Его никогда не покидали заботы о деле, которому он был предан.

Кроме путешествий Резерфорд очень любил спорт. Он славился как искусный игрок в гольф, крокет и дру­гие распространенные спортивные игры. Когда А. Ф. Иоф­фе был в гостях у Резерфорда, хозяин после обеда при­гласил Абрама Федоровича в сад, чтобы сыграть с ним в крокет. Иоффе вспоминал, что сам он весьма неудачно сыграл, но Резерфорд обладал большим мастерством в этих «садовых» играх. Ученый любил также проводить время с охотничьим ружьем или спиннингом. В кругу рыболовов он вспоминал, как в детстве с братьями охо­тился с самодельными острогами на крупных рыб, кото­рыми кишели в то время озера Новой Зеландии.

В Кембридже на реке Кем ежегодно устраивались со­стязания гребцов команд Кембриджского и Оксфордско­го университетов. Резерфорд вместе со старым Джозефом Томсоном были в числе «болельщиков» и увлекали за со­бой многих сотрудников Кавендишской лаборатории. Разумеется, «болельщиками» были многие студенты Кембриджского университета. Но в те времена спортив­ные состязания еще не были столь массовыми, какими стали позже (особенно хоккей и футбол).

В 1926 году П. Л. Капица познакомил Резерфорда с советским физиком-теоретиком Я. И. Френкелем. Дело происходило в Оксфорде, на очередном съезде Британ­ской ассоциации развития науки. Великий ученый с ли­цом фермера взглянул на молодого человека своими добрыми голубыми глазами и мощно пожал ему руку. Френкель в ту же секунду почти автоматически подумал: сумел ли бы он сейчас, после такого дружеского рукопо­жатия удержать в своей правой руке скрипичный смычок? (Френкель совмещал теоретическую физику с игрой на скрипке).

Резерфорду тогда было 55 лет.

О Резерфорде в возрасте 65 лет вспоминает его уче­ник профессор Норман Фезер. Резерфорд уже подумывал года через два уйти в отставку. Пока же он принимал активное участие во всей работе Кавендишской лаборатории. Продолжал читать лекции.

Однажды Фезера, в то время старшего сотрудника, Резерфорд вызвал к себе домой. Он просил Фезера про­честь за себя следующую лекцию. Ученый понимал, что болен, но вряд ли думал о близкой смерти. Резерфорд и Фезер некоторое время сидели в кабинете и беседовали за чашкой чая. Никто не притронулся к пирожным, ле­жавшим на подносе. Резерфорд передал Фезеру записи к завтрашней лекции и проводил гостя по мощеной до­рожке до садовой калитки.

«Внезапно он повернулся, — продолжал свои воспо­минания Фезер, — и неловко пожал мне руку. Это было необычным жестом. Резерфорд не был склонен обмени­ваться рукопожатиями с людьми, с которыми был в близ­ких отношениях. Калитка захлопнулась за моей спиной, я опустил заметки в корзинку моего велосипеда и вер­нулся в свой кабинет на факультете. Через час Резер­форд позвонил мне, чтобы спросить о ходе эксперимента, который тогда проводился в лаборатории».

Больше никогда Фезер уже не слышал этого голоса. Через 5 дней Резерфорд умер.

Для многих смерть Резерфорда была неожиданной. Другие утверждали, что болезнь исподволь подтачивала его организм довольно продолжительное время...

Профессор С. Дэвонс говорил:

«Для нас, сотрудников Кавендишской лаборатории, когда мы стояли в Вестминстерском аббатстве среди всех, кто пришел выразить свое глубокое уважение, восхищение, привязанность и скорбь, это была тяжелая се­мейная утрата. Для кавендишцев Резерфорд, как раньше Дж. Дж. Томсон, был по существу, настоящим отцом.

Вестминстерское аббатство, или собор святого Пав­ла — творение знаменитого архитектора Кристофора Рена (XVII в.), находится в центре Лондона. Саркофаг Ре­зерфорда помещен в нефе, который назван Уголком На­уки (Science Corner). Рядом захоронены великие англи­чане: Ньютон, Дарвин, Гершель...

Резерфорд создал в XX веке новую физику, поистине потрясшую мир. Это дало основание Фредерику Содди сказать, что «смерть Резерфорда вырвала из науки самую выдающуюся личность нашей науки».

Известный советский физик-теоретик академик И. Я. Померанчук тогда же, в 1937 году, в своей статье сравнил значение трудов Резерфорда с астрономическими наблюдениями Галилея и его опытами по механике, оп­тическими работами Ньютона, законом сохранения вещества Лавуазье, исследованиями Фарадея по индукции и электролизу, опытом Майкельсона и открытиями В. Брегга.

В Вестминстерском аббатстве над прахом Резерфор­да воздвигнуто скромное надгробье. Оно напоминает о гениальной простоте и непритязательности этого челове­ка, который заглянул вглубь атома.

• 1. Зелиг К. Альберт Эйнштейн. М., Атомиздат, 1964, с. 158.