7.

Так постепенно мы подошли к произведению Галилея, венчающему все его творчество по астрономии: это и есть «Диалог о двух системах», вышедший в 1632 г. с девятилетним перерывом после появления «Il Saggiatore». Полное заглавие этой знаменитой книги длинно и сложно:

«Диалог Галилео Галилея [академика] Линчео, экстраординарного математика университета в Пизе, философа и старшего математика Его Светлости Великого Герцога Тосканского, где в собраниях, четыре дня продолжающихся, ведутся рассуждения о двух наиболее выдающихся системах мира, Птолемеевой и Коперниканской, причем неопределительно предлагаются доводы столько же для одной из них, сколько и для другой».

В такую форму оказалось облеченным произведение, над которым Галилей размышлял едва ли меньше тридцати лет. Несомненно, в него вошли и те доказательства истинности коперниканского учения, о которых Галилей писал Кеплеру еще в 1597 г.; это во всяком случае есть та книга «О Системе мира», которую он обещал читателю в своем «Sidereus nuncius» в марте 1610 г. и о которой он писал два месяца спустя во Флоренцию государственному секретарю Belisario Vinta: «Труды, которые мне предстоит довести до конца, суть прежде всего две книги «De Systemate seu constitutione Universi» («О системе или строении Вселенной»), огромный замысел, исполненный философии, астрономии, геометрии»1; о нем же под названием «Рассуждения о приливах и отливах» говорится, как мы видели, в конце послания к Инголи (1624).

По письмам Галилея известно, что тогда же, в 1624 г., он решил придать своему сочинению форму диалога о приливах и отливах2; с этого момента за его работой над книгой можно следить по переписке почти что из года в год. В конце 1629 г. книга была закончена, за исключением «церемониального введения» и некоторых деталей3; затем начались перипетии, связанные с разрешением книги к печати, во время которых Галилею пришлось изменить предполагаемое заглавие и предпослать тексту еще «Предисловие к благосклонному читателю» («Аl discreto Lettore»), едва ли им самим полностью составленное и во всяком случае действующее весьма неприятно на современного нам читателя. Однако все эти моменты теснейшим образом переплетаются с процессом Галилея 1632 — 1633 гг. Изучение его стоит вне плана настоящей статьи, в силу чего на всех этих моментах мы не останавливаемся4.

Естественно, что после декрета 5/III 1616 г. Галилей не мог уже выступать открытым защитником коперниканской доктрины; но он, этот «упрямый Галилей», по меткому слову Пушкина5, либо вообще не хотел считаться с процессом 1616 г., либо принимал за чистую монету прием, оказанный ему в Риме в 1624 г., либо слишком доверчиво отнесся к сообщению его любимого ученика Castelli в письме от 16/III 1630 г. о том, будто папа Урбан VIII сказал: «Это [запрещение Коперника] никогда не было нашим намерением, и если бы зависело от нас, тот декрет не был бы издан»6.

Так или иначе, решив еще раз выступить со своим credo перед миром, Галилей мог сделать это теперь только с некоторой новой позиции; та, которую он выбрал, не есть целиком точка зрения Осиандера — Беллармино: «Спасайте явления какой угодно ценой, но только не затрагивайте их сущность»; такая нота если и звучит в «Диалоге», то чрезвычайно слабо. Теперь, как в «Послании к Инголи», так и в предисловии к «Диалогу» Галилей становится на национально-религиозную точку зрения. Да, учение Коперника теперь под запретом в Италии и в странах католицизма; но пусть не думают иные, и прежде всего протестанты, что это произошло лишь потому, что в Риме не в состоянии понять и изучить доктрину Коперника, что там царит темнота и ослепление; нет, эрудиция и таланты живы и в Италии. Итальянский ученый должен прежде всего изучить и понять до конца это учение, он не может оставлять без ответа невежественные утверждения, выдаваемые за научные опровержения Коперника7.

Вероятно по той же причине, чтобы облегчить себе высказывания в пользу новой астрономии, наряду с неизбежной уже теперь аргументацией против нее, Галилей и придал своей книге форму диалога8. Участники диспута могли придерживаться любой точки зрения; затем, эта форма открывала перед автором возможность проявить во всем блеске свое искусство вести диспут, нарисовать красочные образы участников спора и, наконец, создать несколько характерных, близких к комическим положений (известно, что и драматическое творчество было не чуждо Галилею).

Место действия «Диалога» — «изумительный город Венеция» (la meravigliosa citta di Venezia), эта жемчужина Адриатики, где над паутиной каналов сохранились все архитектурные стили начиная от XI — XII веков; где не только развивается великая художественная школа — обоих Беллини, Джорджони, Тициана, но где с незапамятных времен существует знаменитый арсенал, работой которого коммерческий гений венецианцев утверждал свое морское владычество9; куда столько раз из Падуи наезжал и сам Галилей в счастливые и далекие уже годы его падуанской профессуры10.

И вот теперь в Венеции, во дворце Сагредо, стены которого и до сегодняшнего дня отражаются в зеленоватых волнах Canalia Grande, ежедневно собираются для беседы трое людей. Один из них — личность, измышленная Галилеем, возложившим на нее нелегкую задачу быть представителем и защитником школы Аристотеля и Птолемея — фактически быть их последним защитником; имя его Симпличио, оно созвучно с именем знаменитого комментатора Аристотеля, но — увы! — оно же каждым итальянцем воспринимается прежде всего в его прямом смысле — «простак». Двое других — это тени галилеева прошлого. Один из них носит имя Сагредо; это умерший еще в 1620 г. друг Галилея, венецианский консул в Леванте, тот самый, который в 1611 г. предупреждал его относительно превратностей придворной службы и опасности жить там, где еще в силе иезуиты. Другой — Сальвиати — был учеником Галилея в Падуе и сохранил затем с ним искреннюю дружбу; он умер в 1614 г. во время путешествия в Испанию11.

Галилей от своего имени, естественно, не выступает. Его точку зрения в беседах и спорах — диалогах развивает Сальвиати. Сагредо очень быстро все усваивает, иногда дополняет, Симпличио возражает. Когда же речь заходит о самом Галилее, о его открытиях, то о нем упоминают под именем «Academio Linceo» или просто «Academio», иногда «наш общий друг» и т. п.

Беседы их составляют толстую книгу, около пятисот страниц in quarto. За эту книгу — этот злосчастный «Диалог»12 — Галилей, в возрасте семидесяти лет, будет отвечать на инквизиционном следствии и притом один раз под прямой угрозой пытки13 — угрозой, которая не может и не должна устрашить его, если он добрый католик; за нее же он будет приговорен к заключению в тюрьмах инквизиции14. Он прочтет и подпишет перед глазами жадной до зрелищ толпы унизительную формулу отречения (22 июня 1633 г.). Но именно с этого момента «Диалог» трех собеседников войдет в историю культуры не только как одно из замечательных произведений итальянской литературы и мировой науки, но и как книга, отмеченная печатью личных страданий автора, как символ борьбы передовой науки с обветшалыми доктринами, не сдающими без боя своих последних позиций...

Перелистывая теперь эту книгу, читатель сразу же убедится в том, что в нее, как мощные пласты, вошли почти все предыдущие произведения Галилея: прежде всего «Sidereus nuncius», затем очень важный, написанный в молодости, но не опубликованный «Трактат об ускоренном движении» («De motu accelerato»)15, «Письма о солнечных пятнах», «Послание к Инголи», «Послание к кардиналу Орсини о приливах и отливах» — одним словом, все творчество Галилея от 1590 до 1625 г. Оно развито здесь в очень немногих направлениях, но объединено одной великой целью: представить не только астрономические, но и механические доводы в доказательство коперниканской системы, выслушать и разбить, — оставаясь в неизбежных уже рамках формальной объективности16, — те возражения, которые может выдвинуть старая школа устами Симпличио.

Беседы длятся четыре дня, и соответственно дискутируются четыре основные темы. Первая: между Землей и небесными телами нет столь существенных и прямых различий, чтобы предположение о возможных движениях Земли было принципиально неприемлемым; вторая: одно из этих движений, именно суточное вращение, не только имеет астрономически значительную долю вероятности, но оно оказывается совместимым с законами движения тел у земной поверхности; третья: другое движение Земли — годичное обращение вокруг Солнца — неизбежно подсказывается всей совокупностью наблюдаемых астрономических явлений; наконец, четвертая: оба эти движения, взятые вместе, вызывают как следствие определенное механическое явление, наблюдаемое на Земле,— это приливы и отливы моря. Изучая его, мы и получим, как думает Галилей, завершающее механическое доказательство всей коперниканской системы.

Но эта архитектоника «Диалога», столь стройная и целостная в ее общем плане, далеко не всегда выдерживается в беседах и спорах. Участники диалога случается уходят в сторону от той или другой темы, затем решают к ней вернуться, нередко повторяются и об одних и тех же явлениях без видимой необходимости рассуждают дважды. Еще Декарт отметил, что все эти отступления довольно тягостно действуют при чтении книги17. Однако для современного читателя, и в первую очередь для астронома, главная особенность, пожалуй, даже странность, «Диалога» заключается в ином.

Галилей представляет все положение вещей так, как будто для перехода к системе Коперника достаточно принять несколько круговых орбит с Солнцем в их общем центре18 и дать каждой из планет равномерное движение по соответствующей окружности. Но при этом он оставляет без внимания основную характеристику планетных движений, именно их неравномерность. Она была раскрыта, как мы помним, еще греками. Кроме того, греческим астрономам удалось в сложном видимом движении планет выделить два неравенства: первое — соответствующие неравномерности движения планет в их орбитах и второе — прямые и обратные движения планет, их стояния и т. п. Именно в этом и состояло одно из крупнейших математических достижений древней астрономии.

Чтобы учесть оба эти «неравенства», Птолемей, помещая Землю в центре, вводил в свою систему эксцентры, эпициклы и экванты. Коперник, полагая в центре движений Солнце, устранял этим второе «неравенство»; но первое, разумеется, оставалось, и учет его потребовал у Коперника введения столь сложного аппарата, как и у Птолемея; поэтому Коперник принужден был пользоваться эпиэпициклами, эксцентр-эпициклами или эксцентрами эксцентра.

Эту основную трудность всех планетных теорий Галилей игнорирует в «Диалоге» совершенно; точно так же игнорирует он и то окончательное решение планетной задачи, которое было дано Кеплером. Больше чем за двадцать лет до появления «Диалога» Кеплер установил в «Astronomia nova» (1610) применительно к планете Марс, что орбита ее есть эллипс, в одном из фокусов которого находится Солнце, и что скорость планеты в любой точке ее орбиты обратно пропорциональна длине перпендикуляра, опущенного из этого фокуса на касательную к эллипсу в той его точке, где находится планета (так называемый закон площадей). На все эти чрезвычайно важные обстоятельства Галилей в «Диалоге» закрывает глаза. Только один раз, уже в самом конце книги, Сальвиати довольно неожиданно начинает говорить о том, что Солнце одну половину орбиты проходит на девять дней скорее, чем другую (вспомним Калиппа!). Но, продолжает он, имеет ли место при прохождении меньших частей орбиты равномерное или неравномерное движение, «этого до сих пор еще не установили, быть может, и не исследовали»19. В связи с этими уже совершенно непонятными словами высказывалось мнение, что Галилей вовсе и не читал «Astronomia nova» Кеплера. Однако с этим довольно трудно согласиться, так как в том же месте «Диалога» говорится о Марсе, «который так мучает современных астрономов»20.

Все это можно бы пытаться объяснить тем, что Галилей имел в виду дать в «Диалоге» отнюдь не ученый трактат по астрономии, но что верный своему девизу быть понятным возможно более широким кругам, он создавал здесь одну из первых научно-популярных книг. Действительно, во всем «Диалоге» нет ни одной формулы, а численные данные и результаты вычислений приводятся крайне редко и скупо. Но, на наш взгляд, причина этих странностей лежит не в этом и даже не в общем расхождении установок Галилея и Кеплера, а значительно более глубоко: равномерные круговые движения играли, как мы сейчас увидим, столь важную роль в механических построениях Галилея (именно тех, которые он развивает в «Диалоге», но о которых уже не будет речи в его классических «Беседах о двух новых отраслях знаний», 1638), что порвать с этой схемой Галилей принципиально не мог. Однако из одних равномерных обращений по круговым орбитам теорию планетных движений создать невозможно, тем менее возможно построить планетные таблицы. Между тем еще в 1627 г., т. е. за пять лет до появления «Диалога», Кеплер издал свои знаменитые «Рудольфины» («Tabulae Rudolphinae». Ulm, 1627); то были планетные таблицы, основанные на кеплеровых же законах движения21. Таким образом, по странной иронии судьбы, планетные схемы Галилея оказались в таком же отношении к теории Кеплера, в каком схема концентрических сфер Евдокса — Калиппа — Аристотеля находилась к построениям и таблицам «Альмагеста».

В чем же состоит отличие между основными механическими началами, которые Галилей развивает в своем «Диалоге» и в «Беседах»? В последних Галилей излагает («День третий» и «День четвертый») теорию равноускоренного движения, в частности законы падения тел, исключительно в применении к явлениям земным. Вообще, в «Беседах» об астрономии речи уже не могло быть и ее нет; все, что он здесь говорит, безошибочно и классично и по праву вызвало восхищенную оценку, которую Лагранж дал этим открытиям Галилея22. Но в «Диалоге» механика была впервые призвана сыграть некоторую космическую роль. Но для этого еще не настало время!

В самом начале «Диалога» Галилей, борясь со странными динамическими воззрениями Аристотеля, излагает устами Сальвиати открытия «нашего академика» о движении тел, падающих с высоты вертикально вниз или по наклонной плоскости. Он устанавливает, что скорость, приобретенная телом на одинаковой высоте, в обоих случаях равна (и это есть первое применение закона живых сил); он развивает положение о том, как увеличивается время падения по мере уменьшения наклона плоскости; затем, когда ему остается только перейти к пределу, Галилей высказывает следующее неожиданное положение:

«Но движение по линии горизонтальной, которая не опускается и не поднимается, есть круговое движение вокруг центра; следовательно, круговое движение никогда естественным образом не может быть приобретено без предшествующего [прямолинейного] движения; но, будучи однажды приобретено, оно продолжается вечно (регреtuamente) с неизменной скоростью»23.

Мы будем называть этот своеобразный принцип Галилея «началом космической инерции»; пользуясь им, Галилей представляет себе упорядоченную систему мира как строй планет, движущихся по круговым орбитам с постоянной скоростью; прямолинейное движение является как бы регулятором этого порядка; оно превращает мир из хаоса в космос.

«Согласно этому я заключаю, — продолжает Сальвиати, — что только круговое движение естественным образом соответствует тем телам природы, которые входят как составная часть во Вселенную, когда они находятся в порядке совершенном; но прямолинейное движение предназначается природой для ее тел и их частей в крайнем случае тогда, когда они оказываются не на месте, расположенные с нарушением порядка, и когда требуется привести их кратчайшим образом к их естественным местам»24.

Таким образом, не гармония чисел или звуков статически отображается в мире; его бытие как космоса есть равномерное круговое движение его частей. Совершенно естественно, что при такой космологической схеме переход к неравномерным движениям, в частности к кеплеровым эллипсам, был для Галилея закрыт совершенно; в этом, по нашему мнению, и заключается причина той странности и особенности «Диалога», о которой сказано выше. Но это положение вещей появилось не вследствие каких-либо отвлеченных, философских концепций Галилея; напротив того, оно возникло потому, что он, следуя своему призванию механика и инженера, стал немедленно же применять найденные им законы движения тяжелых тел к мировой материи в целом25. Но в этих приложениях его «принцип космической инерции», который, как некий Янус, одним ликом был обращен к Аристотелю, а другим к Ньютону, неизбежно должен был сыграть весьма тяжкую роль. Приведем два примера.

Одно из самых глубоких открытий Галилея, которое мы назовем теперь принципом относительности классической механики, изложено им в «Диалоге». Этот принцип выражен здесь не в виде формул и теорем, а в виде красочного описания явлений, происходящих в закрытой каюте под палубой корабля. В этой каюте в разных направлениях летают бабочки; рыбки в маленьком бассейне плавают в разные стороны; капли воды падают вертикально на подставку из отверстия в сосуде; два человека играют в мяч, сообщая ему одинаковую скорость, но в разных направлениях и т. п. Галилей пишет: «После того, как вы внимательно пронаблюдаете все эти явления, пока корабль остается на месте, дайте ему движение с какой угодно скоростью; и тогда, если только движение его равномерно и он не отклоняется ни в ту, ни в другую сторону, вы не обнаружите ни малейшего изменения во всех указанных явлениях, и ни по одному из них вы не сможете судить, движется ли корабль или стоит на месте»26.

Из подчеркнутых нами слов Галилея видно, что мы нисколько не узурпируем историю и не модернизируем Галилея, когда называем теперь галилеевыми (или инерциальными) осями всякую систему осей, движущихся в пространстве равномерно и прямолинейно. Но здесь, к нашему удивлению, обнаруживается, что тот раздел «Диалога», где приведено это замечательное предложение, дан с такой пометкой на полях книги: «Опыт, который один доказывает ничтожность всех тех [опытов], какие приводятся против движения Земли»27. Таким образом, Галилей применяет принцип относительности к явлениям на вращающейся Земле; он считает, очевидно, «инерционным» всякое движение, сообщаемое Землей телам, находящимся на ее поверхности. Поэтому многочисленные примеры, рассматриваемые на протяжении «Второго дня», — падение груза с высокой мачты, стрельба из орудия как горизонтально по разным направлениям, так и вертикально и др., и все те рассуждения, которыми Галилей опровергает доводы Птолемея о том, что вращающаяся Земля обгоняла бы предметы, брошенные с ее поверхности, или отставала от них и т. д., — все это получается как бы не на месте и может восприниматься современным механиком только с весьма существенными оговорками.

Другой пример. Галилей как практик отдавал себе вполне ясный отчет о проявлении центробежной силы там, где речь идет о предметах, вращаемых на шнуре, выбрасываемых из быстро вращаемой трубки и т. п.28.

Хотя формула для центробежного ускорения была дана не Галилеем, а несколько позднее Гюйгенсом, тем не менее в соответствующих местах «Диалога» имеется ряд весьма важных положений, например, о прямолинейном движении вращаемого тела по касательной к окружности в точке отрыва29. Но как только возникает вопрос о телах, находящихся на Земле, Галилей оставляет в стороне эти простые и ясные соображения; с помощью довольно сложных умозаключений, в которых фигурируют бесконечно малые величины различных порядков, он пытается доказать, что вес тела, как бы он ни был мал, превышает действие центробежной силы и лишает тело возможности оторваться от Земли30; когда же речь идет о небесных телах, то самая мысль о том, что и в их движении может проявляться действие центробежной силы, Галилею кажется нелепой: «Разве не говорят философы, что Луна и другие планеты не падают, потому что их удерживает скорость их движения. О, что за глубокие соображения!»31

В манускриптах Леонардо да Винчи, начертанных его знаменитыми письменами «в зеркальном отображении» (a rovescio), имеется такая запись32: «La luna densa е grave, come sta, la luna»? — Луна, плотная и тяжелая, на чем она держится, эта Луна?

На этот вопрос, поставленный задолго до Галилея, грядущим поколениям астрономов космическая механика Галилея, как мы видим, никакого ответа не дает; история науки будет ждать этого ответа еще около полустолетия, пока, наконец, гением Ньютона двуликий принцип инерции Галилея будет выправлен до конца и на этой почве будет достигнут синтез механики земной, созданной Галилеем, и механики небесной, незыблемое начало которой положил Кеплер.

Оставаясь в том же плане механических построений Галилея, мы переходим теперь к его попытке дать одновременное, «по необходимости истинное», доказательство обоих движений Земли, основанное на теории приливов. Над этим явлением Галилей размышлял очень давно, что видно из упомянутого выше его письма к Belisario Vinta от 7/V 1610 г.: среди мелких работ, им законченных, там указывается сочинение «De maris aestu» («О приливе моря»). Помимо этого, когда Галилей сообщал Кеплеру еще в 1597 г., что он «записал много доказательств» коперниканского учения, то таким могла являться только теория приливов, так как все прочие доказательства, приводимые в «Диалоге», основаны на телескопических открытиях Галилея и, следовательно, в 1597 г. ему еще известны не были.

Окончательное выражение своим мыслям о приливах Галилей дал, как было упомянуто, в 1616 г. в Риме, изложив его в «Послании к кардиналу Орсини»33. Теория, которую он здесь излагает, не подкреплена, да и не могла быть подкреплена в ту пору, какими-либо численными выкладками и результатами; она есть просто некоторая механическая интуиция; и хотя в данном случае эта интуиция обманула Галилея, тем не менее им была поставлена здесь вполне правильная и осмысленная задача, решение которой (никем еще до конца не проведенное) могло бы иметь в других случаях известное значение.

Считая, что принцип относительности устраняет возможность обнаружить движение Земли при помощи опытов над движением твердых тел, Галилей, естественно, приходит к выводу, что только «жидкие массы на земной поверхности, имеющие на ней столь большое распространение и не так тесно связанные с земным шаром, как его твердые составные части, одни только и могут дать нам указание о том, движется ли Земля или находится в состоянии покоя»34.

Рассмотрим поэтому движение жидкой частицы; она участвует во вращении Земли, так что направление ее скорости (относительно неподвижных звезд) через каждые 12 часов меняется на обратное; вместе с тем эта же частица участвует и в годичном движении Земли, направленном в течение суток все время в одну сторону; поэтому, если в данный момент обе эти скорости параллельны между собой, то через 12 часов они будут направлены антипараллельно, и в первом случае абсолютная скорость частицы будет равна сумме, во втором — разности скоростей. Таким образом, в течение суток величина и направление абсолютной скорости жидкой частицы непрерывно меняются: ее движение будет ускоренным или замедленным35. В силу этого движение воды в каком-либо морском бассейне (в особенности если он расположен в направлении параллели земного шара) будет в общих чертах таким же, какое мы наблюдаем, например, в трюме большой барки, когда движение ее ускоряется или замедляется. «При ускоренном движении, — говорит Галилей, — вода несколько поднимается у кормы и опускается у носа, а затем мало-помалу приходит к подчинению движения всего вместилища и уже совершенно не меняет уровня, пока движение его происходит спокойно и равномерно»36. При замедленном движении происходят обратные явления.

Таким образом, периодические ускорения и замедления движения воды служат причиной основного, полусуточного прилива, максимумы которого отделены двенадцатичасовыми промежутками.

Такова основная схема галилеевой теории приливов; хотя в условиях Земли она совершенно не соответствует действительности, но считать ее ошибочной и механически неприемлемой, разумеется, нельзя. Напротив того, для истории гидромеханики весьма интересны некоторые соображения, которые попутно развивает Галилей. Так, он отчетливо владеет понятием собственного периода колебаний бассейна; к главной причине колебаний с периодом в 12 часов присоединяется, действуя против нее, еще другая: «Эта последняя, — говорит Галилей, — зависит от собственного веса воды и соответственно длине и глубине вместилища обладает временем колебаний в 1, 2, 3 или 4 часа и т. д.; действуя против первой причины, она возмущает ее и устраняет ее действие, не давая воде возможности дойти до предела или даже до середины соответствующего движения... от такого противопоставления действий явления прилива и отлива или совершенно уничтожатся или будут значительно затемнены»37. Аналогично Галилей описывает явления биений в колебаниях бассейна: «Если вторичное действие имеет свой период, например в 5 часов, то в некоторых случаях первичное и вторичное действие будет согласованно давать импульсы в одну и ту же сторону, и при таком соединенном и, так сказать, едином их устремлении приливы будут велики... в противоположных случаях движения воды будут ослаблены и море приведено к состоянию спокойствия и почти полной неподвижности»38.

Из этих немногих ссылок становится очевидным, что галилеева теория приливов (на дальнейших развитиях и осложнениях которой здесь нет оснований останавливаться) есть чисто динамическая схема явления, основанная исключительно на учете инерции вод океана. «Выведенная из состояния равновесия, — образно говорит Галилей, — вода не только будет стремиться вернуться к нему, но, увлекаемая собственным импульсом, пройдет через это состояние, поднимаясь в той части, где она стояла ниже всего; но и здесь вода не остановится, а снова вернется обратно; многими повторениями этих перемещений вода укажет нам, что она как бы вовсе не желает сразу вернуться от полученной ею скорости движения к отсутствию таковой»39.

Соответственно этой основной установке теория Галилея исключает действие какой бы то ни было приливообразующей силы; возможность действия таких сил Галилей отрицает решительно и с некоторым затаенным гневом. От его имени Сальвиати говорит: «Признать, что тут действуют Луна и Солнце и что они вызывают подобные явления, — все это совершенно претит моему рассудку». Он усматривает, что движение морей есть местное явление, ощущаемое нашими чувствами (sensato) и происходящее в огромных количествах воды: «Мой рассудок не может приспособиться к тому, чтобы подписаться под действием света, темперированного тепла или возбуждения явлений через скрытые качества (qualita occtilte) и прочими тому подобными бреднями; все это не только не является, но и не может явиться причиной прилива; скорее уже обратно, прилив в мозгах ведет здесь к этой болтовне и крикливым суждениям, а не к размышлениям над более глубокими явлениями природы и к их исследованиям»40.

В этих словах Галилей объявляет войну той доктрине средневековья, которая, как мы видели выше, приписывала приливы таинственному влиянию Луны, доктрине, за которой шел и Кеплер.

Все это характерно для понимания исходных установок Галилея; для него мир рационален; больше того, он «осязаем»; в нем нет скрытых влияний, нет дальнодействий; как в планетной теории, так и в теории приливов для пояснения космоса, его бытия и, может быть, даже его происхождения, по Галилею, достаточно задаться материей, ее равномерными круговыми движениями и их регулятором — движениями прямолинейными, равнозамедленными или равноускоренными.

Все эти схемы Галилея оказались, однако, только эскизом космической механики, не нашедшей подтверждения и оправдания в наблюдении и опыте.

Ньютон в единой формуле дальнодействия, над раскрытием сокровенного смысла которой человеческая мысль работает и по настоящее время, объединил законы движения планет, их спутников и комет, приливы вод океана; при этом явление приливов оказалось обусловленным именно притяжением Луны; сила притяжения теперь снова появилась как орудие познания природы, будучи очищена от той таинственной окраски, которую наложило на нее мистическое мышление средних веков и которая так отталкивала Галилея.

С этого момента сделалось очевидным, что галилеево одновременное доказательство двойного движения Земли несостоятельно и что его теория приливов может в лучшем случае служить для пояснения некоторых частностей явления, каким оно наблюдается на Земле41.

Таким образом, космическая механика Галилея оказалась не в состоянии решить стоявших перед нею задач; в переходе же от нее к диаметрально противоположной небесной механике Ньютона, являющейся применением закона всемирного тяготения к планетной системе, диалектика развития нашей науки проявила себя во всей своей непреложной необходимости.

• 1. Знаменитое письмо из Падуи от 7/I 1610 г., где Галилей возбуждает вопрос о переходе на службу к Медичи и развивает обширную программу своих будущих работ (Ed. Naz., V, 348 — 353).
• 2. Письмо Галилея к Cesare Marsili от 7/ХII 1624 г.: «Пока что я продвигаю вперед мой «Диалог о приливах и отливах», а с тем вместе продвигается соответственно и коперниканская система...» (Ed. Naz., XIII, 236).
• 3. Письмо Галилея к князю Federico Cesi от 24/XII 1629 г., где говорится еще: «Я довел почти до пристани мой «Диалог и раскрыл весьма явственно многое, что мне казалось почти необъяснимым» (Ed. Naz., XIV, 60); а уже 5/I 1630 г. G. Ciampoli в письме из Рима поздравлял Галилея со «счастливым окончанием «Диалога»» (Ed. Naz., XIV, 64).
• 4. Заметим только, что из имеющихся на книге пяти разрешений (два в Риме, без даты; и три во Флоренции) последнее помечено 12/IX 1630 г. Затянувшееся печатание закончилось у Landini во Флоренции в феврале 1632 г.; издание вышло с красивым фронтисписом, изображающим беседующих Аристотеля, Птолемея и Коперника. Осенью 1632 г. продажа книги была запрещена, и на заседании конгрегации инквизиции 23/IX 1632 г. доложено о приказании папы Урбана VIII сообщить инквизитору во Флоренции о вызове Галилея в Рим в течение октября (Ed.  Naz.,   XIX,  279).
• 5. «Движение».— А. С. Пушкин. Сочинения. М., 1936, стр. 376. Разумеется, Пушкин имел в виду легенду о будто бы сказанных Галилеем словах по объявлении ему приговора 22/VI 1633 г. — легенду, бесповоротно разрушенную после опубликования актов процесса; тем не менее эпитет, данный им Галилею, превосходно характеризует всю силу упорства астронома в борьбе за коперниканскую доктрину.
• 6. Ed. Naz., XIV, 88.
• 7. Эти мысли развиты Галилеем с необычайным блеском в «Послании к Инголи» (Ed. Naz., VI, 511 — 512) и весьма кратко повторены в предисловии к «Диалогу» (Ed. Naz., VII, 30).
• 8. Впрочем, эта форма была популярной в эпоху Ренессанса после появления переводов «Диалогов» Платона; в форме диалога писал Джордано Бруно; отец Галилея Винченцо (Vincenzo Galileo) составил в такой же форме трактат по истории музыки (см. об этом: Л. Ольшки, ук. соч., т. II и III).
• 9. Прочтите описание венецианского арсенала (около 1300 г.) у Данте — «Ад», песнь XXI (например, в переводе М. Лозинского. М., 1940, стр. 180). О том значении, которое для Галилея как механика имело знакомство с мастерами арсенала и их работой, он говорит в своих знаменитых «Беседах и математических доказательствах, касающихся двух новых отраслей знания» (1638; русский перевод: Галилео Галилей. Соч., т. 1, стр. 47. М., 1940). Об интенсивности работы арсенала достаточно говорит тот факт, что в конце XVI в., в период напряженной борьбы с турками, венецианский арсенал в течение 100 дней подряд выпускал ежедневно по одной галере.
• 10. В «Послании к Инголи» Галилей описывает, как для плывущего на барке из Падуи в Венецию мимо чудесных берегов Бренты по-разному «убегают» близкие и далекие предметы на берегу — от прибрежных деревьев до отдаленных склонов Альп (Ed. Naz., VI, 550).
• 11. Ко времени выхода в свет «Диалога» (1632) мир уже сильно опустел вокруг Галилея; кардинал Беллармино, от которого теперь могло бы зависеть очень многое, умер в 1621 г., покровитель и друг Галилея, князь Federico Cesi — в 1630 г., Кеплер — в том же, 1630 г.
• 12. «Il mio Dialogo sfortunato» — из письма Галилея к F. Liceti от января 1641 г. (Ed. Naz., XVIII, 244).
• 13. Допрос 21/VI 1633 г. (Ed. Naz., XIX, 362).
• 14. Приговор — см.: Ed. Naz., XIX, 406; З. А. Цейтлин. Галилей, стр. 225.
• 15. Этот трактат широко использован Галилеем не только в «Диалоге», но и в «Беседах о двух новых отраслях знания».
• 16. Эта объективность выдержана в «Диалоге» очень относительно. Инквизитор, рассматривавший книгу в 1632 г., нашел, что «заключительное противоядие вложено здесь в уста дурака и притом в таком месте книги, что его и найти трудно» (Ed. Naz., XIX, 326).
• 17. Находясь в добровольном изгнании в Амстердаме, Декарт в 1634 г. получил на тридцать часов экземпляр «Диалога», тогда уже запрещенной книги; он писал по поводу ее Mersenne: «Его [Галилея] доводы для доказательства движения Земли очень хороши; но мне кажется, что он не так излагает их, как нужно, чтобы убеждать; отступления, которые он вставляет, служат причиной, что о первых доказательствах забываешь, читая последние» (Ed. Naz., XVI, 124). Из того же письма видно, что под впечатлением приговора над Галилеем Декарт отказался от мысли создать свой собственный труд о системе мира; см. также другое письмо Декарта к Mersenne (Ed. Naz., XVI, 50).
• 18. См. чертеж в «Dialogo» — Ed. Naz., VII, 531.
• 19. Ed. Naz., VII, 481.
• 20. Ed. Naz., VII, 480. Имеется еще одно указание на то, что об эллиптических орбитах было известно в кругах Галилея: в книге его ученика «О зажигательном зеркале» («Lo specchio ustorio», Bologna, 1632) упоминается об эллиптической орбите Марса; Галилею эта книга была известна (см. письмо Cavalieri к Галилею от 31/VIII 1632 г. — Ed. Naz.,  XIV, 378).
• 21. «Рудольфины» Кеплера пришли на смену тем «Tabulae Drutenicae», которые Rheinhold составил на основе теории Коперника и издал в 1551 г.; и те и другие таблицы были известны Галилею, так как в сентябре 1632 г. он получил запрос от Cesare Marsili о некоторых затруднениях, встреченных при пользовании ими (Ed. Naz., XIV, 396).
• 22. См.: Лагранж. Аналитическая механика, т. 1, стр. 166 — 167. М., 1938; статью акад. А. Н. Крылова о механике Галилея — Сб. «Галилео Галилей». М. — Л., Изд-во АН СССР,  1943.
• 23. Ed. Naz., VII, 53.
• 24. Ed. Naz., VII, 56. Роль прямолинейного движения определена Галилеем здесь совершенно так же, как у Коперника («De Revolutionibus», lib. I, p. 8); о том же мимоходом говорится и в «Беседах»; но тут Сальвиати решает оставить в стороне все космогонические приложения законов падения: «Столь глубокие соображения, — говорит он, — относятся уже к наукам более высоким, чем наша» («Беседы», стр. 343 — 344). По вопросу о применении космического принципа инерции Галилея к проблеме происхождения мира см. также любопытное письмо Mersenne от 4/XII 1634 г. (Ed. Naz., XVI, 169).
• 25. Так, например, весьма характерно и показательно вычисление, при помощи которого Галилей находит, что тело, падающее с Луны на Землю, должно пройти это расстояние за 3 часа 22 мин. 4 сек., двигаясь равноускоренно (Ed. Naz., VII, 250).
• 26. Ed. Naz., 213; это место — повторение из «Послания к Инголи» (Ed. Naz., VI, 547 — 548).
• 27. Такие пометки на полях, вроде небольших заголовков (postillе) — маргиналии — даны по всему тексту «Диалога». Цитируемое место находится во «Втором дне», где речь идет только о вращении Земли (Ed. Naz., VII,  412).
• 28. Ed. Naz., VII, 216.
• 29. Ed. Naz., VII, 219.
• 30. Ed. Naz., VII, 221: «Я прекрасно понимаю, — говорит Симпличио, — что камень не отделяется от Земли, потому что его удаление вначале будет настолько малым, что, пожалуй, в тысячу раз сильнее будет стремление камня двигаться к центру Земли» (доказательство — на стр. 223 — 229).
• 31. Письмо Галилея к Fulgenzio Mucanzio от 15/III 1636 г. (Ed. Naz., XVI, 406).
• 32. Приводимая здесь цитата из Леонардо да Винчи в русском издании, указанном выше, не помещена; см. итальянское издание (Solmi) или  немецкое   (Marie Herzfeld).
• 33. «Del flusso e riflusso del Маге» (Ed. Naz., VII, 395); оно составляет основу содержания «Дня четвертого» «Диалога» и местами воспроизведено в нем дословно.
• 34. Ed.  Naz., VII,  442.
• 35. Скорость суточного вращения частицы на экваторе 0,5 км в секунду; скорость годичного движения  Земли — 30 км в секунду. Поэтому отношение наибольшей абсолютной скорости к наименьшей численно равно 1,03; соответствующее значение, по Галилею, можно оценить следующим образом: среднее расстояние от Земли до Солнца он принимает, следуя Копернику, равным 1.208 радиусов земного экватора (Ed. Naz., VII, 386), вместо современного значения 23.400; поэтому скорость движения Земли на орбите должна быть у него в 19,4 раза меньше надлежащей, т. е. порядка 1 ½ км в секунду, так что отношение наибольшей к наименьшей абсолютной скорости должно было бы получиться порядка 2 : 1. Но Галилей этого отношения не приводит и ограничивается замечанием, что «один раз в сутки движение происходит с наибольшей скоростью, один раз с наименьшей и дважды со средней» (Ed. Naz., V., 383).
• 36. Ed.  Naz., V., 380.
• 37. Ed. Naz., VII, 458.
• 38. Ed.   Naz.,   VII,   460.
• 39. Ed. Naz., VII, 442.
• 40. Ed. Naz., VII, 470.
• 41. Напомним, что теория приливов, данная Ньютоном, статическая, так как в ней предполагается, что воды океана, лишенные инерции, непрерывно принимают форму поверхности уровня по отношению к потенциалу — возбудителю прилива. Начало динамической теории приливов, в которой инерция вод океана учитывается, положено Лапласом. Заметим также, что до сих пор неизвестно механическое явление, которым можно было бы доказать одновременно оба движения Земли — суточное и годичное; для механического доказательства первого из них служит маятник Фуко; второе обнаруживается только в аберрации неподвижных звезд и в их годичном параллаксе. То, что не удалось Галилею, не удалось и в последующие три столетия.