Уехав из России осенью 1912 года, Эренфест не терял связи с русской физикой. Он продолжал печатать в Журнале Русского физико-химического общества свои статьи, направлял туда для опубликования переводы работ голландских физиков. Одним из первых иностранных участников лейденского семинара Эренфеста был, как упоминалось, его ученик по Петербургу Ю. А. Крутков. Он приехал в Лейден зимой 1913 — 1914 года, был Эренфестом введен в круг голландских физиков и представлен, в частности, Лоренцу. Другой деятельный член семинара на Лопухинской Г. Г. Вейхардт по рекомендации Эренфеста в это же самое время работал в Голландии в качестве ассистента Дебая.
Первая мировая война надолго прервала научные контакты физиков, изменила весь уклад жизни европейских народов.
Ученые, которых недавно связывали тесные профессиональные, а иногда и дружеские отношения, оказались по разные стороны линии фронта, пересекавшей европейский материк. Замечательный физик Поль Ланжевен и русский изобретатель К. В. Шиловский (член РСДРП, эмигрировавший во Францию, спасаясь от преследований царского правительства) — во Франции, Резерфорд — в Англии занимались подводной ультразвуковой локацией, стремясь оградить флот союзников от ударов подводных немецких лодок. Немецкие физики Борн и Маделунг, мобилизованные в армию, трудилось над разработкой системы обнаружения и «акустической» пеленгации орудий на основе приема с разнесенных в разные места точек наблюдения звуковых сигналов, сопровождающих выстрел. По другую сторону фронта эту же задачу решал замечательный русский акустик Николай Николаевич Андреев. В немецких войсках сражался Дж. Франк, получивший железный крест за отвагу, а незадолго до начала войны выполнивший вместе с Герцем классические работы, подтверждавшие теорию атома Бора — работу, за которую оба были удостоены Нобелевской премии в 1925 году. На фронте погиб Фриц Хазенерль — венский физик, преемник Больцмана. А по другую сторону окопов был убит один из любимейших учеников Резерфорда — Мозли, автор знаменитого «закона Мозли». В одном из первых радиоподразделений русской армии находился Сергей Иванович Вавилов... Этот список можно продолжить. А сколько полегло на фронтах молодых людей из числа тех, кто мог бы обогатить науку новыми открытиями!
Голландии удалось сохранить нейтралитет, и это позволило ее ученым предпринимать, правда тщетные, попытки выступать с предложениями по мирному урегулированию разбушевавшегося пожара. Весной 1915 года в Голландии попытались организовать международную встречу ученых с участием немцев и англичан.
В этой деятельности горячее участие принимал, прежде всего, Лоренц. Эйнштейн писал об этом неудавшемся мероприятии: «Предложение, которое я сделал Лоренцу, было наивным. Импульс был сильнее, чем здравый смысл. Я бы так хотел сделать что-нибудь для того, чтобы объединить наших коллег в разных странах».
Война застала в Германии нескольких русских физиков, в частности В. М. Чулановского и В. К. Фредерикса, работавшего в качестве ассистента Гильберта в Геттингене. На четыре долгих года они оказались в положении «вынужденных геттингенцев», оторванные от Родины, от родных1. И большую моральную — да и не только моральную — поддержку оказывал им в те годы Павел Сигизмундович Эренфест.
Последовавшая вслед за Октябрьской революцией блокада Советской России практически прервала письменные связи Эренфеста с жившими там близкими ему людьми. Пожалуй, только один раз, в сентябре 1918 года, до него доходит коротенькое письмо от Ю. А. Круткова; из него Павел Сигизмундович узнает, что его семинар продолжает собираться в голодном Петрограде. Но вот в начале 1920 года в Лейден профессорам Лоренцу и Эренфесту была послана из революционного Петрограда радиограмма. Текст ее был согласован с Наркомом просвещения А. В. Луначарским и подписан Коллегией оптического института — Д. С. Рождественским, Ю. А. Крутковым и В. К. Фредериксом. В радиограмме сообщалось о новых работах Д. С. Рождественского и его сотрудников по спектральному анализу и строению атомов. Была там и просьба: «...Не имеем литературы с начала семнадцатого года. Коллегия Оптического института просит вас сообщить, что сделано по этим вопросам (теории спектров — В. Ф.) вне России, по радио: Петроград, университет, Рождественскому. Обращаемся с просьбой в Амстердамскую Академию содействовать в присылке физической литературы». Хотя радиограмма и была принята европейскими радиостанциями, но до адресатов не дошла.
Летом 1920 года Эренфест получает письмо от Абрама Федоровича Иоффе:
«...Мы прожили тяжелые годы и многих потеряли, — писал 18 июня 1920 года Абрам Федорович,— но сейчас начинаем снова жить. Научная работа идет у нас все это время. Все физики сконцентрировались в двух институтах: Рентгеновский (мой2) и Оптический (Рождественского), а в Москве — Биологической физики (Лазарев) и университет (Романов). В каждом человек по 20. Работаем много, но закончено пока немного, так как год ушел на организацию работы в новых условиях, устройство мастерских и борьбу с голодом. Сейчас главная наша беда — полное отсутствие иностранной литературы, которой мы лишились с начала 1917 года. И первая и главная моя просьба к тебе — выслать нам журналы и главные книги по физике... Вторая просьба — написать о том, чем живет современная физика и ты, в частности. Мы здесь целиком поглощены строением атома и молекул. Пытаемся по методу, предложенному тобой и Дебаем, фотографировать монохроматическими рентгеновыми лучами; измеряем ионизационные потенциалы и скорости вторичных электронов, измеряем и вычисляем рентгеновы и оптические спектры. В этом участвуют все физики, которых ты знал: я, Рождественский, Крутков, Бурсиан, Крылов, Фридман, Тамаркин, Вульф, Фредерикс, Чернышев, Горев».
В марте 1920 года за границу в целях восстановления прерванных войной и блокадой научных связей, для информации о выполненных в России в самые последние годы работах (и в частности, работах Д. С. Рождественского по атомным спектрам щелочных металлов и других, более сложных, чем водород, элементов) выехала по командировке Наркомпроса первая группа советских физиков. В их числе был и Владимир Михайлович Чулановский. Он рассказывал, что поехали они, имея на руках официальные письма, в Германию, в Тюбинген к Пашену (одному из лучших, если вообще не первому в те годы спектроскописту мира), и в Голландию, в Лейден — к Эренфесту и Лоренцу. Дали им в добавление к небольшой сумме в золотой валюте на 240 тыс. рублей керенками. Каким-то чудом советский полпред в Эстонии Гуковский сумел обменять эти бумажки на эстонские марки, а их уже легче было поменять на английские фунты: к скудной сумме их, таким образом, добавили еще 40 фунтов.
4 сентября 1920 г. В. М. Чулановский и А. А. Архангельский приехали в Лейден, где Павел Сигизмундович и Татьяна Алексеевна приняли их, как родных; в доме Эренфестов они и остановились. В. М. Чулановский подробно рассказал об Оптическом институте, в котором он работал, об университете, о петроградских физиках — знакомых и друзьях Эренфестов. В сентябре 1920 года Павел Сигизмундович пишет Рождественскому:
«Дорогой Дмитрий Сергеевич, Чулановский и Архангельский вчера прибыли к нам. Я хочу возможно быстрей что-нибудь об этом написать. Прежде всего, я горжусь вами, мои дорогие, дорогие друзья, тем, что вы в эти тяжелые времена так поразительно достойно и так дружно работаете. Особенно радует меня последнее. С Вашей интенсивной воодушевленностью вы непременно скоро добьетесь таких успехов, которые не будут опережены западно-европейской работой3.
Всякий раз как Чулановский рассказывает мне о ваших успехах, больших и малых, об удачах и неудачах, у меня учащенно бьется сердце. В минуту усталости прочитайте, пожалуйста, биографию Монжа, написанную Араго, — как он создал L'Ecole Politechnique. Непродолжительная блокада России привела к расцвету ее собственную силу. В этом состоит истинно историческое значение ваших достижений. И теперь, когда вы уже организовали для совместной работы молодежь, вы будете неудержимо работать дальше...»
Наряду с этим взволнованным неофициальным письмом из Лейдена в Петроград была направлена такая официальная телеграмма:
«Ректору Петроградского университета.
Восхищены превосходными научными результатами, полученными Оптическим и Рентгенологическим институтами. Будем счастливы ознакомиться с подробностями, обсудить с русскими физиками вопросы, касающиеся работ, выполненных в этих институтах и вне их. Настоящим приглашаем в Лейден господ Рождественского и Иоффе, желательно на начало ноября; к этому времени можем связаться с несколькими физиками из других стран. Расходы на поездку полностью возмещаются. Просьба ответ телеграфировать. Камерлинг-Оннес, Лоренц, Кюнен, Эренфест, Хага, Юлиус, Зееман».
В Лейдене Эренфест принял самое живое участие в делах миссии Чулановского и Архангельского. Он организовал сбор оттисков, книг и журналов для петроградских физических институтов и привлек к этому делу Лоренца, пользовавшегося в то время, как никто другой из современных ему физиков, авторитетом среди коллег. Его рекомендательные письма были, по словам Чулановского, «ключом ко всем замкам».
Чулановский продолжал выполнять свою миссию: получал оборудование от немецких, голландских, шведских и других фирм, переправлял все это в Россию, принимал участие в работе эренфестовского семинара и слушал лекции Лоренца и Эренфеста.
В начале 1921 года за границу должна была выехать следующая делегация советских физиков с теми же целями, но более широкими возможностями (Наркомпрос передал в распоряжение делегации очень большие средства в золотой валюте). В составе ее были А. Ф. Иоффе, Д. С. Рождественский, А. Н. Крылов, П. Л. Капица, М. В. Кирпичева и А. Б. Ферингер. И снова Лоренц и, особенно Эренфест, сделали очень много для обеспечения успеха их миссии. Следует напомнить, что отношение к представителям молодого советского государства, как правило, было в то время в лучшем случае сдержанным. Состав делегации, в которую входили такие широко известные за пределами России ученые, как A. Н. Крылов, А. Ф. Иоффе и Д. С. Рождественский, способствовал изменению отношения к стране, представителями которой они были, со стороны интеллигенции и научных работников Запада. Но на пути завоевания этого признания советским ученым пришлось столкнуться с немалыми трудностями.
Роль Эренфеста во всех этих делах и хлопотах лучше всего прослеживается по опубликованным письмам Иоффе к жене B. А. Кравцовой, относящимся ко времени его заграничной командировки 1921 года.
30 марта 1921 года, Берлин: «Виз дальнейших у меня все еще нет. Сегодня получил письмо от Эренфеста. Голландские профессора хлопочут за меня, но результат все еще сомнительный. В Англию тоже еще визы нет. Когда двинусь в дальнейший путь — не знаю». 7 апреля 1921 года: «В Голландию нас не пустили, несмотря на ходатайство Камерлинг-Оннеса и Лоренца. Зато Эренфест приедет сюда (в Берлин — В. Ф.)».
Следующее письмо: «С Эренфестом я переписываюсь — он присылает массу очень интересного материала». 2 мая 1921 года: «Сегодня я в Дрездене; хотел ехать отсюда в Берлин, да получил повестку, что Эренфест приедет туда 7-го. Поэтому еду отсюда в Мюнхен, чтобы к 7-му быть в Берлине. Я ужасно рад, что мне удастся наконец побыть с Эренфестом и переговорить с ним о разных физических вопросах». Берлин, 10 мая 1921 года: «Сегодня здесь концерт знаменитого скрипача Буша, с которым Эренфест меня познакомил, — я вчера провел у них весь вечер и слушал музыку. Собираются в Россию. Очень «мыльи» люди (тут Абрам Федорович копирует произношение Эренфеста — В. Ф.). Благодаря Эренфесту я здесь сразу узнал массу людей. Завтра коллоквиум, где рассказывают мою и Рентгена работу, а также работу Рождественского».
21 июня 1921 года, из Англии: «От Эренфеста часто получаю письма. Он утверждает, что мои работы, о которых он рассказывал, произвели очень хорошее (даже сильное, по его словам) впечатление».
Вот еще одно красноречивое свидетельство успеха высокой миссии, выполнявшейся полпредами советской физики — письмо крупнейшего спектроскописта мира — Фридриха Пашена из Тюбингена (от 29 мая 1921 года):
«Дорогой профессор Рождественский!
Воспоминания о часах Вашего дружеского визита и радость, вызванная теплой дружбой с Вами во время Вашего пребывания у нас, пробудили во мне желание сказать Вам, что еще ни один визит не производил на меня такого глубокого впечатления, как Ваш.
Если позволят обстоятельства, то осуществится мое страстное желание навестить Вас, а также посмотреть при этом Ваш прекрасный институт в Петрограде. Я думаю, что Ваше исследование чрезвычайно точно совпадает с моим, и будет очень хорошо, если мы опять сможем обсудить все это.
Между тем я позволю себе выполнить, наконец, свое обещание, данное господину Эренфесту (по поводу Вашего портрета). Хочется также добавить, что для меня было бы большой честью, если бы я мог повесить у своего письменного стола Ваш портрет как воспоминание о часах Вашего визита и о наших беседах. Я (от себя лично и от своих сотрудников) выражаю Вам и г. Чулановскому сердечную благодарность за чрезвычайную честь, которую Вы оказали нам своим визитом, и за то научное вдохновение, которое нам передалось при этом.
С дружеским приветом, — Ваш преданный, глубокоуважающий Вас Ф. Пашен».
Такую же поддержку Эренфеста (да и других физиков — Лоренца, Резерфорда) советские ученые ощущали и в дальнейшем, в частности в 1922 году, когда Иоффе был в Германии и Голландии, и в 1923 году, когда в Голландии у Эренфеста работал Ю. А. Крутков. В это свое пребывание в Лейдене Юрий Александрович писал в Петроград (29 апреля 1923 года): «Павел Сигизмундович последнее время волнуется. Он пишет статью для немецкого популярного журнала в честь Бора4, а писать ему всегда тягостно, я слегка над ним подшучиваю, и он усмиряется» — интересное свидетельство того, что Эренфест, который с такой видимой легкостью, доходчивостью и блеском выступал в качестве лектора и докладчика, затрачивал много усилий, чтобы написать статью. Наверное, этим и объясняется то, что Эренфест не писал учебников и монографий.
С пребыванием Ю. А. Круткова в Лейдене и с именем П. С. Эренфеста связан чрезвычайно интересный и важный эпизод, сыгравший большую роль в истории развития релятивистской космологии. Речь идет о научной дискуссии между Александром Александровичем Фридманом — выдающимся советским ученым, участником эренфестовского семинара 1907 — 1912 годов — и Альбертом Эйнштейном.
В 1921 году А. А. Фридман, в то время профессор Университета и Политехнического института в Петрограде, заинтересовался проблемами общей теории относительности. Популярность этой теории, авторитет ее творца — Эйнштейна были исключительно велики в те годы: немногим более двух лет прошло со времени экспериментального подтверждения эйнштейновского «большого принципа относительности» (как называл Фридман теорию гравитации в своем письме Эренфесту от 6 августа 1920 года). Эйнштейн был основоположником релятивистской космологии; из выведенных им так называемых мировых уравнений следовало, что радиус кривизны мира не должен зависеть от времени. Точнее, Эйнштейн исходил из убеждения, что мир должен быть стационарным, и ввел в свои уравнения для обеспечения выполнимости этого условия знаменитый космологический «λ-член». А. А. Фридман в своей работе «О кривизне пространства» показал возможность другого, нестационарного решения эйнштейновского уравнения — «на кончике пера» была открыта нестационарная, расширяющаяся Вселенная5. Экспериментальное подтверждение вывода Фридмана последовало в 1927 году после знаменитых работ американского астронома Хаббла, уже после смерти советского физика.
Эйнштейн откликнулся на статью Фридмана в «Z. Phys.» маленькой заметкой (опубликованной в сентябре 1922 года в том же журнале), о которой В. А. Фок справедливо написал, что в ней творец теории относительности «несколько свысока говорит, что результаты Фридмана показались ему подозрительными и что он нашел в них ошибку, по исправлении которой решение Фридмана приводится к стационарному» (то есть эйнштейновскому).
Ю. А. Крутков, который с 1922 года был в командировке в Германии, сообщил об этом Фридману; началась полемика. Фридман 6 декабря 1922 года написал Эйнштейну письмо, в котором разъяснил и аргументировал свою позицию. Он попросил Круткова, знакомого с этой работой еще по петроградским докладам и дискуссиям в Университете, встретиться с Эйнштейном и быть его полномочным представителем.
Павел Сигизмундович в этой полемике принял участие в качестве «посредника». В мае 1923 года в Лейден, где тогда находился Крутков, приехал Эйнштейн. Почетный профессор Лейденского Университета, он был приглашен на торжественную церемонию, связанную с уходом в отставку Лоренца. 18 июля 1923 года Лоренцу исполнилось 70 лет, а это по голландским законам был предельный возраст для профессора.
В мае 1923 года Лоренц должен был прочесть свою прощальную лекцию в Университете. Прослушать ее съехались голландские и иностранные физики. Эйнштейн, как всегда во время своих поездок в Голландию, остановился у Эренфестов. Вот здесь-то Павел Сигизмундович и познакомил с ним своего талантливого русского ученика.
Надо, впрочем, заметить, что имя Ю. А. Круткова было уже знакомо Эйнштейну — о нем ему писал в Голландию (в октябре 1920 года) Макс Борн: «Ты там (в Лондоне — В. Ф.), наверное, встретишь и господина Чулановского из России; узнай у него о господине Ю. Пруткове, приславшем мне свою работу об адиабатических инвариантах, которая мне показалась превосходной. Это, должно быть, отличнейший теоретик, его имени я до этого не встречал».
Первое совместное чтение статьи Фридмана состоялось в доме Эренфестов 7 мая 1923 года. Очевидно, хозяину и его петроградскому гостю не удалось убедить гостя из Берлина в правоте Фридмана. Спор продолжился и был завершен 18 мая 1923 года в процессе дискуссии по докладу Эйнштейна, прочитанному им в узком кругу лейденских физиков (включавших Эренфеста). На докладе присутствовал и Ю. А. Крутков. В характерном для него стиле он написал вечером этого дня своей сестре: «Победил Эйнштейна в споре о Фридмане. Честь Петрограда спасена». 21 мая редакция журнала «Z. Phys.» получает вторую заметку Эйнштейна, в которой он перечеркивает свою предыдущую критику и высочайшим образом оценивает работу Фридмана.
За кулисами этой исторической дискуссии мы видим Эренфеста, связанного дружескими отношениями со всеми вовлеченными в нее лицами. И хотя прямых свидетельств его участия в беседах не сохранилось (имя Эренфеста упоминается только в дневниковых записях и письмах Круткова), мы можем легко себе представить роль, сыгранную в этих спорах Эренфестом, который умел, как никто, наилучшим образом сформулировать и заострить точку зрения каждого из дискутантов6.
- 1. В России в таком же положении «гражданских пленных» оказалась группа немецких астрономов, приехавших туда, чтобы наблюдать солнечное затмение.
- 2. Речь идет о созданном М. И. Неменовым и А. Ф. Иоффе Государственном рентгеновском и радиологическом институте; президентом института в 1920 году был М. И. Неменов; А. Ф. Иоффе был президентом института в 1919 году. Он же возглавлял в институте физико-технический отдел, а М. И. Неменов — медико-биологический.
В 1921 году оба отдела выделились в самостоятельные институты.
- 3. Ознакомление с немецкими физическими журналами военных лет показало, что результаты, полученные Д. С. Рождественским, в значительной степени перекрывались работами, выполненными Зоммельфельдом, Шредингером и др. Но, как замечает Э. В. Шпольский, чувство понятной горечи, охватившей и самого Рождественского, и его сотрудников, смягчилось сознанием того факта, что «молодая советская наука в полном отрыве от сложившихся зарубежных школ сумела поставить и разрешить важнейшие проблемы того времени». Это ощущение, продолжает Шпольский, «послужило для нас источником радости и веры в свои силы».
- 4. Речь идет, по-видимому, о статье Павла Сигизмундовича «Адиабатические переходы в квантовой теории и их трактовка Нильсом Бором». Статья была опубликована в немецком журнале «Naturwissenschaften» в 1923 году.
- 5. Позднее оказалось возможным придти к этим выводам и из формул классической, ньютоновской механики.
- 6. В частности, Эренфест выступал в роли связующего звена («посредника», как говорит Бор) между ним и Эйнштейном. Более всего восхищаясь Эйнштейном в его спорах с Бором об основах квантовой механики, он, однако, стоял на стороне Бора. Так, из письма Эренфеста Бору от 9 июля 1931 года мы узнаем, что мысленные эксперименты (и модели, на которых эти эксперименты можно было в принципе провести), предлагавшиеся Эйнштейном, Эренфест в беседе с ним охарактеризовал ему как «эксперименты в духе вечного двигателя», подчеркивая тем самым их беспочвенность — в плане опровержения принципа неопределенности (свои контрэксперименты и связанные с ними контрмодели, включающие часы, весы, быстродействующие затворы и т. д., Бор в шутку называл «псевдореалистическими»).
Вместе с тем чрезвычайно интересным представляется то обстоятельство, что в то же время, как следует из письма от 9 июля 1931 года, Эйнштейн заверил Эренфеста в том, «что уже давно более чем абсолютно не сомневается в соотношении неопределенностей».
Об Эренфесте, как связующем звене, см. также «Спин электрона», где рассказывается о его роли в возникновении и развитии работ по вращающемуся (спиновому) электрону.
Добавить комментарий