Благодаря частым встречам с А. Ф. Иоффе Эренфест был заочно знаком с положением дел в молодой советской физике. Он знал о ней и по публикациям советских ученых как в «Журнале Русского физико-химического общества» (том самом, в котором он сотрудничал в 10-х годах), так и в одном из наиболее популярных в те годы немецком журнале «Z. Phys»; очень значительная доля помещавшихся в нем статей принадлежала советским авторам. Тем с большим интересом ждал Павел Сигизмундович встречи с новой Россией.
Ленинград, 1924 год
В 1912 году, уезжая из осеннего Петербурга, Эренфест оставил там небольшую группу физиков, концентрировавшихся вокруг университета. Приехав на два с лишним месяца в Ленинград в августе 1924 года, он получил возможность посетить многие физические центры, в каждом из которых ключевые позиции занимали те самые, в большинстве своем молодые люди, с которыми он познакомился и которых полюбил за пять лет пребывания в России. В Государственном физико-техническом рентгеновском институте (ГФТРИ) и на тесно связанном с ним физико-механическом факультете Политехнического института это были Иоффе, Бурсиан, Крутков, Чернышев; в Оптическом институте — Рождественский, Чулановский; в Радиевом — Хлопин; в Геофизической обсерватории — Фридман; в университете — Хвольсон, Смирнов, Фредерикс. И повсюду была молодежь, талантливая и полная энтузиазма, совмещавшая занятия в университете или Политехническом с работой в перечисленных институтах.
Наиболее тесно Эренфест был связан, конечно с ГФТРИ1. Здесь Эренфест сразу же развернул консультационную и лекционную деятельность. Сформировалась и сравнительно небольшая группа его постоянных слушателей — «мои мальчики и девочки», как он их называл. Часть из них сфотографировалась вместе с Эренфестом у доски с еще не стертыми записями очередной лекции («Утвержд. без доказательства» и т. д.). Мы видим здесь действительно юные лица его слушателей, имена которых получили впоследствии широкую известность.
Рассказывают, что Эренфест интересовался не только тем, что думали о физике и понимали в ней его «семинаристы», но и их духовным миром, их жизнью. Один из эренфестовских «мальчиков» поначалу привлек его внимание именно с чисто внешней стороны: в Физико-технический институт он входил буквально как в храм, «сняв обувь свою», т. е., попросту говоря, босиком. На вопрос о том, почему он так ходит, молодой человек ответил Эренфесту: «Мне так удобнее — сейчас лето». Но потом Павел Сигизмундович выяснил, что дело здесь отнюдь не в простом удобстве; бедна была в те годы и страна, и ее молодые студенты, и даже ученые. Эренфесту понадобилось приложить немало усилий, чтобы убедить юношу принять в подарок пару ботинок.
В августе — сентябре Эренфест участвовал в работах Ученого Совета ФТИ. Совет этот собирался еженедельно, чтобы заслушать отчеты о проводимых исследованиях или реферативные доклады о той или иной наиболее важной и близкой к тематике института работе, выполненной за рубежом. Здесь Эренфест познакомился с основными сотрудниками Иоффе, участниками его семинара в Политехническом институте 1916 — 1918 годов: экспериментаторами — Н. Н. Семеновым, П. И. Лукирским, Я. Г. Дорфманом, Н. Н. Добронравовым, с теоретиком Я. И. Френкелем и с совсем молодыми физиками, в то время студентами или только-только окончившими физико-механический факультет ЛПИ: В. Н. Кондратьевым, Б. Я. Пинесом, Н. Н. Миролюбовым, Ю. Б. Харитоном, А. Ф. Вальтером и др.
На заседании Совета в конце августа 1924 года Эренфест прослушал доклад о работах Н. Н. Семенова и его учеников (Ю. Б. Харитона и А. И. Шальникова) по молекулярному пучку и горячо поддержал их исследования. Они интересовали самого Павла Сигизмундовича тем более, что около двух лет тому назад теоретическим проблемам, связанным с пионерскими исследованиями Штерна и Герлаха по молекулярному пучку, была посвящена совместная статья самого Эренфеста и Эйнштейна2. Под его влиянием эти работы еще до конца года были опубликованы в «Z. Phys».
IV Съезд русских физиков
Прекрасную возможность увидеть, чем живет советская физика и кем она представлена Эренфест получил на IV съезде русских физиков, на который он был официально приглашен. Съезд открылся 15 сентября 1924 года приветственной речью старейшины русских физиков О. Д. Хвольсона. Собравшиеся вставанием почтили память Владимира Ильича Ленина, отдавая должное не только вождю революции, но и человеку, так много сделавшему для становления науки в Советском государстве. Председателем съезда был избран П. П. Лазарев, а одним из товарищей председателя — П. С. Эренфест.
Помимо чисто научных проблем, обсуждавшихся на секциях экспериментальной и теоретической физики, а также подсекциях физической химии, термодинамики и оптотехники, на научных заседаниях дискутировались общие и организационные вопросы. А. Ф. Иоффе выступил с докладом о связи физических исследований с задачами техники — иными словами, о связи науки с производством. Вероятно, некоторые положения в этой речи показались Эренфесту сформулированными несколько категорично. Так или иначе, выходившая в Ленинграде «Вечерняя красная газета» 16 сентября писала следующее:
«Присутствие на съезде профессора Лейденского университета П. С. Эренфеста встречается бурными аплодисментами всего съезда. Профессор П. С. Эренфест произносит речь, в которой говорит: «Я должен напомнить, как русских физиков сердечно принимали за границей после снятия блокады с Советской России. Мы знали, что вы очень усердно работали над восстановлением науки в России. Однако теперь я с некоторой тревогой смотрю на будущее русской науки. Меня тревожит главным образом стремление придать ей чисто практическое направление.
По этому поводу я укажу на следующее: в бытность мою в Америке (в 1924 году — В. Ф.) меня там спрашивали, каким образом в Германии и Голландии (где я работаю) так быстро и во многих случаях так гениально находят ответы на многие практические запросы, какими бы неожиданными они не явились. На это я мог, конечно, только ответить, что это происходит в силу величайшего уважения к развитию в этих странах чисто теоретических знаний и, в первую очередь, математики. Люди, овладевшие вполне теорией, могут давать разрешение возникающим вопросам. Поэтому позвольте мне надеяться, что и в Советской России пойдут по пути гармонического развития обоих направлений, чисто теоретического и практического»3.
«Речь лейденского профессора была встречена оглушительными рукоплесканиями, — комментирует корреспондент «Вечерней красной газеты». — Овация, устроенная П. С. Эренфесту, побудила председателя, академика П. П. Лазарева указать собранию, что он считает бурю аплодисментов относящейся не только к личности Эренфеста, но и в равной мере к высказанным им идеям».
Под рубрикой «Хроника съезда» в той же газете от 18 сентября читаем: «Сегодня большая физическая аудитория Политехнического института с раннего утра осаждается многочисленной публикой, пришедшей послушать П. С. Эренфеста и А. Ф. Иоффе. Первый читает теорию квант, второй „Атомы света“».
Вот забавная примета времени: газета сообщила, что, поскольку большинство делегатов съезда жили в городе, а указанное заседание должно было происходить в Политехническом, в Лесном — на тогдашней довольно далекой окраине, для них в 10 часов утра на угол Садовой и Инженерной улиц (вблизи от Европейской гостиницы) были поданы два специальных трамвайных состава.
19 сентября заседания съезда были перенесены в помещение университета. В этот день с утра в малой химической аудитории состоялось заседание секции теоретической физики, а во второй половине дня началась общая дискуссия по квантовой теории — в порядке обсуждения докладов Иоффе и Эренфеста, сделанных 18 сентября. В этой дискуссии участвовал и сам Эренфест.
Профессор Г. А. Остроумов, посвятивший хронике IV съезда специальную статью в журнале «Телеграфия и телефония без проводов», открывает ее эпиграфом: «Все наши затруднения происходят от нашей привычки думать»4, помечая эпиграф словами: «Павел Сигизмундович Эренфест, 19 сентября 1924 года». Замечание Эрепфеста произвело, очевидно, на автора статьи столь сильное впечатление, что он даже зафиксировал точное время, когда оно было сделано (16 час. 53 мин.).
В том же обзоре мы находим еще одну любопытную фразу, брошенную Эренфестом в ходе дискуссии: «Теория Бора еще жива, так как она умеет болеть».
Эренфест принимал самое деятельное участие и в заседаниях теоретической секции съезда, где он познакомился с работами Я. И. Френкеля и И. Е. Тамма. Яков Ильич Френкель, возглавлявший в ФТИ первый в Советском Союзе семинар по теоретической физике, который начал свою работу примерно с 1922 года, выступил на съезде с докладами по квантовой теории металлов, по молекулярной теории адсорбции, по теории сил сцепления, по классической электродинамике. Игорь Евгеньевич Тамм рассказал о своих работах по электродинамике и теории относительности — именно с них началась его интенсивная научная деятельность.
Павел Сигизмундович не только выступал в дискуссиях, которые вызывали доклады участников съезда, но и сам представил доклад «К квантовой теории», в котором, естественно, много внимания уделил работам Бора. Изложив систему его постулатов и блестящий результат по объяснению спектров, к которому они приводят, Павел Сигизмундович в какой-то момент отошел от исписанной формулами доски и, обращаясь к аудитории, сказал, что как счастлив был Бор, когда увидел такие далеко идущие результаты своих теоретических построений, какая это завидная для ученого судьба. Он добавил, что представить себе глубину ощущений, которые, наверное, охватили Бора, сам он, соблюдая должный масштаб, может, сопоставив их с тем радостным волнением, которое он испытал, когда разработал свою теорию адиабатических инвариантов. «Это — лучшее, чего мне удалось достигнуть!» — воскликнул Эренфест.
В свете этого высказывания (запомнившегося Г. А. Гринбергу) можно понять то чувство досады, которое вызывало у Эренфеста не нарочитое, а, как правило, вызванное небрежностью замалчивание его работ по адиабатическим инвариантам. Подтверждение этому мы находим в специально по этому поводу написанном письме Эйнштейна к Зоммерфельду (от 16 сентября 1922 года)5.
«Дорогой Зоммерфельд!
Когда я в последний раз был в Лейдене, то заметил, что Эренфест был прямо-таки несчастен, т. к. в недавнем издании Вашей книги Вы не отметили его авторство адиабатической гипотезы. В своем последнем письме он привел относящиеся сюда данные, надеясь, что я Вас увижу в Лейпциге. Может быть, Вы измените свое мнение, когда Вы прочтете его доводы в прилагаемом письме, и переделаете соответствующий абзац в английском и других дальнейших изданиях. Меня очень обрадует, если Вас это дело не очень расстроит».
Если законное огорчение Эренфеста и нуждается в каких-то оправданиях, то можно сказать, что он сам был удивительно тщателен в указании ссылок на работы предшественников. Добавим, что пожелание Эйнштейна было учтено Зоммерфельдом в последующих изданиях его классической книги «Строение атомов и спектров».
24 сентября Эренфест был в Физико-техническом институте. К вечеру в тот день поднялся сильный ветер с дождем, и многие сотрудники, чтобы не ехать домой из Лесного, остались в Институте в своих лабораториях, работали или переговаривались, отдыхая. Среди оставшихся был один из молодых физтеховцев, одновременно — студент физико-механического факультета. Поздно вечером в лабораторию, где он сидел, постучался «посол» от Абрама Федоровича Иоффе. От его и Павла Сигизмундовича имени посол попросил молодого человека спеть несколько русских песен. А о том, что он обладал приятным тенором, в Физтехе знали. И даже шутили: «Если не получится из тебя физик, не унывай, будешь выступать перед сеансами в кинотеатрах!» (Физик из молодого человека вырос превосходный). Сопровождаемый посланником Иоффе юный физтеховец прошел в небольшой зал, где помимо Иоффе и Эренфеста, собралось несколько сотрудников с женами и, конечно, молодежь. Наталия Николаевна Семенова села за рояль, и в комнате зазвучали мелодии и слова русских песен и романсов, которые очень любил Павел Сигизмундович. (Лесное расположено по отношению к центру города на небольшой возвышенности. Поэтому никто из собравшихся не подозревал, что в городе в это время началось наводнение).
Я. И. Френкель в письме к своему отцу в конце сентября 1924 года писал: «Надо тебе сказать, что Эренфест покорил сердца всей нашей молодежи, а может быть, и стариков. Это человек, соединивший в себе простоту и непосредственность ребенка с необыкновенной любовью к людям, неиссякаемым остроумием и умом большого и тонкого исследователя. Его устами неодушевленные предметы — молекулы, атомы, электроны — разговаривают друг с другом на довольно-таки ломаном в смысле окончаний, падежей и родов, но вместе с тем очень тонком русском языке, любят и ненавидят и вообще оживают, превращаясь в микроскопических обитателей одушевленной вселенной. Для Эренфеста или, точнее, у Эренфеста физика является не столько точной наукой, сколько художественной драмой или комедией из жизни атомов и электронов. Можешь видеть из предыдущей характеристики, в какой мере я нахожусь под обаянием личности Эренфеста. Не знаю, находится ли это обаяние в какой-либо связи с его хорошим ко мне отношением; думаю, однако, что эгоистические мотивы здесь ни при чем, ибо не только я, но все не могут смотреть и, в особенности, слушать Эренфеста без улыбки удовольствия, являющейся отражением пышущего из него юмора и добродушия».
Скачкообразная деформация
Человек, для которого атомы и молекулы были столь зримыми обитателями нашего мира, а отнюдь не отвлеченными понятиями, не мог не интересоваться и самими «зримыми» экспериментами. Свидетельством такого интереса может служить важная для физики твердого тела работа, толчок которой был дан в Ленинграде в сентябре 1924 года П. С. Эренфестом и А. Ф. Иоффе.
Еще до революции А. Ф. Иоффе начал свои работы по физике кристаллов. Их новизна и важность определялись открытием Лауэ, Фридриха и Книппинга дифракции рентгеновских лучей, открытием, происшедшим буквально на глазах Иоффе (на время весенне-летнего семестра 1912 года он как раз приехал в Мюнхен). Это открытие подтвердило представление о кристаллической решетке — правильном внутреннем (атомарном) строении кристаллов (суждение о существовании решетки ранее делалось только «по внешнему виду кристалла»). Оно же дало физикам совершенно новый метод изучения твердых тел, сразу же получивший всеобщее признание и начавший интенсивно развиваться. Уже после революции А. Ф. Иоффе и его сотрудники — М. В. Кирпичева и М. А. Левитская (при участии Л. С. Термена) применили рентгеновскую методику для исследования кинетики процесса пластической деформации твердых тел. А. Ф. Иоффе справедливо придавал этим работам очень большое значение и, несомненно, рассказывал о них Эренфесту, показав ему и экспериментальную установку, на которой они выполнялись. Возможно, что именно тогда обоими физиками и был подмечен новый, очень интересный эффект: деформация находившегося под сдвиговой нагрузкой образца сопровождалась периодически возникающими звуками, напоминавшими «тиканье» часов. Аналогия здесь была не только в «звуковой окраске» этого процесса, но и в его строгой периодичности,
С описания эффекта (который справедливо можно назвать «эффектом Иоффе — Эренфеста»), впервые наблюдавшегося Эренфестом и Иоффе при обычных условиях (при комнатной температуре) на примере кристаллов цинка, начинаются все работы тех лет, посвященные подробному исследованию эффекта. Главнейшие из этих исследований были выполнены молодой сотрудницей А. Ф. Иоффе М. В. Классен и проведены на гораздо большем числе кристаллов. Применение чувствительной методики (остроумный прибор, сконструированный М. В. Классен, фиксировал деформации, давая увеличение в 10000 раз) позволило показать, что деформация в действительности является прерывной, хотя в предыдущих исследованиях она воспринималась как непрерывная. Одно из возможных объяснений этого процесса было дано в начале 30-х годов в работах Н. Н. Давиденкова. Оно сводилось к следующему. Находящийся под постоянным напряжением материал (металл) подвергается пластической деформации. При этом в кристаллической решетке происходят искажения, отступления от порядка в расположении атомов (меняется архитектура кристалла). Это приводит, как известно, к упрочнению; предел текучести металла после предварительной обработки во много раз превышает первоначальное значение (в момент нагрузки). Однако такое благоприобретенное упрочнение не является окончательным и бесповоротным. С течением времени, в процессе так называемого «отдыха», металлы вновь становятся мягкими и податливыми, причем время такого отдыха тем меньше, чем выше температура. Наблюдавшийся Иоффе и Эренфестом эффект представлял собой серию последовательных процессов упрочнения и отдыха, как раз и носящих прерывистый, скачкообразный характер, так что соответствующая кривая зависимости деформации от времени имела вид ряда ступенек.
В 50 — 60-х годах эффект скачкообразной (прерывной) деформации был объяснен, в частности, в работах, выполненных в лаборатории механических свойств кристаллов Института кристаллографии, которой руководит М. В. Классен-Неклюдова, а также в Московском университете, в терминах дислокационной теории, позволившей с микроскопических позиций интерпретировать этот макроскопический эффект.
Закономерности прерывной деформации («тиканье») легче всего было наблюдать, точнее, слушать по ночам, когда в институте воцарялась тишина. Ночное время использовал для работы и студент 2-го курса физико-механического факультета Политехнического института А. И. Шальников. Чтобы встряхнуться, Шальников выработал своеобразный прием: выходил в длинный, и, естественно, совершенно пустой в это время суток коридор второго этажа ФТИ с мелкокалиберным ружьём. В конце коридора выбиралась мишень — дощечка выключателя, в другом устраивался он сам, в изготовке «из положения лежа». После нескольких выстрелов сон обычно как рукой снимало. Так и в одну из августовских ночей 1924 года Шальников занял свою позицию, сделал несколько выстрелов и собирался в очередной раз нажать на курок, как вдруг со стороны марша парадной лестницы института появились и оказались прямо «на мушке» две фигуры: высокая — Абрама Федоровича Иоффе и низенькая — Павла Сигизмундовича Эренфеста. Шальников опустил ружье и лежал, затаив дыхание. Иоффе и Эренфест пошли по направлению к лаборатории Абрама Федоровича. На какое-то мгновение они остановились, как показалось Шальникову, принюхиваясь к воздуху (а в коридоре, действительно, пахло порохом), но решив, наверное, что это им показалось, скрылись за дверью — может быть, как раз для того, чтобы послушать «тиканье цинковых часов» и пообсуждать его причины (и во всяком случае — к огромному облегчению А. И. Шальникова).
В Москве
Отец сотрудницы Иоффе, занявшейся в середине 20-х годов скачкообразной деформацией, Виктор Эмильевич Классен был знаком с А. Ф. Иоффе еще с дореволюционного времени — работал с ним (с 1907 по 1917 год) в Политехническом институте, преподавая гидравлику. После революции он стал одним из первых русских ученых, которые предложили свою действенную помощь советскому правительству. Еще во время мировой войны Классен был членом «Особого совещания по топливу», призванного регулировать снабжение топливом железных дорог и тыловых предприятий, работавших на оборону.
После Октябрьской революции В. Э. Классен был введен в Совет труда и обороны Советской республики, стал членом коллегии Главного комитета ВСНХ — словом, стал одним из крупных руководителей хозяйственной жизни страны.
Эренфест, с огромным интересом относившийся к новому строю жизни в СССР, попросил Иоффе познакомить его с Классеном, а через него и с другими советскими работниками. Знакомство состоялось в Москве, куда еще в 1917 году переехал В. Э. Классен и куда после Ленинграда поехал в конце сентября 1924 года Эренфест. Вместе с Классеном Эренфест бывал в помещении ВСНХ, присутствовал на некоторых заседаниях, бывал в доме Классенов. Узнав, что у Классенов любят музыку и играют на рояле, Павел Сигизмундович достал где-то сборник фортепьянных пьес старых английских мастеров и подарил их жене В. Э. Классена. Этот сборник и сейчас хранится в семье, как сохраняются в ней и воспоминания об игре Эренфеста.
Неясно, на чем покоится миф об отрешенности физиков от жизни, отголоски которого проявляются в том, что и поныне некоторые писатели и журналисты умиляются, узнав, что тот или иной ученый увлекается музыкой, живописью, спортом. Так или иначе Эренфест мог бы служить прекрасной иллюстрацией несостоятельности этого мифа. Советские коллеги, видевшие его в России или во время своих поездок за границу — в Германию и Голландию, всегда подчеркивают «жадность» Эренфеста к новым людям, любовь не только к музыке, но и к живописи. В Ленинграде он бывал в доме у художника Филонова, картины которого, выставленные в Русском музее, произвели на него большое впечатление. В Москве с особенным интересом относился к произведениям Кончаловского — он знал о его работах еще до приезда в Москву и специально просил Классенов сводить его на выставку работ этого художника. В Москве же Павел Сигизмундович бывал на спектаклях МХАТа, восхищался Станиславским не только как режиссером, но и как организатором театра нового тина. Об этом позднее, незадолго до своего очередного приезда в СССР (в 1929 году) Павел Сигизмундович писал А. Ф. Иоффе: «Гениальный организатор! — не мог ли бы ты познакомить меня с ним при случае?» К сожалению, неизвестно, состоялось ли это знакомство, но вот книга Станиславского «Моя жизнь в искусстве», принадлежащая Павлу Сигизмундовичу, сохранилась в библиотеке Эренфестов.
Глубокое впечатление на Эренфеста произвело знакомство с Л. И. Мандельштамом. Как рассказывает И. Е. Тамм, Эренфест выступал однажды перед большой аудиторией. После доклада он отвечал на вопросы. «А вот на этот вопрос, — сказал Павел Сигизмундович, — никто не ответит лучше крупнейшего в мире специалиста в этой области — профессора Мандельштама, который здесь должен присутствовать». Эренфест начал искать глазами Мандельштама. «А Леонид Исаакович, — добавляет И. Е. Тамм, — с той, я бы сказал, болезненной скромностью, которая его отличала, постарался спрятаться за мою спину!»
Имя Мандельштама не раз фигурирует в переписке Эренфеста и Иоффе. Так, 13 апреля 1928 года он пишет из Лейдена:
«Позволь мне теперь сделать критические замечания о твоем плане привлечения к работе у тебя Мандельштама и Тамма. Конечно, я прекрасно понимаю, как важно, прежде всего, создать этим двум превосходным физикам наиболее благоприятные условия для научной работы... тем более что они не только прекрасные физики, но и замечательные люди... Но я должен тебе сказать, что такая ненормально высокая концентрация сопряжена и с некоторой опасностью. Французская революция собрала все (в данном случае всю физику — В. Ф.) в Париже: сравни теперь нынешнее положение там, и в Германии»6.
Свое письмо Эренфест заканчивает словами: «Извини меня за это воистину огромное письмо. Оно показывает во всяком случае, как много занимают твои планы в моих мыслях».
Влияние Мандельштама на развитие физики в СССР Эренфест сравнивает с аналогичным влиянием на французскую физику в те годы Поля Ланжевена.
Чаще, чем о других, пишет Эренфест в конце 20-х годов об И. Е. Тамме. 13 апреля 1928 года: «Я не представлял бы себе лучшего, чем Тамм, преемника в Лейдене, когда наступит время уходить!» 2 июня 1928 года: «Тамм и Дирак очень подружились. В середине июня они поедут в Лейпциг, где Дебай и Гейзенберг организуют недельную дискуссию по квантовой механике».
Избрание в Российскую академию наук
28 апреля 1928 года Эренфест в письме к А. Ф. Иоффе и П. П. Лазареву рекомендовал избрать на две открывшиеся академические вакансии Л. И. Мандельштама и Д. С. Рождественского. А 6 декабря 1924 года сам Эренфест на заседании Российской академии наук был по разряду физических наук избран в число ее членов-корреспондентов (одновременно с ним членами-корреспондентами академии были избраны Ланжевен, Бор, Дебай, Майкельсон, Милликен, Лауэ и Борн). Записку о трудах Эренфеста, которая была представлена голосовавшим членам Академии, составили Лазарев и Иоффе. В этой записке помимо высокой оценки работ Эренфеста по статистической механике и теории адиабатических инвариантов специально отмечается эренфестовская «...теория рассеяния рентгеновских лучей от двухатомных газов (кстати, тоже опубликованная на страницах Журнала Русского физико-химического общества» — В. Ф.), положившая начало рентгенографическому анализу аморфных жидкостей». «Влиянию и указанию П. С., — продолжают Лазарев и Иоффе, — обязаны многочисленные работы как его учеников, так и многочисленных физиков Европы и Америки. В частности, П. С. сыграл весьма крупную роль и в России. Его следует считать основателем современной школы теоретической физики, к которой принадлежали Г. Г. Вейхардт, В. Р. Бурсиан, Ю. А. Крутков.
П. С. Эренфест состоит почетным членом Русского физико-химического общества и Лондонского королевского института и членом Амстердамской академии наук».
Откликаясь на извещение об избрании, полученное от непременного секретаря Академии наук, академика С. Ф. Ольденбурга, Эренфест писал ему 31 марта 1925 года:
«Глубокоуважаемый коллега, избрание меня членом-корреспондентом Российской Академии наук считаю не только большой для себя честью, но и сердечно радуюсь этой новой связью с дорогими мне русскими учеными.
Прошу Вас передать мою благодарность избравшей меня Академии. С истинным уважением, П. Эренфест».
Это письмо (написанное по-русски, вероятно, не без помощи Татьяны Алексеевны) и сейчас хранится в Архиве Академии наук СССР.
Геттинген середины 20-х годов
Вскоре после отъезда из СССР Эренфест начал хлопотать о предоставлении советским физикам стипендий так называемого рокфеллеровского фонда, выдававшихся способным молодым научным работникам для совершенствования их работы, которое, по мнению создателей фонда, могло осуществляться за счет их контактов с известными коллегами в разных городах и странах. Первыми советскими физиками-стипендиатами этого фонда были Я. И. Френкель и Ю. А. Крутков, позднее — В. А. Фок, Л. Д. Ландау, Д. В. Скобельцын.
В течение осени 1924 года и в 1925 году в письмах Эренфеста, адресованных Иоффе, часто мелькают имена советских физиков; Эренфест напоминает о необходимости своевременно отослать документы, нужные для оформления стипендии, и т. д. (уже в письме от 19 октября и в открытке от 6 ноября 1924 года Павел Сигизмундович пишет Иоффе: «Я поджидаю сведений о Френкеле — список работ и «Curriculum vitae»7; 16 февраля 1925 года он сообщает, что стипендию Френкелю — в течение одного года — начнут выплачивать с осени 1925 года).
Описываемое время (1925 г.) совпадает с началом нового бурного роста прогресса в физике и созданием современной квантовой механики. Центром этого прогресса явился Геттинген. Если, как мы помним, Макс Борн говорил о нем (имея в виду начало века) как о Мекке немецкой математики, то к середине 20-х годов этот университетский городок превратился в Мекку теоретической физики, причем главным пророком в нем оказался Макс Борн — признанный глава геттингенской школы. А школа эта блистала именами молодых теоретиков — учеников и сотрудников Борна, прежде всего Гейзенберга, Паули, Иордана. Все это были совсем молодые люди: недаром же квантовую механику в то время называли «Knabenphysik» («мальчишеской физикой»).
Геттинген был и международным центром физики. В своих воспоминаниях Борн приводит внушительный список ученых, работавших в его Институте теоретической физики в то время. Мы находим здесь (помимо упомянутых выше) имена Норберта Винера, отца современной кибернетики, Р. Оппенгеймера, В. Гейтлера, Л. Нордхейма, Л. Розенфельда, М. Дельбрюка, М. Гёпперт-Майер и др.
С деятельностью борновских семинаров и с Геттингеном тех лет прочно связаны и имена советских физиков — прежде всего Ю. Б. Румера, В. А. Фока, Я. И. Френкеля, Ю. А. Круткова — всех их упоминает М. Борн.
Весной 1926 года Ю. А. Крутков и Я. И. Френкель оказались вместе в Гамбурге, где они работали в Физическом институте Университета. В нашем сознании слово «институт» ассоциируется с чем-то довольно внушительным и, во всяком случае, многолюдным. В действительности, в те далекие годы институты при немецких университетах были, по существу, кафедрами с небольшим штатом сотрудников.
В Гамбургском физическом институте наиболее известными физиками в описываемый период были Отто Штерн (впоследствии — Лауреат Нобелевской премии, а в 10-е годы — сотрудник Эйнштейна по Пражскому университету), Г. Вентцель — известный своими работами по квантовой теории поля, и незадолго до этого переехавший из Геттингена Вольфганг Паули — «der kleine Pauli»8, как называли тогда его коллеги. Паули в то время был доцентом, но его авторитет был исключительно высок — консультироваться к нему приезжали прославленные профессора.
Все перечисленные ученые, немецкие и советские, хорошо знали Эренфеста и пользовались его поддержкой и симпатией.
В Гамбурге Френкель и Крутков узнали о существовании теоремы Эренфеста, имеющей отдаленное отношение к физике, но совершенно прямое — к некоторым, в частности, гамбургским физикам. По этому поводу Я. И. Френкель писал в Ленинград в начале февраля 1926 года: «На днях во время обеда в ресторане после обычного четвергового коллоквиума я спросил у Штерна, почему все или почти все гамбургские физики — холостяки. На это он мне ответил, что не только гамбургские физики, но и представители других специальностей в Гамбургском университете не знают радостей семейной жизни. Причина заключается в большом количестве и высоком качестве гамбургских ресторанов. Ибо существует теорема, установленная Эренфестом, которая гласит: «всякий человек обедает в ресторанах до тех пор, пока это ему не надоест; тогда он женится». А так как в ресторанах Гамбурга меню не надоедает, то и т. д.».
Из Гамбурга Френкель и Крутков переехали в Геттинген, где к этому времени уже собралось много ленинградцев — физтеховцев или «рентгеновцев», как они себя именовали (напомним, что институт, возглавляемый А. Ф. Иоффе, в то время назывался Физико-техническим рентгеновским!). В своей среде они, шутя, говорили о русской или, точнее, «рентгеновской» оккупации этого истинно немецкого городка. Действительно, к маю 1926 года в Геттингене оказались В. Р. Бурсиан, П. Л. Капица, В. Н. Кондратьев, Ю. А. Крутков, П. И. Лукирскпй, Н. Н. Семенов, Я. И. Френкель; из Москвы приехал С. И. Вавилов; приехала туда и А. Н. Арсеньева — участница ленинградского семинара «мальчиков и девочек» Эренфеста. Ожидался приезд и самого Эренфеста вместе с женой Татьяной Алексеевной. «В середине июня, — писал Я. И. Френкель из Геттингена — собирается приехать Эренфест со свитой своих сотрудников и в том числе цейлонским попугаем, обученным им произносить фразу: «Аbег, meine Herren, das ist keine Physik»9. Этого попугая Эренфест выдвигает в председатели на предстоящих дискуссиях о новой квантовой механике».
В книге Р. Юнга «Ярче тысячи солнц» говорится о том, что в летние месяцы середины 20-х годов в Геттингене собралось так много иногородних и иностранных физиков, что, по замечанию П. Эренфеста, самим хозяевам, наверное, следовало бы в разгар сезона наносить визиты в другие города. Павел Сигизмундович, во всяком случае, этому правилу следовал довольно неукоснительно, уезжая из Лейдена (где наблюдалась сходная закономерность) каждое лето.
В Геттинген Эренфеста влекли воспоминания о годах проведенной здесь молодости, перспектива продуктивных, заряжавших его энергией встреч с коллегами и друзьями (именно в 20-е годы он близко подружился с Борном и его семьей), а также и весь привлекательный облик этого уютного университетского городка.
А городок этот, отметивший в 1953 году тысячелетие со дня своего основания, был, действительно, очаровательный. Когда-то его окружал высокий вал, на котором была воздвигнута крепостная стена. Но в XX веке от стены практически ничего не осталось, вал порос деревьями и превратился в превосходную тенистую аллею. В живописных окрестностях Геттингена разбросаны невысокие холмы со сторожевыми башнями, многие из которых называют «башнями Бисмарка» (Бисмарк в свое время учился в Геттингене). Перед глазами поднявшегося на них открывается вид на город: остроугольные крыши из красной черепицы, море зелени на чистых улицах и в парках. Дома преимущественно двух- и трехэтажные; в центре первые этажи заняты магазинами, за зеркальными витринами которых выставлены товары, и многочисленными кафе. Мраморные таблички на стенах домов — их визитные карточки поражают внушительными цифрами: многие из жилых домов построены еще в XVI веке. Над парадными дверьми, на стекле средневековых фонарей (в которые, правда, вставлены вполне современные электрические лампочки) — нравоучительные надписи: готический шрифт «вписан» в готическую архитектуру; рядом с надписями — лепные гербы. По аккуратным улицам снуют велосипедисты (машины в городе в середине 20-х годов были редкостью); велосипеды прислонены к стенам домов или к тротуарам или, наконец, целыми «стадами» ожидают своих хозяев на специальных стоянках. Основное население — студенты.
С внешним миром Геттинген соединяла маленькая железная дорога. По ней курсировали три поезда, и каждому геттингенцы присвоили имя, соответствующее его «характеру»: «Галилей» (потому что «и все-таки он движется»); «Лютер» («здесь я стою, — и не могу иначе») и «Изолани» (из «Валленштейна» Шиллера: о нем там сказано: «Он приходит поздно, но все-таки приходит»).
Несколько штрихов к портрету Эренфеста
В одном из первых писем Эйнштейна к Эренфесту, написанном в то время, когда Павел Сигизмундович жил в Петербурге, имеется такая фраза: «В способностях Иоффе я не сомневаюсь» — очевидно, в ответ на письмо Эренфеста, в котором он поделился своим впечатлением о работах А. Ф. Иоффе, экспериментальных и теоретических, по фотоэффекту и квантовой теории. Позднее, уже в 20-х годах, он специально организовал встречу между ними. В письме к Эйнштейну от 16 мая 1922 года. Эренфест заранее предвкушал радость, которую они получат от общения друг с другом10. С какой любовью рассказывал он о Джемсе Франке: «Смотришь на него — и душа расцветает!»; как было ему приятно сознание того, что подружились Бор и Эйнштейн! То же можно сказать о Дираке и Тамме, познакомившихся в Лейдене в доме Эренфеста. Я. И. Френкель 28 июля 1926 года писал: «Эренфест меня, по-видимому, весьма рекламирует, даже по-моему незаслуженно!» Мы будем еще иметь случай сказать об этой стороне характера Эренфеста, пока же заметим, что так же высоко ценил он и ряд других советских физиков — И. Е. Тамма, Л. В. Шубникова, Д. В. Скобельцына, В. А. Фока, несколько позднее — Л. Д. Ландау. Это было тем, что В. В. Дойникова назвала характерной для Эренфеста «способностью восторгаться людьми»11.
Уже отмечалось, что особенности характера Эренфеста проявлялись в том, с какой радостью он делился не только своими идеями, своим выстраданным или мгновенно осенившим его пониманием того или иного сложного вопроса физики, но и в том, как он стремился «поделиться» со своими коллегами и друзьями новым интересным человеком, попавшим в его орбиту, как рассказывал о его научных успехах и человеческих достоинствах. Пропагандировал он и всю советскую физику в целом, выступая перед учеными в разных странах с докладами о ее достижениях, считал своим долгом поделиться и тем хорошим впечатлением, которое произвели на него те или иные ученые в России.
Но следует отметить, что иногда он бывал нетерпим к некоторым проявлениям человеческого характера, в его понимании являвшихся недостатками. Эти антипатии носили характер своеобразных чудачеств. Так, Эренфест не любил запаха духов и переносил свою нелюбовь на тех, кто распространял этот, в общем-то приятный, аромат. Так же раздражало его чрезмерное внимание к одежде (проявляемое даже слабым полом). Сам он, будучи удивительно чистоплотным (об этом в ФТИ ходили легенды), был безразличен к одежде. В России его чаще всего вспоминают или в грубом черном шерстяном свитере, или в твидовом пиджаке. Сам Эренфест как-то рассказал о своей совместной с Эйнштейном прогулке по Антверпену в середине 20-х годов, Они увлеченно беседовали и вдруг случайно Эренфест перехватил чей-то удивленный и слегка снисходительный взгляд — так смотрят на чудаков-прохожих. Посмотрел он на Эйнштейна, а потом представил, как выглядят они оба — небрежно одетые, увлеченно беседующие и размахивающие руками, ничего вокруг не видящие. Эренфест сказал об этом Эйнштейну, и они оба рассмеялись.
Маргарет Ниенвениус вспоминает такой эпизод. В одно из посещений Эйнштейном Лейдена послеобеденный отдых двух друзей был потревожен телефонным звонком. Оказалось, что как раз в эти дни в Лейден приехала королевская семья. Узнав, что там же находится Эйнштейн, голландская королева просила передать Эренфесту и Эйнштейну, что очень бы хотела сегодня же увидеть их на приеме. Отказываться от приглашения было нельзя. Но надо было преодолеть большие затруднения: черная пара Эйнштейна осталась в Берлине: эренфестовская — была гораздо ближе: покоилась в сундуке на чердаке его дома. Зато когда ее оттуда извлекли, комната наполнилась резким запахом нафталина. Татьяна Алексеевна, составив список своих знакомых эйнштейновской комплекции, начала обзванивать всех их по телефону. Наконец, подобающий костюм для творца общей теории относительности был найден. И вот через два часа оба ученых: один во фрачной паре явно с чужого плеча, а другой — предшествуемый ароматом нафталина, были представлены королеве Вильгельмине. Поговорив с ней столько, сколько полагалось по этикету, физики попытались смешаться с толпой приглашенных на прием, чтобы поскорее выбраться «на волю» и избавиться от ненавистных одежд. Но они немедленно были настигнуты кем-то из свиты королевы-матери, попросившим их подойти к ней. Бегство не удалось — состоялась еще одна беседа.
Павел Сигизмундович был легко ранимым человеком. Иоффе, по словам Капицы, сказал однажды: «...нервы у него — не под кожей, а на ее поверхности». К людям Эренфест привыкал не сразу: казалось, что они уже давно в простых отношениях друг с другом, и вдруг выяснялось, употребляя выражение Павла Сигизмундовича, что «только теперь Вы перестали резать меня алмазом». Он часто бывал резок, а в оценках — даже ядовит. Мы уже говорили, например, как высоко ценил Эренфест Я. И. Френкеля. Но вот, например, комментируя однажды (в 1924 году) то обстоятельство, что Френкель занимался в свое время каким-то физическим вопросом, с точки зрения Эренфеста, далеким от сферы его, Френкеля, интересов, Павел Сигизмундович воскликнул: «Как, Вы и этим занимались? Скажите Френкель, а есть ли хоть одна область физики, где бы вы не оставили след? Или, лучше сказать, где бы вы не наследили!» Яков Ильич Френкель, конечно, правильно понял шутку Эренфеста. Его письмо, приведенное выше, и последующие отношения с Павлом Сигизмундовичем говорят в этом плане сами за себя.
Эренфесту, в свою очередь, приходилось бывать объектом иногда доброжелательных, а иногда и довольно колких шуток. Так Я. И. Френкель на вечере физтеховцев, посвященном закрытию IV съезда физиков (1924 год), выступил с пародией на Эренфеста и прочел доклад «в стиле Павла Сигизмундовича» — на характерном для него русском языке и в отличавшей его эмоциональной манере (нетерпимость к опоздавшим, требования к качеству доски, мела, тряпок и т. д.).
Барбара Клайн приводит такой эпизод, сопровождавший первую встречу Паули и Эренфеста на одной из конференций в Германии. Оба ученых, конечно, уже знали друг друга. Для Паули, родившегося в 1900 г., Эренфест в начале 20-х годов, когда эта встреча состоялась, был уже «стариком», классиком, работы которого он хорошо знал, а некоторые из них отразил в своей знаменитой статье по теории относительности, написанной в 1920 году для клейновской математической энциклопедии. (Эта статья сразу же сделала двадцатилетнего физика, ученика Зоммерфельда, широко известным в физическом мире.) Знал его, разумеется, и Эренфест.
Очевидно, Паули своими свободными манерами12 чем-то вызвал раздражение Эренфеста. Об этом лейденский профессор так ему и сказал: «Знаете, Паули, Ваши работы нравятся мне намного больше, чем Вы сами». Паули среагировал мгновенно (вероятно, не подозревая, что может по-настоящему ранить вечно в себе неуверенного собеседника): «Да? А у меня с Вами все как раз наоборот!».
Отголоски этого обмена колкостями или, если воспользоваться квантово-механическим термином — «обменного взаимодействия», видны и в приветственной речи Эренфеста, произнесенной им 31 октября 1931 года на церемонии вручения Вольфгангу Паули медали Лоренца. Эта медаль (ее первым обладателем был Оскар Клейн) по своему статусу вручалась физикам за открытия, которые «оказали большое влияние на развитие науки». В данном случае таким открытием был принцип Паули. В соответствии с этим принципом, как известно, две антисимметричные (с полуцелым спином) частицы не могут находиться в одном и том же квантово-механическом состоянии (по-немецки принцип Паули так и называется: Pauli-Verbot, т. е. «запрет Паули»). Свою тщательно продуманную и блестящую речь, обращенную ко второму лауреату медали Лоренца, Эренфест заканчивал так: «К сожалению, я не имею возможности именно сегодня говорить о других (кроме принципа Паули — В. Ф.) Ваших достижениях... Я сожалею об этом, — ведь тогда можно было бы так хорошо помучить Вас каскадом похвал, не разбавленных сопутствующими колкостями. Ведь и сами Вы, господин Паули, тоже не очень любите баловать своих друзей. Позвольте же по этому случаю Вашему большому и близкому другу выбраться за пределы обычного и столь тщательно взвешенного словарного запаса и приемов речи... Да, господин Паули, Вам все же не удастся помешать всем Вашим коллегам высоко ценить Ваши заслуги и даже любить Вас!»,
Профессор И. Л. Зельманов рассказал о таком случае. В Ленинграде, в присутствии Эренфеста обсуждалась экспериментальная работа, к автору которой Павел Сигизмундович исключительно хорошо относился. Однако результаты работы и сама методика ее проведения показались Эренфесту неубедительными. Он сразу же отреагировал на это таким образом: «Знаете, пытаться обнаружить тут эффект, который Вас интересует, — это все равно, что искать в темной комнате черную кошку!», — и после короткой паузы добавил: «когда ее там к тому же нет». Как тут Эренфест разнится от Бора, который, как рассказывают его сотрудники, в подобных случаях говорил: «Это очень, очень интересно!».
В. В. Дойникова, вспоминая 1907—1912 годы — годы совместной работы Павла Сигизмундовича и Татьяны Алексеевны над статьей для «Энциклопедии математических наук», говорит, что как-то она пришла к Эренфестам на Лопухинскую. Павел Сигизмундович вышел не сразу: «Вы слышали, как мы ругались?» Действительно, Дойникова слышала: «Aber schrei doсh nicht!». «Aber schweig!»13, — так в шумных спорах рождалась эта поистине замечательная статья!
Можно еще раз обратиться к цитировавшейся выше статье Эйнштейна об Эренфесте: «Он боролся против расплывчатости и многословия; при этом пользовался своей проницательностью и бывал откровенно неучтив. Некоторые его выражения могли быть истолкованы как высокомерные, но его трагедия состояла именно в почти болезненном неверии в себя».
Мы видим из заключения этой эйнштейновской характеристики, что если и нужно оправдывать такую повышенную требовательность Эренфеста к другим, то необходимо помнить о том, сколь безжалостен был он к самому себе (часто Павел Сигизмундович говорил своим детям: «Смотрите на меня: вот так не надо делать!»).
Снова в СССР (1929 год)
Осенью 1929 года в Лейден на имя Эренфеста приходит официальное письмо, напечатанное на бланке Харьковского Физико-технического института. Оно было подписано директором этого института профессором И. В. Обреимовым и А. Ф. Иоффе:
«Дорогой Павел Сигизмундович!
Мы имеем сведения, что Вы могли бы выкроить время для приезда к нам в декабре, чему мы были бы очень рады. Было бы хорошо, если бы Вы могли посвятить нам 2 — 3 месяца. Что касается программы Вашего пребывания в Ленинграде и Харькове, она предоставляется целиком на Ваше усмотрение, сочтете ли Вы за лучшее объявить курс лекций или семинаров, или прочтете спорадические лекции, или ограничитесь совместной работой с нашими физиками».
Как раз в конце 20-х годов начинается процесс «отпочкования» от Ленинградского Физико-технического института больших лабораторий, которые преобразовывались в новые институты — как в Ленинграде, так и в других городах. Одним из самых крупных таких коллективов и должен был стать Харьковский Физико-технический, в который направлялись ближайшие сотрудники А. Ф. Иоффе — И. В. Обреимов, Л. В. Шубников, К. Д. Синельников, А. И. Лейпунский, А. К. Вальтер и многие другие.
31 октября 1929 года Эренфест отвечает на письмо и пишет Иоффе, что еще до конца года приедет в СССР. «Я очень надеюсь, — добавляет он, — иметь возможность как следует поговорить с Френкелем и толковой молодежью, а также с Фоком и Таммом».
Примерно к этому времени относится начало тяжелого душевного разлада, который переживал Павел Сигизмундович Эренфест и который привел его к трагическому концу. Речь идет о мучившей его неуверенности в себе — чувстве, которое не обходило и других выдающихся физиков, включая и гигантов типа Больцмана, когда они достигали определенного возраста. Эти трагические мотивы звучат в письмах к Эйнштейну, Бору, Иоффе, усиливаясь с каждым годом. Так, Эренфест пишет Иоффе 25 сентября 1929 года, т. е. ровно за 4 года до своей смерти: «Я чувствую себя очень усталым и старым. Не знаю, смогу ли быть вам действительно полезным. Во всяком случае, я хотел бы, чтобы не я что-либо рассказывал (разве что для совсем молодых студентов), но чтобы разные люди рассказывали мне, по возможности более четко формулируя свои мысли пока я все хорошо кумекаю. Такое предложение звучит, может быть, комично, но я думаю, что именно в этом плане я могу быть полезен русским молодым физикам».
Иногда, правда, эту свою неуверенность Эренфест облекает в полушутливую форму: «Чем ближе подходит время моего отъезда, тем с большим страхом думаю я обо всех молодых и ученых людях, которые работают у тебя в области теоретической физики. Я знаю так ужасающе мало, а это малое — так плохо!.. Я с нетерпением жду новой встречи с молодыми русскими физиками. Позаботься о том, чтобы они не смотрели на меня, задрав нос!... Кроме молодых теоретиков я побаиваюсь: 1) морозов, 2) потери времени на ожидание — из-за вашего неумения точно договориться.»
Абрам Федорович своевременно приехал встречать Павла Сигизмундовича на Варшавский вокзал с машиной и шубой, продемонстрировав, что точно договариваться у нас все же умеют. Шуба была, действительно, необходима: в Ленинграде стоял морозный декабрь 1929 года.
Эренфест немедленно по приезде начинает свою научную программу. Он выступает на семинарах в Физико-техническом институте, консультирует его сотрудников. Несколько раз бывал Павел Сигизмундович и в Политехническом институте. 13 декабря 1929 года в помещении Большой физической аудитории института состоялся диспут о природе электрического тока в форме трех бесед между профессорами института В. Ф. Миткевичем и Я. И. Френкелем. На двух из этих бесед (13 декабря 1929 года и 3 января 1930 года) присутствовал и Эренфест. Стенограмма сохранила нам «живое» слово Эренфеста: при ее правке решено было не «приглаживать» русский язык Павла Сигизмундовича. Не вдаваясь в сущность спора между Миткевичем и Френкелем, приведем выдержку из выступления Эренфеста 3 января 1930 года. Он начал так: «Никогда в Европе, никогда в Америке не могло бы случиться, чтобы 4 тысячи человеко-часов так усердно потратили бы на такой сложный вопрос, как это случилось здесь, и уже это очень притягивает меня к вам. Во-вторых, я удивительно многому научился в прошлый раз и сегодня, и от всех без исключения, которые здесь выступали. Не всегда я понимал, не всегда я охотно соглашался, иногда я внутри себя протестовал, но это все равно, так как я решительно от всех учился, и потому я понимаю, почему вы согласились концентрировать на этом так много часов. Теперь вы, наверное, будете сердиться на меня, когда я скажу, что хороший физик философствует очень редко и только если ему уже не остается ничего другого, и, если не ошибаюсь, он это делает всегда чрезвычайно плохо. И вот этого-то я и боюсь прямо как огня... В прошлый раз меня дискредитировали и несколько моих приятелей меня назвали типичным европейским соглашателем, потому что я старался сказать, что я не понимаю, в чем разница: по моему убеждению, они (Миткевич и Френкель) говорят одинаково. Мне хочется как-то поправить это неблагоприятное впечатление, и потому я буду сегодня антисоглашателем».
«Антисоглашательство» Эренфеста проявилось в оценке развиваемых Миткевичем идей. Эренфест, в частности, очень четко показал в своем выступлении, что они противоречат закону сохранения электрического заряда.
В первых числах января 1930 года Павел Сигизмундович приглашается на торжественное заседание, посвященное 10-летию со дня организации физико-механического факультета, которое проводится в Выборгском доме культуры. Выступая там, он говорит: «Эти годы чувствуется, как целый народ мобилизуется на культурную и научную работу, как в других странах народ мобилизуется на войну».
В Москве Эренфест присутствует на докладах мандельштамовского семинара, где рассказывает о работах Дирака. Затем едет в Харьков во вновь организованный Харьковский Физико-технический институт. Во многом именно благодаря Эренфесту криогенная «культура» привилась на харьковской почве, его хлопотам и энтузиазму советская физика обязана той прекрасной школе, которую наши ученые получили в Лейдене, в лаборатории Камерлинг-Оннеса (особенно плодотворными были контакты с этой лабораторией Л. В. Шубникова, которого Эренфест высоко ценил как ученого и человека) и в самом Харькове. Этот Физико-технический институт неоднократно посещали в конце 20-х — начале 30-х годов работники Лейденской лаборатории.
- 1. В дальнейшем для краткости будем называть его просто Физико-техническим институтом или ФТИ, в соответствии с теперешним его названием.
- 2. Эренфест знал, что публикация работ П. Л. Капицы и Н. Н. Семёнова, посвященных проблеме молекулярного пучка и выполненных сразу после революции, а также реализации схемы предложенного в них опыта (совпадавшего с независимо поставленным и доведенным до конца опытом Штерна и Герлаха) задержалась из-за тяжелых условий войны и разрухи.
- 3. В. М. Чулановский рассказал, что «чистую науку» Павел Сигизмундович называл «игрушечной» и относился к ней с любовью и нежностью. При этом под чистой наукой он понимал исследования, не связанные непосредственно с конкретным техническим выходом. Однако скрытая связь с такого рода выходами имеется в каждой новой работе или научном открытии, хотя она и воплощается в реальные и зримые формы с некоторым «временем запаздывания» — все это, конечно, хорошо понимал Эренфест.
- 4. Этот изящный парадокс Эренфеста перекликается с другим, принадлежащим Руссо: «Все науки пропсходят от лени» (а также и с грибоедовским — «Всем умным — горе от ума!»).
- 5. Письмо Эренфеста отсутствует в опубликованном в 1973 году переводе переписки Эйнштейна с Зоммерфельдом.
- 6. Эренфест имеет в виду то обстоятельство, что в Ленинграде в институте у Иоффе собралась очень сильная группа физиков-теоретиков. Выход Германии на передовые позиции в области теоретической физики Эренфест объясняет тем, что там в XIX веке крупные физики работали в разных городах страны, в отличие от Франции, где практически все работали в Париже.
- 7. Жизнеописание (лат.).
- 8. «Маленький Паули» (нем.). Такое сочетание имело несколько «подтекстов». Прежде всего, Паули был, действительно, очень молод, причем некоторая эксцентричность его поведения и резкость суждений как бы усугубляла его молодость. Затем он был Pauli junior — приставкой «junior» (младший) по традиции отличали сына от отца, если оба они работали в науке. Отец Паули, тоже Вольфганг, был известным венским профессором, специалистом по коллоидной химии (одна из его монографий была переведена на русский язык). Далее, в Германии издавна большей известностью пользовалась фундаментальная энциклопедия древней истории, которую называли «Der grosse Pauly». В зале справочной литературы Библиотеки Академии наук ее тома занимают две длинных полки. А вышедшее в 1964 году очередное издание «Derkleine Pauly», которому, быть может, Паули и обязан этим именем — это четыре солидных тома. Наконец, здесь мог быть и юмористический подтекст: несмотря на молодость Паули был довольно крупным (чтобы не сказать просто толстым) и в этом плане отнюдь не «маленьким».
- 9. Но, господа, это уже не физика! (нем.).
- 10. 16 мая 1922 года Эренфест писал Эйнштейну: «Я очень надеюсь, что ты, наконец, сможешь познакомиться с моим дорогим, дорогим Иоффе. Он очень тонкий физик и человек. Во всяком случае, ты получишь много удовольствия от этого знакомства. Наряду с моей женой, тобой и Бором он принадлежит к числу моих ближайших друзей и, возможно, нет другого такого человека, который выказывал бы по отношению ко мне больше любви». Эренфест в шутку добавляет в своем письме, что боится, как бы разговор между Иоффе и Эйнштейном довольно быстро с чисто научных проблем не перешел на политические и общечеловеческие темы.
- 11. На предыдущих страницах, говоря об Эренфесте, мы часто обращались к имени Якова Ильича Френкеля. Делалось это не для того, чтобы подчеркнуть особые симпатии Павла Сигизмундовича к Якову Ильичу (не говоря уже о советских физиках, относившихся к поколению Эренфеста, можно назвать и среди более молодого поколения советских физиков 20-х годов имена, близкие Павлу Сигизмундовичу: прежде всего И. Е. Тамма). Дело объясняется тем, что в данном случае автор просто располагал большим фактическим материалом.
- 12. Его отец, венский профессор, по рассказу Клайн «...в разговоре с одним из сотрудников института (Бора — В. Ф.) выразил надежду, что его сын в Копенгагене не только получит от Бора знания по физике, но и научится у него хорошим манерам».
- 13. «Да не кричи же!», «Да замолчи!» (нем.).
Добавить комментарий