Анна, а тем более Софья меньше всего собирались выходить замуж — они мечтали посвятить себя науке. Это желание захватило девушек целиком, и они решили не останавливаться ни перед чем, чтобы добиться заветной цели. Положение сестер было сложным.
В России в то время женщина не могла получить высшего образования. Надо было ехать в Швейцарию, где женщин допускали в университеты. Но тут возникло одно труднопреодолимое препятствие — необходимо было иметь так называемый вид на жительство. Девушкам, находящимся под опекой родителей, его вообще не давали. Только замужняя женщина получала от супруга отдельный вид на жительство и могла полностью распоряжаться собой, разумеется, с согласия мужа, иначе «непокорную» могли вернуть с полицией.
И вот некоторые молодые люди шли на фиктивный брак с девушками, желающими получить образование, выправляли им самостоятельный вид на жительство, и те уезжали за границу.
Нужно по достоинству оценить самоотверженность молодежи той эпохи. Церковный брак признавал развод лишь в исключительных случаях, а в России девятнадцатого столетия брак был только церковный. Значит, ни он, ни она, встретив и полюбив другого человека, не могли разорвать старые путы и вступить в настоящий брак. Значит, молодые люди заранее во имя науки отрекались от личного счастья, от семьи, и тут начинались трагедии. Упомянем только об одной.
Мария Александровна Обручева, дочь генерала и сестра одного из сподвижников Чернышевского, вступила в фиктивный брак с врачом Петром Ивановичем Боковым. Спустя несколько лет Мария Александровна полюбила И. М. Сеченова и стала его гражданской женой. Только в конце 80-х годов она смогла получить официальный развод и обвенчалась с Сеченовым. Больше двух десятилетий общество не признавало ее законной женой Сеченова.
Необыкновенно сложилась судьба еще у одной замечательной женщины — Надежды Прокофьевны Сусловой. Дочь крепостного крестьянина, ставшего управляющим у графа Шереметьева и постаравшегося дать своим детям высшее образование, Надежда Суслова, как и Бокова, училась в Медико-хирургической академии. Когда женщинам запретили посещать занятия, она уехала в Швейцарию. Надежда Суслова привлекала к себе внимание незаурядным умом и обаянием. Она была знакома с Чернышевским, участвовала в радикальных петербургских кружках и была взята под надзор полиции как неблагонадежная. Ее пребывание за границей, так же как и круг ее знакомых, вызывало неодобрение царского правительства. Надежда Прокофьевна стала примером для многих русских женщин.
В. Н. Фигнер пишет о ней: «Стремление женщины к университетскому образованию было в то время еще совсем ново, но Суслова уже получила в Париже диплом доктора... Книжка журнала с известием о Сусловой определила мое будущее. И золотая нить потянулась от Сусловой ко мне, а потом пошла дальше — к народу, к родине, к человеку».
Анна была знакома и с Сусловой, и с Боковой. На их примерах убедилась: чтобы стать самостоятельной, иного выхода, кроме фиктивного брака, у нее нет. Ее кузина и подруга Жанна Евреинова, дочь коменданта царского Петергофского дворца, тоже стремилась вырваться из-под опеки родителей. Кто-то из них первой должен вступить в брак и помочь другой.
Родители Жанны разрешат дочери поехать за границу с замужней дамой, может быть, удастся захватить с собой и Софу. Но выйти замуж было не так-то просто. Требовался человек одного с ними круга, а наиболее передовая молодежь происходила в основном из разночинцев, что ни генералу Корвин-Круковскому, ни тем более генералу Евреинову не подходило.
Девушки все-таки сделали попытку. Студент Иван Рождественский (участник Петербургского студенческого движения 1861 года), узнав о стремлении девушек учиться, решил помочь им. Он явился к Корвин-Круковскому и попросил руки Анны. Генерал был изумлен такой дерзостью, но на вежливое предложение приходилось отвечать вежливым отказом.
— На какие средства вы намереваетесь содержать семью? — осведомился Василий Васильевич.
— Я занимаюсь свободной педагогией,— спокойно и с достоинством ответил Рождественский.
— Благодарю вас за оказанную честь,— любезно сказал генерал,— но моей дочери рано выходить замуж — она еще слишком молода.
Положение казалось безвыходным. Время шло, а жениха, способного удовлетворить строгие запросы отца, не находилось. Тогда девушки разработали другой план. Вспомнив про одного молодого профессора университета, решили предложить ему жениться на любой из них. Они были почти незнакомы с профессором, но знали, что он порядочный человек и, что самое главное, сочувствует их идеям. Анна, Жанна и Соня отправились к профессору домой. Он был немало удивлен подобным визитом, однако принял их любезно.
— Не можете ли вы жениться на одной из нас, чтобы мы могли поехать за границу учиться? — без лишних слов, напрямик спросила его Анна.
— Не имею ни малейшего желания,— твердо и спокойно ответил профессор.
Отказ не обидел девушек, хотя и ломал их планы. Гостьи тут же встали и, извинившись, ушли. Хозяин любезно проводил их до двери.
Через много лет, уже будучи профессором, Софья Васильевна Ковалевская случайно встретилась с этим человеком, и они оба со смехом вспоминали неудавшееся сватовство.
Но в тот момент девушкам было не до веселья. Еще одна попытка вырваться на свободу окончилась неудачей.
Никакие новые кандидатуры не приходили им в голову. И вдруг все чудесным образом устроилось! Анна и Соня познакомились с Владимиром Онуфриевичем Ковалевским.
Впервые они встретились с ним у Надежды Прокофьевны Сусловой, в доме которой бывало много интересных, передовых людей того времени.
Сестры Корвин-Круковские еще раньше слышали о Владимире Онуфриевиче Ковалевском. Они знали, что он много путешествовал, объездил всю Европу, а его знакомство с такими выдающимися людьми, как Герцен, Бакунин, Джузеппе Гарибальди, Чарльз Дарвин, окружало его имя романтическим ореолом. Знали девушки и об отзывчивом, добром сердце Ковалевского, и о том, что он согласен им помочь.
В свои двадцать шесть лет Владимир Онуфриевич уже испытал немало, судьба никогда не баловала его. Он не был богат и не принадлежал к знатному роду. Его отец, Онуфрий Осипович Ковалевский, мелкопоместный польский шляхтич, владел небольшим имением Шустянка в Витебской губернии (оно было неподалеку от имения Корвин-Круковских). Онуфрий Осипович женился на русской и, хотя сам был католиком, своих сыновей, Александра и Владимира, крестил по православному обряду.
Владимир Ковалевский родился 2 (14) августа 1842 года в Шустянке. Сначала он учился дома, потом в частном пансионе, где изучил главные европейские языки, а затем в Училище правоведения.
Порядки в училище были суровые. За всякую провинность строго наказывали — старших воспитанников отправляли в карцер, а младших секли розгами. Воспитатели, а большинство из них были военными, придирались ко всяким мелочам. Не застегнуты пуговицы на мундире, не зашиты все карманы, кроме одного правого, или нет хорошей выправки — за все это следовало немедленное наказание.
Вставали учащиеся в шесть утра, пили чай, а уже в половине седьмого садились учить уроки до завтрака (каждый урок продолжался полтора часа). После завтрака опять уроки, а после обеда уроки готовили не полтора, а два часа с половиной, безо всякого перерыва. Только поздно вечером после чая ученикам разрешалось немного погулять в саду.
Вся жизнь в училище шла по звонку. По звонку вставали, умывались, начинали и кончали молитву, учились, ложились спать. Сорок два раза в день звенел звонок, сопровождая каждое действие учеников. Воспитанников никуда не выпускали без разрешения. Правда, со временем старшеклассникам стало несколько проще вырываться из стен ненавистного училища. Официально воспитанникам первого (самого старшего) класса разрешалось уходить в воскресенье, а иногда на неделе утром или вечером на два часа. Молодые люди придумывали любые предлоги, чтобы уйти. «Ковалевский,— вспоминает его соученик Владимир Иванович Танеев, ставший впоследствии видным юристом и общественным деятелем, — придумал целую систему обманов, чтобы чаще уходить на неделе. Он сам писал письма, из которых было видно, что его дядя занемог и желает видеть племянника, что болезнь усиливается, что она становится опасной, что присутствие племянника необходимо каждый вечер. Потом этот дядя умер, хлопоты о похоронах, похороны — все это были поводы проситься в отпуск».
Так тяжело было Владимиру Ковалевскому в училище, что он шел на обман, разоблачение которого обошлось бы ему очень дорого.
Уже взрослым он писал брату:
«Конечно, самая страшная ошибка в моей жизни — это воспитание в правоведении».
Его старший брат Александр, впоследствии известный зоолог, учился в Петербургском институте путей сообщения, а потом в университете на естественном отделении. Владимира тоже интересовали естественные науки, и он понимал, что никогда не будет юристом.
Мать Ковалевского умерла, когда мальчику было тринадцать лет, а отец, занятый делами, почти не интересовался воспитанием сыновей. Когда дела отца ухудшились, и он не смог оказывать сыновьям материальную поддержку, Владимир самостоятельно выхлопотал себе стипендию, а с шестнадцати лет стал зарабатывать переводами. Память у Ковалевского была необыкновенная, способности блестящие, но вместе с тем это был увлекающийся человек, мгновенно загорающийся всякой идеей, всяким «движением» и легко попадающий под чужое влияние.
Ему предстояла неторопливая, спокойная работа в Департаменте герольдики правительствующего Сената. Однако Владимир Онуфриевич отказался от службы и уехал в Гейдельберг к брату Александру. В Гейдельберге Ковалевский пробыл недолго, уехал в Париж, а затем в Лондон. Там Владимир Онуфриевич познакомился с Герценом и даже давал уроки его дочери Ольге. Для этого надо было иметь незаурядное гражданское мужество: общение с Герценом рассматривалось царским правительством чуть ли не как государственная измена. Ковалевский всегда симпатизировал свободомыслящим и делал для них все, что мог. Когда его товарищ Павел Иванович Якоби, участник польского национально-освободительного восстания, был ранен и ему угрожала серьезная опасность, попадись он в руки правительственных войск, Ковалевский бросил все дела и примчался во Львов к другу. Владимир Онуфриевич написал письмо А. И. Герцену, в котором просил принять Якоби, и тот уехал в Лондон, а Ковалевский вскоре возвратился в Россию. Так как средств к существованию у Владимира Онуфриевича не было, он решил активно заняться изданием переводных книг, в основном естественнонаучных трудов. Он издавал труды ученых — Дарвина, Брема и Гексли... Выпустил роман Герцена «Кто виноват?», разумеется, без указания автора. Наличных денег у Ковалевского не было, и он, приобретая в долг бумагу, краски для типографии, заказывал переводы авторам, переводчикам, рисунки художникам. Книги пользовались спросом, особенно у студенческой молодежи, и тем не менее Владимир Онуфриевич не только не разбогател, но все более входил в новые долги. В результате своей кипучей издательской деятельности он почти обанкротился.
Таким сложным человеком — энергичным и беспомощным, деловым и в то же время безответственным — был Ковалевский. Эти противоречия в характере помешали ему посвятить себя науке. Бесконечные поиски денег, метание от одного дела к другому, смятение чувств не дали замечательному ученому всю свою жизнь посвятить науке, хотя именно он является основателем эволюционной палеонтологии и палеоэкологии. Именно его работы в области естествознания показали, что современную жизнь можно понять, только досконально изучив ее истоки, а его научные идеи продолжают жить и в наши дни.
В июле 1866 года Ковалевский уехал в Италию как военный корреспондент газеты «Петербургские ведомости» при штабе Гарибальди. В своих репортажах Владимир Онуфриевич описывал все происходящие события непосредственно с места сражений.
«У меня были письма Гарибальди от его итальянских друзей, так что принят я был хорошо, и он тотчас сказал своему зятю Кончио написать мне lascia passare (пропуск), с которым я могу ходить между линиями, даже во время драки, конечно, с риском быть подстреленным с той и другой стороны, как шпион».
Из дальнейших корреспонденций Ковалевского ясно, что «право ходить между линиями» он использовал очень широко.
«Граната упала шагах в 30 или 40 от нас. По команде артиллерийского офицера alasso (ложись) мы все прилегли на землю, и я, в интересах вашей газеты, прикрылся большим камнем».
Владимир Онуфриевич находился вместе с гарибальдийцами под обстрелом и сам едва не был ранен. Он уехал из отряда, когда объявили перемирие и военные действия прекратились. Из Италии Ковалевский снова вернулся в Петербург.
И вот этот человек дал согласие жениться, чтобы помочь девушкам вырваться на свободу.
Теперь вся трудность состояла в том, чтобы официально познакомиться с Ковалевским в доме общих знакомых. Без этого по «правилам хорошего тона» его нельзя было представить родителям.
А общих знакомых у вольнодумца Ковалевского и генерала Корвин-Круковского не находилось, поэтому встретиться с «женихом» можно было только в условленном месте. Самым удобным местом была церковь. На одно из свиданий Анна взяла сестру.
Сначала Владимир Онуфриевич Соне совершенно не понравился. Невысокий, тщедушный, рыжеватый, бледный, он показался ей суетливым и многословным. Разговор вела Анна, Софа молчала. Но постепенно она втянулась в беседу и своим блестящим умом и увлеченностью совершенно покорила Ковалевского.
На следующем свидании Владимир Онуфриевич огорошил девушек заявлением, что готов жениться хоть сейчас... но только на младшей Корвин-Круковской.
Это было полнейшей неожиданностью. Небольшого роста, тоненькая, с короткими вьющимися волосами, подвижным лицом и искрящимися выразительными глазами, очень непосредственная и живая, Софа хотя сразу располагала к себе, но по сравнению с красавицей Анной сильно проигрывала. Софа привыкла считать, что сестра во всех отношениях превосходит ее, и вдруг ей такое предпочтение: или она, или никто.
Это упорство Ковалевского внесло дополнительные трудности: навряд ли генерал согласится выдать замуж младшую дочь раньше старшей. И тут Софа показала свой характер. Она решительно объявила, что уговорит отца.
Ковалевский так восторженно отзывался о своей будущей жене в письме к брату:
«Несмотря на свои 18 лет, «воробышек» образован великолепно, знает все языки как свой собственный, и занимается до сих пор, главным образом, математикой, причем проходит уже сферическую тригонометрию и интегралы — работает, как муравей, с утра до ночи и при всем этом жив, мил и очень хорош собой».
И далее: «Я со всей своей опытностью в жизни, с начитанностью и натертостью не могу и вполовину так быстро схватывать и разбирать разные политические и экономические вопросы, как она; и будь уверен, что это не увлечение, а холодный разбор.
Я думаю, что эта встреча сделает из меня порядочного человека, что я брошу издательство и стану заниматься, хотя не могу скрывать от тебя, что эта натура в тысячу раз лучше, умнее и талантливее меня. О прилежании я уже и не говорю, как говорят, сидит в деревне по 12 часов, не разгибая спины, и, насколько я видел здесь, способна работать так, как я и понятию не имею.
Вообще, это маленький феномен, и за что он мне попался, я не могу сообразить».
Владимир Онуфриевич и Софа твердо решили посвятить жизнь только науке и служению обществу. Они проводили время за книгами, вместе изучая физиологию и химию. Софа взяла на себя часть издательской работы Ковалевского и редактировала книгу Дарвина «Изменение животных и растений вследствие приручения».
Думая о своей будущей жизни, она представляла ее так: «Я готовлюсь к экзамену, пишу диссертацию. Анюта приводит в порядок свои путевые заметки; потом я занимаюсь самостоятельно, еще позднее мы вместе устраиваем колонию, и я еду в Сибирь. Нахожу там пропасть трудностей, разочарований, но пользу непременно могу принести. Анюта пишет замечательное сочинение; мне удается сделать открытие. Мы устраиваем женскую, мужскую гимназию; у меня свой физический кабинет. Медициной я теперь перестаю заниматься, занимаюсь физикой или приложением математики к политической экономии и статистике».
Но порой на Софу находили сомнения. Она будто предчувствовала, что жизнь повернется совсем не так, как мечтается, а гораздо сложнее, многообразней и запутанней. И она пишет сестре: «Милая, бесценная сестра, что бы ни было с нами, как бы ни ополчалась и ни подшучивала судьба, но покуда мы вдвоем, мы сильнее и крепче всего на свете — в этом я твердо убеждена».
Всю жизнь Ковалевская в трудные минуты искала поддержку и опору у близких людей.
Не с радостным сердцем дал Корвин-Круковский согласие на брак. Ковалевский ему не нравился, казался человеком легкомысленным и не умевшим устраиваться в жизни. Впрочем, насчет последнего генерал был совершенно прав.
Чтобы получше узнать будущего зятя, а может, в тайной надежде, что дочь разочаруется в женихе, он пригласил его в Палибино. Взаимной симпатии у генерала и у жениха так и не возникло. Владимир Онуфриевич все понимал и написал брату письмо о своих делах:
«Мать хорошая женщина и была очень рада этому исходу, более всего с романтической стороны; отец тоже сказал, что он очень доволен, но оказалось впоследствии, что он решил во что бы то ни стало расстроить эту свадьбу, так как он думает, что дочери его должны выйти чуть не за князей. Как бы то ни было, но он, будучи вежлив наружно, зол в душе до бешенства, и это все усиливается с каждым днем. Часто говоря со мной любезно, я вижу, что у него губы дрожат от злости, тем более что мы с воробышком, как мы (то есть я, Мария Александровна и Суслова) прозвали мою будущую жену, ведем себя так, как будто никаких сомнений относительно брака существовать не может, а он рвет себе наедине волосы, что его дочь вешается на шею и не умеет вести себя.
...Господин этот страшный аспид, он был артиллерийский генерал, надут и злобно желчен до невероятия: житье бедным девочкам неистовое...
Мы решили отправить к нему письмо с требованием категорического ответа, согласия и назначения дня свадьбы, и если он не даст, то мы просто уедем с воробышком, и тогда он тотчас же согласится, но может, посердится с год; но так как мне это все равно да значительная часть самостоятельности воробышка зависит от матери, которая за нас, то об этом вопросе нечего думать.
После свадьбы, если дела мои позволят, мы уедем в ноябре в Цюрих или Вену, и воробышек станет медицинским студентом и будет готовиться на доктора...
Я, конечно, тоже поеду с нею и займусь геологией и физикой.
Если же дела не позволят ехать осенью, то воробышек будет учиться у Ивана Михайловича Сеченова физиологии и у Грубера анатомии, и мы уедем только в будущем марте. Средств хватит, потому что моих 1000 рублей в год достаточно за границей, а у них свои средства, да мне кажется, что дела пойдут так, что и моих средств хватит для нас обоих...»
Время шло, а генерал все не назначал дня свадьбы и уехал в деревню, оставив семью в Петербурге.
Тогда Софа приняла свои меры и за день до отъезда в деревню убежала к Владимиру Онуфриевичу, чтобы окончательно себя скомпрометировать.
Мать приехала за ней, но девушка решительно объявила, что никуда от жениха не уйдет, пока не будет назначен точный день венчания.
Только получив обещание, что свадьба состоится осенью, она согласилась вернуться с родными в Палибино.
Теперь, как бы ни старался генерал, чтобы свадьба расстроилась, сделать он ничего не мог и только изумленно поднимал брови, видя, как жених и невеста часами корпят над изучением учебников математики, физики, физиологии. Софе и Владимиру Онуфриевичу приходилось делать вид, что они влюблены друг в друга. Софа только при родителях проявляла нежность к жениху, а Ковалевский по-настоящему полюбил свою невесту.
Венчание состоялось 15 сентября 1868 года в Палибине.
Через два дня после свадьбы молодые прибыли в Петербург. В тот же вечер они были приглашены на обед к Сеченову. Гостей было немного: доктор Белоголовый и Петр Иванович Боков. Софе было как-то не по себе в обществе таких замечательных людей, и, кроме того, ей казалось, что все присутствующие знают правду о ее браке.
По настоятельной просьбе Марии Александровны Боковой Сеченов согласился допустить Софу на свои лекции и пригласил ее заниматься в своей лаборатории.
Вслед за Сеченовым и Илья Ильич Мечников разрешил ей посещать его лекции. Одновременно Ковалевская продолжала заниматься математикой со Страннолюбским, которого когда-то рекомендовал ей профессор Тыртов. И постепенно приходило понимание, что восторг перед наукой еще не дает знаний, что нельзя разбрасываться, а следует посвятить себя чему-то одному. И поскольку из всех изучаемых предметов только математика вызывала в ней подлинный восторг, только ее она могла изучать часами, не чувствуя усталости, то следовало математикой и ограничиться. Софа писала сестре:
«Я учусь довольно много, но занимаюсь почти теми же предметами, как и в Палибино, т. е. главное математикой. Знаешь ли, несравненная Анюта, я почти решила, что не стану слушать курс медицины, а прямо поступлю на физико-математический факультет. Не правда ли, это будет лучше? Я теперь сама убедилась, что у меня не лежит сердце ни к медицине, ни к практической деятельности. Я только тогда и счастлива, когда погружена в мои созерцания; и если я теперь в мои лучшие годы не займусь исключительно моими любимыми занятиями, то, может быть, упущу время, которое потом никогда не смогу вознаградить. Я убедилась, что энциклопедии не годятся и что одной моей жизни едва ли хватит на то, что я могу сделать на выбранной мною дороге».
Сдав экзамен на аттестат зрелости, Ковалевская занялась исключительно математикой. По нескольку часов кряду просиживала она со Страннолюбским, постигая одну премудрость за другой.
Хотя все уже было оговорено заранее, Софья Васильевна нередко задумывалась о своей семейной жизни. Вскоре Ковалевским предстояла поездка за границу для того, чтобы Соня могла продолжать учебу. Владимир Онуфриевич из-за своего неустойчивого характера очень нуждался в человеке, который поддерживал бы и направлял его. Софья Васильевна видела, как необычайная энергия Ковалевского удивительным образом сочеталась в нем с таким же необычайным безволием, неумением устроить свою судьбу. От малейших неудач он терял голову, переставал верить в свои силы, и ей приходилось утешать мужа. На Софью Васильевну временами находили сомнения. Несмотря на свою молодость и неопытность, Ковалевская прекрасно понимала, что Владимир Онуфриевич относится к ней иначе, чем она к нему. Его восторженное отношение к ее словам и поступкам пробудило в ней странные чувства. Иногда ей казалось, что она умнее, старше и опытнее мужа и что именно она является главой семьи. А иногда ей хотелось посоветоваться с ним, опереться на него, почувствовать в нем человека, ответственного за ее судьбу. Она пока еще не могла как следует разобраться в своих чувствах к мужу и по-прежнему считала его «братом», но в их отношениях ощущала какую-то неловкость.
«Во всей моей теперешней жизни, несмотря на всю ее кажущуюся полноту и логичность, есть все-таки какая-то фальшивая нота, которую определить не могу, но ощущаю тем не менее: я объясняю ее именно твоим отсутствием, и ты не поверишь, Анюта, как я одинока, несмотря на все мое счастье и на всех моих друзей. Я чувствую, что не могу быть хорошей без тебя, Анюта...» — так писала Софа сестре.
Ковалевские решили уехать за границу учиться. Владимир Онуфриевич — заниматься геологией и палеонтологией, Софья Васильевна — высшей математикой. Мечтой ее был Гейдельберг — тихий немецкий городок, прославившийся своим университетом. Правда, Сеченов не рекомендовал ей ехать в Германию, уверяя, что немцы, педантичные и законопослушные, не поймут стремления женщины к образованию и не разрешат ей посещать лекции.
Владимиру Онуфриевичу Гейдельберг был ни к чему. Ему нужна была Вена, где хорошо преподавали геологию. Поэтому Ковалевские сначала собрались в Вену.
Соня, теперь уже замужняя дама Софья Васильевна Ковалевская, не забыла, сколько надежд возлагали на нее Анна и Жанна Евреинова. А когда Софа узнала, что и кузина Жанны Юлия Всеволодовна Лермонтова мечтает изучать химию, то она написала ей в Москву письмо, в котором звала Лермонтову с собой.
«Я сама не дождусь, — писала она, — когда смогу уехать за границу, и как бы хотела, Юлия, учиться там вместе с вами; я не могу себе представить более счастливой жизни, как тихой скромной жизни в каком-нибудь забытом уголке Германии или Швейцарии между книгами и занятиями».
Нерешительная Юлия не представляла, как она сможет уговорить родителей отпустить ее, и тогда Ковалевская сама приехала в Москву.
«Для того чтобы вы легче заметили меня в толпе, если приедете на железную дорогу, то я скажу вам, как буду одета: я буду в черном шелковом салопе, белом башлыке и серой шляпке. Я позабочусь об этих мелочах, зная, что как вы, так и я очень близоруки и я, по крайней мере, трудно запоминаю лица».
Юлия познакомила Ковалевскую со своими родителями. Софья Васильевна произвела на них самое благоприятное впечатление, и они разрешили дочери приехать к Ковалевским за границу несколько позже, когда те как следует там устроятся.
Софья Васильевна вернулась в Петербург, и началась подготовка к отъезду. Ковалевскому было необходимо привести в порядок издательские дела, чтобы знать свои финансовые возможности. А дела у Владимира Онуфриевича шли далеко не блестяще. Он был должен почти двадцать тысяч рублей. Правда, за нераспроданные книги он мог бы получить почти сто тысяч. Но когда и кому могли они быть проданы, если его основные покупатели были безденежные студенты?
«Был бы благодарен, если бы ты прислал полного Брема в студенческую библиотеку (через меня, конечно), — писал Ковалевский брату, — средств у них мало, чтобы купить это издание».
И здесь Владимир Онуфриевич остался верен себе — прежде всего помочь другим, а потом уже думать о собственной выгоде.
Узнав о предполагаемом отъезде Ковалевского за границу, кредиторы стали требовать денег, и плохо пришлось бы супругам, если бы за зятя не поручился генерал Корвин-Круковский. Благодаря его вмешательству и помощи друга Владимира Онуфриевича — Евдокимова, который согласился вести дела в его отсутствие, все кончилось благополучно.
Наступил долгожданный день отъезда. 3 апреля 1869 года супруги Ковалевские и Анна сели в поезд. На вагоне было написано: «Петербург — Вена», а сестрам казалось, что вместо слова «Вена» местом назначения значилось — «Новая жизнь».
Добавить комментарий