Как-то Софья Васильевна в письме Анне Шарлотте Леффлер вставила горькую пророческую фразу:

«И я и он — мы никогда не поймем друг друга. Я возвращаюсь в Стокгольм к своим занятиям. Только в одной работе можно найти радость и утешение».

А несколько позже, при личной встрече с подругой, подвела печальный итог своих отношений с Ковалевским:

«Я решила никогда больше не выходить замуж, я не желаю поступать так, как поступает большинство женщин, которые при первой возможности выйти замуж забрасывают все прежние занятия и забывают о том, что раньше считали своим призванием. Я ни за что не оставлю своего места в Стокгольме, пока не получу другого — лучшего или не приобрету такого положения в литературном мире, которое давало бы мне возможность жить писательским трудом. Но летом я отправлюсь с Ковалевским в путешествие, так как это самый приятный друг и товарищ, которого я знаю».

Возможно, если бы Ковалевские могли быть все время вместе, их отношения сложились бы по-иному. Но жизнь не позволяла этого, им удавалось встречаться только урывками. Даже в одном городе они не могли быть вместе подолгу. Софья Васильевна была привязана к Стокгольму, а для Максима Максимовича в этом городе было мало интересного. Его научная деятельность протекала в основном во Франции, и отказываться от нее ради женщины, даже такой, как Софья Васильевна, он не собирался.

Для Софьи Васильевны брак с Ковалевским был неприемлем. Выйди она замуж, ей нельзя было бы оставаться в Стокгольме.

Ковалевская с ее трезвым умом понимала причины ее размолвок с Максимом Максимовичем, но как женщина она глубоко страдала от частых разлук и как-то с горечью сказала:

— Певица или актриса, осыпаемые венками, могут легко найти доступ к сердцу мужчины благодаря своим триумфам. То же самое может сделать и прекрасная женщина, красота которой возбуждает восторги в гостиной. Но женщина, преданная науке, трудящаяся до красноты глаз и морщин на лбу над сочинением на премию, — как может она быть привлекательной для мужчины?

Анна Шарлотта Леффлер, с которой Софья Васильевна делилась своими переживаниями, не один раз говорила Ковалевской, что ее основная ошибка заключается в том, что она слишком много отдает любимому человеку и требует от него того же, желает невозможного.

— Мужчины никогда не прощают женщине, если она умнее и сильнее его, — убеждала Леффлер подругу, — Они считают себя совершенными, даже самые умные из них, и любят тех женщин, которые уверяют их в этом, а не тех, кто разрушает их иллюзии...

Софья Васильевна с ее острым аналитическим умом не могла не согласиться с Анной Шарлоттой, но в то же время ей так хотелось знать, что рядом с ней есть надежный сильный человек, для которого она одна-единственная... Человек, который любит ее и понимает, насколько она устала от тяжелой борьбы с окружающим миром и как она нуждается в доброте и внимании. Максим Ковалевский, занятый своими делами и заботами, не мог понять, как, по сути дела, была трогательно беззащитна Софья Васильевна. Он в первую очередь видел в ней незаурядный талант, мужской ум и независимость, которая его раздражала. Он хотел иметь рядом с собой преданную жену, а не самостоятельную требовательную личность со своим особым миром, где он не мог занимать главного места.

Ковалевская все это прекрасно знала, но чисто по-женски не переставала надеяться, что, может быть, все еще наладится и образуется...

Эту надежду укрепил такой, казалось бы, незначительный случай, происшедший с ней в Париже, куда она с Анной Шарлоттой уехала на рождественские каникулы. На званом обеде у писателя Юнаса Ли, где собрались такие выдающиеся люди, как Эдвард Григ, писатели Иоганн Рунеберг, Ида Эриксон, Ковалевскую чествовали как профессора, замечательного математика. Вдруг хозяин дома сказал неожиданный тост, который удивил присутствующих и растрогал Софью Васильевну.

— Я бесконечно жалею маленькую Таню Раевскую, такую счастливую в глазах людей и такую одинокую и несчастную на самом деле. У нее есть все: слава, успех — и нет обыкновенного друга, который ее понимал и любил.

— Благодарю вас от всей души, — сдерживая волнение, произнесла Ковалевская.

«Значит, можно меня любить и жалеть, только прочитав мою повесть, значит, моя Таня получилась живой, и читателю ясно, что она — это я... — размышляла Софья Васильевна. — Значит, и Максим Максимович может меня полюбить, ведь он знает меня лучше всех. Да, Таня только мое несовершенное подобие...»

Таня одна из основных героинь автобиографической повести «Сестры Раевские». В этой повести Ковалевская изменила имена своих родных и свое. Таня — это Соня, но все остальные действующие лица остались подлинными.

Впервые повесть вышла в Стокгольме, и написана она была на шведском языке.

Много писем приходило на имя Ковалевской. «Письма от нескольких совершенно незнакомых мне русских женщин, которые все выражают мне свое сочувствие по поводу моих воспоминаний и все настоятельно требуют их продолжения. Эти письма меня очень порадовали и действительно убедили меня приняться за продолжение: хочу описать еще по крайней мере годы учения. Всякую свободную от математики минутку я посвящаю теперь этому делу, и если «Вестник Европы» пожелает поместить у себя и продолжение моих мемуаров, то я, вероятно, смогу доставить их к январю».

Не только читатели высоко оценили «Воспоминания детства», в «Северном вестнике» была помещена хвалебная статья об этом произведении.

«Яркие, выпуклые свойства «Воспоминаний детства» г-жи Ковалевской — сила воображения, творческий размах, всесторонний анализ. Г-жа Ковалевская истинное литературное дарование. По силе беллетристического таланта наша знаменитая соотечественница, без сомнения, должна занять одно из самых видных мест среди русских писательниц».

Однако такая лестная оценка творчества и личности Ковалевской не помешала судьбе нанести Софье Васильевне еще один жестокий удар, особенно жестокий потому, что нанесен он был в России.

Первая в мире женщина-профессор, лауреат Парижской академии, член-корреспондент русской академии, наконец, известный литератор, приехала на родину в надежде, что наконец-то ее заслуги будут признаны. Умер математик Буняковский, и Софья Васильевна мечтала, чтобы ее избрали на освободившееся место в члены академии. Больше чем когда бы то ни было она была достойна этой должности, которая дала бы ей возможность заняться наукой на родине.

Президент академии великий князь Константин был чрезвычайно любезен с Ковалевской и даже пригласил ее на завтрак. Он подчеркивал свое уважение к ней и отмечал, что Ковалевской хорошо бы приехать в Россию, но он не разрешил ей даже присутствовать на заседании академии, хотя как член-корреспондент она имела на это право...

В Петербурге Софья Васильевна встретила восторженный прием. Городской голова чествовал ее на заседании городской думы как первую женщину — члена-корреспондента Российской академии наук.

В ответной речи Софья Васильевна, поблагодарив за поздравления, напомнила, что общий уровень народного просвещения в России, особенно среди женщин, чрезвычайно низок, и призывала всемерно развивать деятельность обществ грамотности среди народа. Эти общества получили тогда большое распространение.

В то же время Ковалевская побывала на экзаменах слушательниц Высших женских курсов. Курсистки преподнесли ей фотографию здания курсов с надписью: «На добрую память многоуважаемой Софье Васильевне Ковалевской от слушательниц Высших женских курсов, искренне признательных ей за ее посещение. С.-Петербург, 15(27) мая 1890 г.».

И все-таки, несмотря на славу, несмотря на признание ее заслуг, места в России для Ковалевской не было. Отчаянье сжимало сердце Софьи Васильевны, когда она покидала Петербург. По дороге в Стокгольм она, как обычно, навестила Вейерштрасса, и, хотя ничего не говорила ему, чтобы не огорчать старого друга, он понял, что жизнь нанесла ей еще один непоправимый удар.

В Стокгольм Софья Васильевна вернулась в очень подавленном состоянии. Она не могла даже напускать на себя искусственную веселость, что обычно ей хорошо удавалось. Да она и не считала нужным скрывать свою грусть от друзей и знакомых. В конце концов можно же хоть немного побыть самой собой в этом опутанном фальшивыми условностями обществе, условностями, словно тугими веревками, связывающими даже лучших людей, которые их не могут или не решаются разорвать.

Особенно ее выводил из душевного равновесия тот повышенный интерес, который проявляло общество к ее отношениям с Максимом Ковалевским. Всех почему-то очень интересовало, поженятся они или нет, а если поженятся, то сможет ли Софья Васильевна продолжать свою научную деятельность. И сможет ли она, занимаясь наукой, быть настоящей матерью и женой.

Жизнь в Стокгольме становилась для Ковалевской все невыносимее. Она с нетерпением ждала летних каникул, чтобы куда-нибудь уехать. Максим Максимович пригласил ее приехать в Амстердам, чтобы потом вместе путешествовать. Ковалевская приняла это приглашение.

«Планы наши теперь следующие, — писала она Ю. Лермонтовой. — Сегодня же мы отправляемся на пароходе вверх по Рейну до Майнса. Только, вероятно, где-нибудь на пути остановимся. Дня через два-три будем в Гейдельберге, где проживем дольше или более короткое время, смотря по тому, как он нам понравится...

Если все обстоит благополучно, пиши в Швейцарию, Тарасп, m-me Ков. Мы во всяком случае должны там быть уже в начале заграничного июля.

...Очень было бы желательно по возможности избежать сплетен. До сих пор, слава богу, никаких русских по пути не попадалось, я буду стараться по возможности сохранить свое «incognito».

Софья Васильевна полностью отдалась радости путешествия. С наслаждением любовалась великолепной природой, стараясь не думать ни о чем, что могло хоть немного омрачить отдых. Красота местечка Тарасп не могла не захватить ее впечатлительную натуру.

«Здесь очень красиво, — писала она дочери, — кругом все горы, которые наверху покрыты снегом, внизу кажутся совсем розовыми оттого, что так густо усеяны маленькими розовыми цветочками. Большая часть цветов здесь такие же, как у нас на лугах, только значительно больше и красивее».

Но все великолепие природы все же не могло наладить отношений с Максимом Максимовичем, и Ковалевская в мрачном настроении вернулась в Стокгольм.

Напрасно Миттаг-Леффлер предлагал Софье Васильевне снять квартиру в новом районе, поближе к его семье, чтобы почаще видеться. И хотя одиночество пугало Ковалевскую, она так и не собралась последовать этому приглашению: слишком плохое было у нее душевное состояние.

В таком угнетенном настроении она на рождественские каникулы поехала в Ниццу к Максиму Максимовичу, который усиленно ее приглашал. Против ожидания, отдых оказался чудесным, и ей не хотелось возвращаться в Стокгольм. Жизнь словно позаботилась о том, чтобы подарить ей немного радости напоследок. Софья Васильевна даже послала Миттаг-Леффлеру просьбу продлить ей отпуск, но он категорически отказал: не хватало профессоров, и Ковалевской придется вести два предмета.

Новый, 1891 год Софья Васильевна захотела встретить очень оригинально — в Генуе на старинном кладбище Санто-Кампо. Ковалевский не мог отказать ей в этом капризе, и они отправились в «город мертвых».

В это позднее время на кладбище было пустынно и тихо. На темном фоне неба белели мраморные надгробия, и казалось, что они шевелятся и ведут понятный только им бесшумный разговор.

Ковалевский несколько раз пытался увести Софью Васильевну, но все его уговоры были напрасны. Бледная, с мрачным взглядом, она молча переходила от одного памятника к другому и как будто что-то искала. Вдруг она остановилась у черной мраморной плиты с коленопреклоненной женской фигурой.

— Один из нас не переживет этот год, — с грустью сказала Софья Васильевна, и никакие доводы Максима Максимовича не могли ее разубедить.

В Стокгольм Ковалевская возвращалась через Париж и Берлин. В обеих столицах она встречалась с математиками и, конечно, со своим старым учителем и другом Вейерштрассом. Она снова стала прежней Ковалевской — веселой, остроумной, брызжущей энергией. Друзья радовались, глядя на нее и слушая об ее далеко идущих научных планах.

Затем она поехала в датский город Фредерисию, откуда уходил поезд на Швецию. Над городом прокатилась буря, хлестал дождь, резкий, холодный ветер валил с ног, и Софья Васильевна сильно простудилась. Усталая, промокшая и продрогшая, она села в поезд и поехала в Стокгольм, прибыв туда совершенно больной. Но вместо того, чтобы лечь в постель и вызвать врача, она весь следующий день готовилась к лекции, которую и прочитала на другое утро. Ковалевская решила усилием воли преодолеть болезнь. Поэтому после лекции она не поехала домой, а отправилась ужинать к своим друзьям Гюльденам.

Миттаг-Леффлер, бывший на этом ужине, вспоминает, что Софья Васильевна была очень оживлена, весела, полна оптимизма и с увлечением рассказывала о своих необычайно интересных планах на будущее, научных и литературных.

Она задумала написать три повести: «На выставке» — о творческом труде, направляющем жизнь человека, «Амур на ярмарке» — о женщинах, избравших разные жизненные пути, и «Путовская барыня» — о просвещенной матери-воспитательнице, хозяйке одного из ушедших в прошлое «дворянских гнезд».

И вдруг Софья Васильевна торопливо распрощалась и почти выбежала из квартиры. Гюльдены решили, что на нее напал один из обычных приступов ностальгии, и тактично не пошли провожать ее. А между тем Софье Васильевне стало плохо: дала о себе знать коварная болезнь. Ковалевская в полном смятении села по ошибке не на тот омнибус и уехала на другой конец города. Когда она приехала домой, болезнь окончательно сразила ее, и первый раз в жизни Софья Васильевна испугалась. Испугалась потому, что почувствовала: заболела очень серьезно. Она даже отправила служанку к Миттаг-Леффлеру с запиской:

 

«Стокгольм, 7 февраля 1891 г.

Дорогой Геста!

Сегодня мне очень плохо. Я была уже простужена, но пошла все же на вечер к Гюльденам, однако у меня сделался такой приступ озноба, что мне пришлось почти тотчас же вернуться домой. Позднее вечером у меня началась сильная рвота, и всю ночь был сильный жар. Сейчас у меня сильные боли в спине слева, и вообще мне так плохо, что я хотела бы позвать врача. Будьте так добры, напишите несколько строчек вашему врачу, чтобы он посетил меня сегодня, и пошлите с посыльным. Я не знаю никакого врача».

 

Врач пришел очень быстро.

Трудно установить, почему врач два раза ошибся. Возможно, болезнь протекала нетипично, возможно, врач был не очень опытный. Сначала он поставил диагноз: почечные колики, и назначил соответствующее лечение. Но оно не помогало, а драгоценное время было упущено. Софье Васильевне было трудно дышать, ее бил кашель, трясла лихорадка. У нее оказался гнойный плеврит.

Две ее близкие подруги — Эллен Кей и Тереза Гюльден — дежурили у постели больной день и ночь поочередно. Ковалевская, обычно неутомимая, своевластная, настойчивая, поражала их теперь своей кротостью и послушанием.

Они не знали, что всю жизнь Софью Васильевну преследовала навязчивая мысль умереть в одиночестве, в чужой комнате, без родных и близких. Она словно предчувствовала свою судьбу.

И еще один раз ошибся врач. Во вторник он объявил, что опасность миновала и можно оставить Ковалевскую на попечение сиделки. Этот день совпал с детским балом, куда должна была пойти Фуфа. Девочка не хотела уходить от больной матери, но Софье Васильевне стало легче, и она настояла, чтобы дочь пошла, и перед ее уходом полюбовалась ее маскарадным цыганским костюмом.

И вот все ушли из дома. А поздно ночью портье прибежал к Гюльденам с сообщением, что профессор Ковалевская умирает...

За несколько дней до смерти матери Фуфа начала писать письмо Юлии Лермонтовой и описывала в нем каждый день болезни.

«Доктор говорит, что большой опасности нет, но что она, верно, долго пролежит. Если ее что-нибудь взволнует, ей будет хуже... Никакой пароход не идет до среды в Россию, нынче воскресенье, так что я буду в это время и в этом же письме тебе писать.

Понедельник. Маме немножечко лучше, она ночью потела, и нынче у нее не такой сильный жар.

Вторник. Милая мама Юля! Вчера вечером мама приняла морфина, и мне нельзя было входить. Фру Гюльден у мамы была до 7 часов, когда она уходила, мама сказала, что ей лучше, и была такая спокойная. Ночью ей сделалось гораздо хуже. Послали за фру Гюльден, она пришла и меня разбудила. Немножко погодя мама стала хуже хрипеть и вдруг не стала дышать. Я совсем не заметила, как это случилось.

Я теперь у Гюльденов, мне очень, очень хочется, чтобы ты поскорее приехала. Мне так грустно... Фуфа».

Софье Васильевне так и не удалось перед смертью увидеть никого из близких. Когда они прибежали, она была в агонии и скончалась от паралича сердца, так и не придя в сознание. Произошло это 10 февраля 1891 года, когда ей был всего лишь 41 год.

Эта ранняя, такая жестокая и такая неожиданная смерть «принцессы науки» Софьи Васильевны Ковалевской потрясла многих...

 

Добавить комментарий

Plain text

  • HTML-теги не обрабатываются и показываются как обычный текст
  • Адреса страниц и электронной почты автоматически преобразуются в ссылки.
  • Строки и параграфы переносятся автоматически.
CAPTCHA
Этот вопрос задается для того, чтобы выяснить, являетесь ли Вы человеком или представляете из себя автоматическую спам-рассылку.