После зловещего 1616 года напряженность и самый характер творчества Галилея существенно меняются; на шесть-семь лет он умолкает совершенно, чего еще в жизни с ним не бывало; позднейшие же его выступления по астрономии носят в основном литературный характер; об его единственном открытии, сделанном после 1616 г., именно о либрации Луны, Галилей, как мы видели, ничего не сообщает вплоть до появления «Диалога» в 1632 г.
Из литературно-полемических трудов Галилея в эту эпоху на первом месте стоит его знаменитый памфлет под названием «Пробирщик золота» («Il Saggiatore», 1623); основное его содержание — это едкая и местами исключительно остроумная полемика Галилея с его давнишними оппонентами — иезуитами, вызванная выступлением римского патера иезуита Grassi по вопросу о природе комет. В 1618 г., к изумлению всей Италии, к ужасу всех суеверных, их появилось целых три! Галилей в это время был серьезно болен и сам комет не наблюдал, но, очевидно, решил не оставлять без возражений выпадов Grassi, направленных лично против него. Точка зрения Галилея была высказана его учеником Марио Джудуччи в речи, произнесенной в 1619 г. во Флорентийской академии. Здесь мы можем отметить только то, что взгляды Галилея по кометной проблеме не поднимались над общим уровнем эпохи и сейчас большого интереса не представляют. Если еще Пушкин мог говорить: «Как беззаконная комета в кругу расчисленном светил»1, то тогда, в начале XVII в. кометная проблема представляла собой просто клубок загадок, вокруг которых довольно беспомощно блуждали мысли астрономов.
Что такое кометы? Существуют ли они только пока видимы, или же как небесные тела они существуют от века до века? Где они появляются — в подлунном или надлунном мире? Как и куда направлены их движения? За соображениями Галилея по этим вопросам следить особенно трудно, потому что он, не высказывая их с полной определенностью, полемизирует со всеми авторитетами: с Аристотелем, с Тихо Браге (за которого держались иезуиты), с Кеплером. Особенно неприятно действует то, что Галилей не придает значения крупнейшим результатам, полученным в этом вопросе Тихо Браге, именно, что параллакс кометы 1577 г. оказался порядка — 2', в то время как параллакс Луны 57', так что комету надлежало помещать в пространстве далеко в надлунную сферу. Но Галилей не считает доказанным, что кометы суть материальные тела, и потому отрицает значение этого результата; он говорит (устами Джудуччи): «Малость параллакса не может быть действительным аргументом в этом вопросе, пока не доказано, что кометы представляют собой не явления, вызванные отражением света, но суть объекты цельные, определенные, действительные, неизменные»2.
Для Галилея кометы — оптические явления, вызванные отражением солнечных лучей в испарениях, отделяющихся от Земли, и в поисках аналогий он художественно описывает картину тех длинных солнечных лучей, которые прорываются из-под кромки облаков, освещенных заходящим солнцем.
Таким образом, точка зрения Галилея есть один из вариантов так называемой оптической теории комет, весьма распространенной в XVII веке3. Однако подчеркнем, что Галилей не выдает свои взгляды за окончательные: «Я никогда не утверждал, — говорит он, — что я определю условия происхождения комет, зная, что они могут возникать и такими способами, которые весьма далеки от всего, что мы можем вообразить»4.
Помимо кометных вопросов «Il Saggiatore» затрагивает массу других материй: здесь и спор Галилея с бессовестным плагиатором Simon'oм Mario, пытавшимся присвоить себе приоритет открытия спутников Юпитера; вопросы о действиях телескопа, о самом понятии «увеличения»; о природе тепла и многое другое, что мы должны оставить вне поля нашего зрения; скажем только, что «Il Saggiatore» написан «по пунктам» (всего их 53) и что эта растянутая, почти непрерывная полемика действует на современного читателя, на наш взгляд, несколько утомительно, несмотря на блестящий стиль и силу аргументации. «Проклятые» вопросы, подпадающие под действие декрета от 5/III 1616 г., в нем старательно обходятся5.
Напротив, эти вопросы снова встают во весь свой рост в послании Галилея к Франческо Инголи (Francesco Ingoli), написанном в сентябре 1624 г. Адресат послания, Инголи, был ученый богослов, полиглот и юрист из Равенны; во время пребывания Галилея в Риме в 1616 г. он направил Галилею послание под названием «Di situ et quietae Terrae contra Copernici Systema Disputatio» («Рассуждение о месте Земли и об ее неподвижности против системы Коперника»).
В ту пору Галилей оставил «Рассуждение» Инголи без ответа; но теперь, все еще продолжая верить в новые веяния в Риме, он вернулся к этой теме и написал свое возражение6.
Значение этого послания к Инголи в развитии творчества Галилея огромно; оно содержит как бы краткий эскиз «Диалога», появившегося через восемь лет; в нем проходит вся основная аргументация «Диалога» и, между прочим, вся галилеева теория относительности. Послание начинается с вещей простых и элементарных: с объяснения понятий параллакса и его действия на наблюдаемые положения светил и т. п. Затем мало-помалу тематика послания явно перерастает уровень астрономического развития адресата: Галилей впервые оставляет здесь пределы Солнечной системы и начинает говорить — и притом значительно более определенно, чем в «Диалоге», — о звездах, о проблеме строения и размере Вселенной. Он пишет: «Неподвижные звезды светятся их собственным светом, так что ничто не мешает нам называть и считать их солнцами; они должны быть ярки, как Солнце; если же, однако, свет, исходящий от всех звезд в совокупности, и их видимая величина не достигают десятой части видимой величины Солнца и света, доходящего к нам от него, то единственной причиной этого являются их расстояния от нас»7.
Высказывать такие мысли означало приближаться существенно к мировоззрению Джордано Бруно, хотя — заметим это — имени его Галилей ни разу не упоминает ни в своей переписке, ни в трудах! Но где же тогда находятся во Вселенной эти бессчетные, столь удаленные от нас солнца? Аристотель и Птолемей помещали их все в единую сферу, на так называемое «восьмое небо». Галилей согласиться с этим не может. «Но это столь сомнительное утверждение, — говорит он, обращаясь к Инголи, — что ни Вы и никто другой не сможете доказать этого вовеки... оставаясь же в области допустимого и вероятного, я скажу, — продолжает он, — что среди любых четырех звезд, не говоря уже обо всех, не найдется и двух, одинаково удаленных от любой точки, которую вы пожелаете избрать во Вселенной»8.
Отсюда уже только один шаг к постановке вопроса о конечности или бесконечности мира; Галилей в послании к Инголи подходит к нему следующим образом:
«Разве вы не знаете, что до сих пор еще не решено (и я думаю, что человеческая наука никогда не решит), конечна ли Вселенная или бесконечна? Но если допустить, что она действительно бесконечна, как можете Вы утверждать, что размеры звездной сферы непропорциональны по сравнению с орбитой Земли, если сама эта сфера неподвижных звезд по отношению к Вселенной оказалась бы гораздо меньшей, чем пшеничное зерно по сравнению с ней... Что касается меня, то когда я рассматриваю мир, границы которому положены нашими внешними чувствами, я совершенно не могу сказать, велик он или мал; разумеется, я скажу, что он чрезвычайно велик по сравнению с миром дождевых и иных червей, которые, не имея других средств к его измерению, кроме чувства осязания, не могут считать его большим того пространства, которое они сами занимают; и мне вовсе не претит мысль о том, что мир, границы которому положены нашими внешними чувствами, может оказаться столь же малым по отношению к Вселенной, как мир червей по отношению к нашему миру»9.
Самое представление о том, что Вселенная — в прямом противоречии с тем, чему учил Аристотель10, — может оказаться актуально бесконечной, отнюдь не страшит Галилея.
В «Диалоге» он устами Сальвиати бросает замечание: «Можно еще спорить о том, существует ли вообще в природе центр мира, так как ни Вами [Симпличио] и никем другим никогда не было доказано, что мир конечен и имеет определенную форму, или же, напротив, что он бесконечен и безграничен»11.
Затем, через пятнадцать лет после послания к Инголи, Галилей снова возвращается к той же проблеме; в одном из писем он говорит:
«Весьма тонкие доводы представляются нам в пользу того и другого мнения [конечен ли мир или нет]; но в моем сознании ни те, ни другие не ведут к обязательному заключению, так что я остаюсь в нерешимости, какое из этих двух положений правильно; во всяком случае одно мое личное рассуждение заставляет меня склоняться больше к решению о бесконечности, чем к ограниченности мира: действительно, я не знаю, каков он, и не могу вообразить его ни ограниченным, ни безграничным, а так как бесконечное по своему существу (ratione sui) не может быть постигнуто нашим ограниченным интеллектом, что не имеет места по отношению к конечному и ограниченному пределами, — ту самую невозможность познания я должен отнести к непознаваемой бесконечности мира, но не к его ограниченности, так как для последней оснований к непознаваемости не требуется»12.
Таковы более поздние попытки Галилея логически обосновать решение фундаментальной космологической проблемы, им впервые поставленной в неопубликованном послании к Инголи; он и в этом трудном вопросе не шел по стопам того или иного авторитета, а искал самостоятельные решения. Вот почему мы выделяем здесь этот основной вопрос из всего содержания послания; разумеется, этим оно не исчерпывается; многое будет повторено, многое дополнено в «Диалоге». Галилей, заканчивая свое послание, говорит: «Вы увидите, что все эти вопросы будут рассмотрены значительно более подробно, если только у меня останется достаточно времени и сил, чтобы довести до конца мое рассуждение о приливах и отливах моря, где, приняв за гипотезу те движения, которые приписываются Земле, я получаю широкую возможность исследовать все, что было написано по этому вопросу»13.
- 1. «Портрет» — А. С. Пушкин. Сочинения. М., 1936, стр. 401.
- 2. Ed. Naz., VI, 71.
- 3. См. Ф. А. Бредихин. О хвостах комет. М., 1934, стр. 120 — 132.
- 4. «Il Saggiatore». Ed. Naz., VI, 281.
- 5. «Il Saggiatore» был выпущен в Риме в 1623 г. с посвящением папе Урбану VIII (но не от самого Галилея, а от римской Academia dei Lincei). Под именем Урбана VIII на папский престол вступил 6/III 1623 г. кардинал Matteo Barberini из семьи богатейших римских патрициев и меценатов. Галилей имел все основания считать этого кардинала, писавшего, между прочим, и стихи в его честь, — весьма расположенным к нему и, пожалуй, более терпимым к коперниканству. В 1624 г. Галилей предпринял поездку в Рим (с 25/IV до 10/VI), где, несомненно, надеялся добиться ослабления действия декрета от 5/III 1616 г. Однако эта поездка осталась безрезультатной. 8/VI 1624 г. Галилей сообщал князю Federico Cesi: «Кардинал Zoller [Hohenzollern] передал мне, что он имел беседу с его святейшеством относительно Коперника и сказал папе, что, поскольку все еретики [протестанты] придерживаются коперниканского учения, которое они считают достовернейшим то, принимая то или иное решение, здесь нужно действовать весьма осмотрительно. На это папа ответил: «Святая церковь не осуждала и не предполагает осуждать это учение как еретическое, но только как необоснованно смелое (temeraria); однако [добавил папа] не следует опасаться, что кому-нибудь удастся доказать, что это учение есть необходимо истинное (necessariamento vera)» (Ed. Naz., XIII, 182).
При отъезде Галилея из Рима Урбан VIII снабдил Галилея так называемым бревэ на имя герцога Тосканского, где Галилею расточались высокие похвалы: «Уже давно взираем мы с отеческим благоволением на мужа, слава которого сияет в небесах и распространяется по всей земле» (Ed. Naz., XIII, 183). Все это не помешало Урбану VIII через восемь лет оказаться главным инициатором позорного процесса против Галилея, а после осуждения ученого — проявить себя просто его мучителем.
- 6. В Приложении к книге «Галилео Галилей» (Изд-во АН СССР, 1943) дается перевод послания Галилея к Инголи; здесь мы ограничиваемся весьма немногими из него выдержками.
- 7. Ed. Naz., VI, 525 — 526; оценка в одну десятую значительно преувеличена: Галилей мог бы поставить здесь одну стомиллионную.
- 8. Ed. Naz., VI, 523.
- 9. Ed. Naz., VI, 529 — 530.
- 10. «De Caelo», lib. I, cap. VI et VII.
- 11. Ed. Naz., VII, 347; об отсутствии центра мира учил еще Николай Кузанский («De docta Ignorantia»).
- 12. Письмо к Fortunio Liceti от 24/IX 1639 г. (Ed. Naz., XVIII, 106). Напомним здесь же, что Кеплер, в отличие от Галилея, определенно стоял на точке зрения конечности мира (см. письмо его Галилею от 19/IV 1610 г. — Ed. Naz., X, 333). Когда в Прагу до Кеплера и до его окружения дошли слухи о первых телескопических открытиях Галилея, они вызвали здесь большое волнение. Так, в знаменитом «Разговоре со звездным вестником» («Dissertatio cum Nuncio Sidereo»), который Кеплер успел издать в Праге в том же 1610 г., говорится, что некий советник Вакер «предполагал, что эти новые планеты обращаются вокруг одной из неподвижных звезд (подобно тому, — замечает Кеплер, — как это уже давно являлось для меня следствием рассуждений кардинала Кузанского и Джордано Бруно); и если до сих пор были неизвестными четыре планеты, то что нам мешает считать, что вслед за этим началом в будущем не будет открыто бесчисленное множество других? И, наконец, не будет ли и мир бесконечным, как полагали (древний философ) Мелисс и англичанин Вильям Гильберт, автор исследований по магнетизму; или же — согласно тому, как считали Демокрит и Левкипп, а из новых Бруно и Бруций (Edmund Bruce), наш общий друг с тобой, о Галилей, — что существует бесчисленное множество миров (или земель, как говорил Бруно), подобных этому нашему миру»? (Ed. Naz., Ill, 106). Однако, когда из полученной книги Галилея выяснилось, что новые планеты — спутники Юпитера, Кеплер вздохнул облегченно; он пишет в том же «Dissertatio»: «Если бы ты действительно открыл, что новые планеты обращаются вокруг одной из неподвижных звезд, то мне пришлось бы обречь себя на оковы, на темницу в бесчисленных мирах Бруно и даже более того, на изгнание в эту бесконечность. Таким образом, ты спас меня теперь от великого страха, овладевшего мной после первых слухов о твоей книге, при торжестве моего противника [Вакера]» (Ed. Naz., Ill, 119).
Во всех этих напечатанных высказываниях Кеплера с подчеркнутым повторением имени Джордано Бруно нельзя не уловить его призыв к Галилею быть осторожным, говоря о вопросах подобного рода. Во всяком случае Галилей никогда не увлекался фантазиями об обитаемости других миров; так, в отношении Луны он писал некоему G. Muti 28/II 1616 г. (т. е. через два дня после злосчастного вызова к кардиналу Беллармино): «Я могу доказать, что на лунном шаре не могут существовать не только люди, но и животные и растения, одинаковые или подобные тем, которые имеются на Земле» (Ed. Naz., XII, 240); о том же самом в «Dialogo» (Ed. Naz., VII, 86): «на Луне нет ни земли, ни воды» (Ed. Naz., VII, 125).
- 13. Ed. Naz., VI, 561.
Добавить комментарий