Ковалевская приехала в Берлин и остановилась в отеле. Она немедленно дала знать о своем приезде Вейерштрассу, и вскоре профессор уже был у нее.
«Как он постарел за это время и как он похож на моего отца, — мелькнула мысль у Софьи Васильевны при виде профессора. — Те же усталые глаза, тяжелые веки, такой же умный, всепонимающий взгляд».
Вейерштрасс нежно расцеловал свою любимую ученицу; он был оживлен и радостно взволнован, но Ковалевская видела, как растерян и угнетен ее старый друг, каким неуверенным он себя чувствует. Огромная работа, болезни, отсутствие денег — все это уносило силы и здоровье. Ученый с мировым именем на старости лет не имел средств, чтобы спокойно заниматься любимой наукой, а был вынужден читать лекции, много редактировать.
Софья Васильевна призвала всю свою волю, чтобы сдержать слезы, и начала горячо рассказывать о своих рабочих планах.
— Я привезла на ваш суд, дорогой учитель, первые наметки исследований о преломлении света в кристаллах. Взгляните на них.
Вейерштрасс погрузился в чтение, а Ковалевская наблюдала за его лицом.
«В этом он остался прежним, — думала она, — теперь мир для него не существует, пока последняя страница не ляжет на стол...»
Профессор исследование одобрил, и Софья Васильевна горячо взялась за работу.
Ковалевская два месяца провела в Берлине очень плодотворно: она изучала новые труды математиков, занималась своим исследованием и так увлеклась работой, что не вставала из-за стола по 16 — 18 часов подряд.
Когда у Софьи Васильевны появлялась свободная минутка, она шла к Вейерштрассу. Все так же безлюдно было на улице, все таким же угрюмым выглядел особняк профессора с прикрытыми веками-шторами окнами, но Ковалевская уверенно дергала ручку звонка. Она твердо знала, что ее здесь ждут с нетерпением, что ей будут искренне рады. Сидя на своем привычном месте за столом, Софья Васильевна украдкой рассматривала гостеприимных хозяев.
Еще больше морщин появилось на их лицах, у старшей из сестер слегка тряслась голова, неверными стали движения рук, согнулась высокая фигура профессора.
«Что делает время! — с грустью думала Ковалевская. — Прошло так мало, а можно подумать, что пронеслись годы...»
Внешне Софья Васильевна ничем не показывала своего волнения. Она рассказывала забавные истории, много говорила о дочке, в молчаливый особняк врывалась жизнь с ее радостями и тревогами.
Время пролетело незаметно. Наступил день отъезда.
— Скажите, друг мой, одобрили бы вы, если бы я уехала в университет в Гельсингфорс? — спросила Софья Васильевна у Вейерштрасса. — Профессор Миттаг-Леффлер считает, что мне смогут там предоставить место приват-доцента.
— А что будет делать там господин Ковалевский?
— Он пока останется в России.
— Если бы я был женат, то моя супруга всегда была бы со мной, — тихо сказал Вейерштрасс.
Больше Софья Васильевна ничего не спрашивала.
По возвращении в Москву множество житейских забот сразу нахлынули на Ковалевскую и оттеснили в сторону математику. Владимир Онуфриевич все еще не приехал, и им были недовольны и его компаньоны по нефтяному товариществу, и в университете. А тут Софью Васильевну стали одолевать кредиторы, требовавшие немедленно расплатиться с долгами.
Когда Владимир Онуфриевич наконец вернулся, Софья Васильевна встретила его неласково, и отношения между супругами сильно испортились. Ковалевские решили, что им надо временно расстаться. Этому, кстати, способствовала и сложная обстановка.
1 марта 1881 года был убит народовольцами Александр II. Начались массовые репрессии. В этих условиях любой подозреваемый в нигилизме мог со дня на день ждать ареста. Ковалевские срочно уехали из Москвы. Она с дочерью и гувернанткой направилась в Берлин, он — к брату в Одессу.
В последний день перед отъездом Владимир Онуфриевич оставил ключи от дома знакомым и попросил их отдать на склад мебель, а квартиру сдать. Те согласились оказать ему такую незначительную услугу. Но как они были удивлены, когда увидели, что в квартире ничего не было уложено, вещи валялись в беспорядке, а на столе в столовой стоял самовар и чашки с недопитым чаем. Впечатление было такое, что хозяева просто вышли из комнаты и сейчас вернутся и снова продолжат чаепитие. Друзьям Ковалевского пришлось потратить немало времени, пока все было приведено в порядок, прежде чем они смогли выполнить его просьбу. А Владимиру Онуфриевичу, поглощенному своими делами и мыслями, даже в голову не пришло, что его просьба может быть такой обременительной.
Сразу же после приезда Ковалевского в Одессу Софья Васильевна написала мужу, продолжая старый спор о способностях женщин к науке: «Ты пишешь совершенно справедливо, что ни одна еще женщина ничего не совершила, но ведь ввиду этого мне и необходимо, благо есть еще энергия, да и материальные средства с грехом пополам, поставить себя в такую обстановку, где бы я могла показать, могу ли я что-нибудь совершить, или умишка на то не хватает».
Именно в это время Софья Васильевна задумала работу, за которую не решались браться даже гениальнейшие математики. Это была задача об определении движения различных точек вращающегося твердого тела.
Каждый в детстве запускал волчок и, конечно, знает, что он обладает ценным свойством: во время вращения ось волчка, или, по-научному, гироскоп, всегда занимает определенное положение. Легкие удары по гироскопу не могут надолго нарушить направление оси: покачнувшись, она займет то же положение. Это свойство позволяет широко применять гироскоп в технике — он составляет основу компасов, стабилизирует движение самолетов, ракет и т. д.
А какой путь проходит каждая отдельная точка гироскопа при разных начальных положениях оси и различной скорости? Оказалось, что он представляет собой сложнейшую кривую и рассчитать этот путь, найти положение точки в заданный момент времени — задача необычайной трудности, и приходится ограничиваться решениями отдельных, частных случаев.
До Ковалевской только двое ученых брались за эту задачу. Петербургский академик Эйлер рассмотрел наиболее простой случай, когда центр тяжести твердого тела совпадает с точкой опоры. Известный математик Лагранж решил более сложную задачу когда центр тяжести тела находится на оси симметрии, но не совпадает с точкой опоры. И это было все.
К этой задаче необходимо было подойти как-то иначе, оригинально. И Ковалевская нашла такой подход, позволивший ей дать анализ задачи, применяя мощный аппарат абелевых функций. Профессор Вейерштрасс был восхищен своеобразием ее решения и еще раз убедился в гениальности своей ученицы..
Софья Васильевна как одержимая увлеклась работой, и радость творчества отодвинула все на второй план. В это время друг Ковалевской, шведский учёный Миттаг-Леффлер, работавший в Гельсингфорсском университете в Финляндии, начал добиваться, чтоб ее пригласили в университет в качестве приват-доцента. Но из этого ничего не получилось. Помешала... национальность.
В принципе финны ничего не имели ни против женщин-ученых вообще, ни против Ковалевской в частности. Но... русская. Пока в Гельсингфорсе было спокойно, не то что в русских университетах, где происходили студенческие волнения. Но кто может гарантировать, что за «нигилисткой» Ковалевской не потянутся и другие русские женщины, а среди них не окажутся революционерки?
Потерпев неудачу в Гельсингфорсе, Миттаг-Леффлер продолжил свои попытки устроить Ковалевскую в Стокгольмском университете, куда он сам был вскоре приглашен. Правда, сначала, если ее примут на должность приват-доцента, жалованья ей платить не будут, а только через год, когда она покажет свои возможности. Софья Васильевна с радостью приняла предложение.
8 июля 1881 года она пишет из Берлина письмо Миттаг-Леффлеру:
«Приношу вам свою живейшую благодарность столько же за сочувственное отношение к моему назначению в Стокгольмский университет, сколько и за все хлопоты ваши по этому поводу. Что касается меня, то могу вас уверить, что я всегда с радостью соглашусь принять место доцента, если только оно будет мне предложено. Я никогда и не рассчитывала ни на какое другое место и, признаюсь вам в этом откровенно, буду чувствовать себя гораздо менее стесненной и смущенной в этой должности, чем в какой-либо другой. Мне хотелось бы получить возможность применять свои познания к преподаванию в высшем учебном заведении только для того, чтобы с помощью этого открыть женщинам доступ в университет, разрешавшийся им до сих пор лишь в виде исключения, как особая милость, которая может быть во всякое время отнята, что и случилось в большей части германских университетов. Хотя я и небогата, но у меня имеется достаточно средств, чтобы жить независимо; поэтому вопрос о жалованье не может оказать никакого влияния на мое решение. Я желаю, главным образом, одного — служить всеми силами дорогому для меня делу и в то же время доставить себе самой возможность работать в среде лиц, занимающихся тем же делом, что и я, — счастье, никогда не выпадавшее мне на долю в России и испытанное мною только во время моего пребывания в Берлине. Это, дорогой профессор, мои личные желания и чувства. Но я считаю себя обязанною сообщить вам и следующее: профессор Вейерштрасс, основываясь на существующем в Швеции положении дел, считает невозможным, чтобы Стокгольмский университет согласился принять в среду своих профессоров женщину, и, что еще важнее, он боится, чтобы вы не повредили сильно сами себе, наставая на этом нововведении. Было бы слишком эгоистично с моей стороны не сообщать вам этих опасений нашего уважаемого учителя, и вы, конечно, поймете, что и я была бы приведена в страшное отчаяние, если бы вы из-за меня навлекли на себя какую-то неприятность, — вы, который всегда с таким интересом относились к моим занятиям и к которому я питаю такую искреннюю дружбу.
Я полагаю поэтому, что теперь, быть может, было бы неблагоразумно и несвоевременно хлопотать о моем назначении: лучше подождать до окончания начатых мною работ. Если мне удастся выполнить их так хорошо, как я надеюсь, то это может служить значительным подспорьем для достижения намеченной мной цели».
Ковалевский не одобрял намерений жены стать доцентом на кафедре и, приехав в Берлин, пытался переубедить ее переменить свои планы. Но это ему не удалось, и Владимир Онуфриевич уехал, не оставив семье почти никаких средств. Софья Васильевна, взяв дочку, поехала к сестре в Париж.
В Париже Софья Васильевна пережила много тревожных дней. Тяжело заболела девочка, и поставить ее на ноги, не имея достаточно денег и не зная хороших врачей, было непросто. Как только Фуфа выздоровела, Софья Васильевна немедленно отправила ее в Одессу к брату Ковалевского Александру Онуфриевичу, верному другу их семьи. Самой Ковалевской пришлось еще больше сократить свои расходы.
«Опять пришлось на старости лет приняться за студенческую жизнь со всеми ее печалями и радостями», — пишет Софья Васильевна Александру Онуфриевичу.
Несмотря на то, что Ковалевской материально было очень трудно, она работала необычайно много, не уступая своим французским коллегам. Исследования Софьи Васильевны были так интересны, что ее избрали членом Парижского математического общества, и радость признания заставила ее забыть даже о своем материальном неблагополучии.
Здесь же, в Париже, она в последний раз увиделась с мужем. Владимир Онуфриевич был послан в Америку от министерства финансов и в Париже находился проездом. Встреча продолжалась недолго и была тяжелой для супругов.
«Софу я видел на минуту, — писал Владимир Онуфриевич брату, — и мы расстались дружно, но и думаю — прочно, и я вполне понимаю это и на ее месте сделал бы то же самое, поэтому не пытаюсь отговорить ее переменить решение, хотя это мне и очень тяжело».
Софье Васильевне было не менее тяжело, чем мужу, но она понимала, что разрыв неизбежен. Трудно судить, кто был больше виноват в этом разрыве. Владимир Онуфриевич, который уберегал жену от житейских забот, не только не был с ней откровенен, как с другом, но скрывал истинное положение их финансовых дел? Или Софья Васильевна, которая не могла не видеть, как нервничает и мечется ее муж, и не постаралась серьезно разобраться, отчего это происходит?
А дела у Ковалевского были катастрофически плохими. Пайщики товарищества стали обвинять общество в злоупотреблениях и взятках. Владимиру Онуфриевичу, как и другим членам правления, грозило привлечение к уголовной ответственности. Удрученное состояние Ковалевского усугублялось еще и тем, что он вдруг почувствовал себя неспособным к научной деятельности.
«Я внутри себя не имею ни одной научной идеи и просто не знаю, как буду работать (над диссертацией), когда даже лекции не могу составить хорошенько», — в отчаянье писал Ковалевский брату в Одессу. Тяжелое душевное состояние, полное одиночество Владимира Онуфриевича, разочарование в своих способностях как ученого — все это привело его к трагическому решению — уйти из жизни.
Записку, что он лишает себя жизни вследствие стесненных обстоятельств, он адресовал своему товарищу — Языкову.
«Для охранения сколько-нибудь моей памяти прошу тебя, когда меня не будет, напечатать мое последнее заявление. Одну из главных причин моего конца составляет расстройство дел, особенно то, которое вытекло из моего участия в «Товариществе Рагозин и К°». Будучи в течение года и 10 месяцев членом Правления, я могу по совести сказать, что не сделал ни одного злоупотребления, а старался всячески ограждать интересы дела и пайщиков...»
А в своем последнем письме брату Ковалевский писал: «...всему виноват я сам: неустойчивость характера, которая не дала мне тотчас по возвращении из-за границы в 1875 году, несмотря на отсутствие места, все-таки неуклонно сидеть над научными занятиями, а побудила завести разные дела для материального обеспечения в будущем — вот главная причина, приведшая меня к такому концу.
Напиши Софе, что моя всегдашняя мысль была о ней и о том, как я много виноват перед нею и как я испортил ее жизнь, которая, не будь меня, была бы светлою и счастливою...»
15 апреля 1883 года Владимир Онуфриевич покончил с собою, надышавшись хлороформом.
Верный друг Юлия Лермонтова хотела взять тело Ковалевского из меблированных комнат, где он жил в последнее время, к себе. Ей было отказано, так как она «не имеет родственных прав».
«Я обратилась к некоторым знакомым профессорам, и я надеюсь, так как он принадлежал к ученой корпорации университета, то позаботится университет, чтобы ему был отдан последний долг в приличной форме», — писала Лермонтова.
Ковалевского похоронили за счет университета, ассигновавшего на его похороны скромную сумму. Все дела, связанные с похоронами, вела полиция...
Страшная весть о смерти мужа сразила Софью Васильевну. Она хотела уморить себя, голодом, не ела пять суток и потеряла сознание от горя и истощения. На шестой день она попросила карандаш, бумагу и молча начала писать какие-то математические выкладки. Это был хороший признак — наука вновь пробуждала ее к жизни. После болезни и сильных душевных переживаний Софья Васильевна очень изменилась внешне — за несколько дней сразу состарилась на несколько лет, а между бровями появилась глубокая морщина.
Как горько она упрекала себя, что не проявила настойчивости, не заставила мужа ограничиться только университетскими делами и заниматься наукой. Впоследствии она всю жизнь корила себя за это.
Едва Ковалевская несколько оправилась от постигшего ее горя, она поехала в Берлин к профессору Вейерштрассу, который звал ее и предлагал жить у него «как третьей сестре».
Осенью 1883 года Софья Васильевна приехала в Одессу за дочерью. Здесь в это время проходил VII съезд русских естествоиспытателей и врачей. Как ни угнетена была Софья Васильевна, она нашла в себе силы выступить на съезде с докладом на тему своей последней работы «О преломлении света в кристаллах».
Перед отъездом в Стокгольмский университет Ковалевской надо было сделать еще одно важное дело — восстановить доброе имя Владимира Онуфриевича которого продолжали обвинять в спекуляции вместе с Рагозиным. Сначала она поехала в Москву, где надо было прекратить судебное разбирательство по делу Ковалевского и устроить дочку у Юлии Лермонтовой.
Софья Васильевна разобрала бумаги мужа, на документы, бумаги и записки, из которых было ясно что Владимир Онуфриевич ни в чем не виноват, добилась полной его реабилитации.
Восстановив честное имя мужа и временно оставив Фуфу у Лермонтовой, Ковалевская уехала в Стокгольм.
Добавить комментарий