Первые впечатления

Великий гражданин Голландии, Хендрик Антон Лоренц, однажды обронил знаменательную фразу: «Я счастлив, что принадлежу к нации, слишком маленькой для того, чтобы совершать большие глупости». Действительно, времена, когда Голландия, могучая морская и колониальная держава, имела сомнительную привилегию совершать большие ошибки — и использовала ее — на рубеже XIX — XX веков отошли в довольно отдаленное прошлое.

Голландия в духе флоберовского «Словаря прописных истин» — тем, кто в ней не бывал, представляется страной каналов, плотин и тюльпанов. Для многих читателей, вероятно, эта картина навеяна книгой американской детской писательницы Мэри Додж (кстати, никогда не бывавшей в Голландии) «Серебряные коньки», которая многократно издавалась в нашей стране и во всем мире.

Если обратиться к альбомам с видами голландских городов начала нашего века, то это впечатление, в общих чертах, подтвердится. Каналы, в гладкой поверхности которых отражаются стоящие плотно, как книги на полке, двух- и трехэтажные дома преимущественно готической архитектуры — со стрельчатыми окнами, башенками и мезонинами. Аккуратная брусчатка площадей, набережных и улиц, обсаженных деревьями. Юркие трамваи больших городов. Множество велосипедов. И непременная деталь традиционного пейзажа — фундаментальная ветряная мельница.

Голландия — страна художников, родина Рембрандта, Гальса... И, наконец, Голландия — это страна замечательных физиков. Голландцем был Гюйгенс, в Голландии работал Левенгук, голландцами были Ван-дер-Ваальс и Вант-Гофф. Именно ко времени деятельности двух последних ученых физика в Голландии достигла особого расцвета1. На рубеже XIX и XX веков и в первые десятилетия XX века там работали Лоренц, Зееман, Камерлинг-Оннес — лауреаты Нобелевской премии по физике. К 1912 году уже имел широкую известность среди физиков молодой ученик Зоммерфельда Питер Дебай, впоследствии также Нобелевский лауреат. К этому же примерно времени относятся и работы Ван-дер-Брука, связавшего с номером элемента в таблице Менделеева не атомный вес этого элемента, а заряд его ядра (1913 год).

В эту страну, знакомую ему по короткой поездке 1903 года, и ехал Эренфест. Лоренц в одном из своих первых писем, полученных Эренфестом еще в Петербурге, писал:

 

«В Берлине живет наша старшая дочь. Она замужем за д-ром де Гаазом, который работает в качестве ассистента у де Буа, и сама собирается вскоре приехать на две недели в Лейден, чтобы защитить докторскую диссертацию, представив в качестве таковой теоретическую работу по броуновскому движению. Ей и моему зятю Вы доставите большое удовольствие, если вместе с Вашей супругой посетите их в Берлине... Моя дочь сможет, кстати, и немного порассказать Вам о Голландии и Лейдене».

 

В Берлине в это время находился приехавший из Швейцарии Эйнштейн. Супруги де Гааз познакомились с ним еще в начале 1911 года в Лейдене, куда он приезжал к Лоренцу. Госпожа де Гааз-Лоренц вспоминает, что именно Эйнштейн представил им Эренфеста в Берлине и что этот первый визит положил начало тесной дружбе между семьями де Гаазов и Эренфестов. В своих воспоминаниях об отце госпожа де Гааз-Лоренц уделила Эренфесту несколько исключительно теплых страниц.

Лоренц просил Эренфеста заранее сообщить ему о дне приезда в Гаарлем, куда он сам к этому времени переехал из Лейдена. «Я, так же как и моя жена, — писал он Эренфесту в Петербург, — будем очень рады помочь Вам в Лейдене с выбором жилья. Если Вы и Ваша жена доставите нам удовольствие и остановитесь на первое время у нас (в Гаарлеме — В. Ф.), это нас очень обрадует. Если я не ошибаюсь, у вас двое детей, но места хватит на всех!»

В Лейден Эренфесты приехали утром 17 октября 1912 года и уже по дороге с железнодорожного вокзала новому профессору университета живо припомнились все те места, которые всего лишь девять лет назад он видел студентом.

Едва устроившись в гостинице и оставив обеих дочек — семилетнюю Таню и двухлетнюю Галю — на попечение няни, приехавшей с ними из России, и Софьи Евгеньевны, супруги отправились с визитом к Лоренцу — в Гаарлем. Маленькая Голландия не знает больших расстояний: от Лейдена до Гаарлема всего 28 минут езды на электричке. К Лоренцам приехали в 7 часов вечера и были чрезвычайно любезно приняты хозяевами. Эренфест писал Иоффе (19 октября 1912 года), что Лоренц разговаривал с ним «...ну совсем как отец со своим сыном, который вернулся домой после длительного отсутствия и должен приступить к работе на отцовском поприще».

Эренфест отметил, что Лоренц все о нем знает. Лоренц извинился за свою осведомленность, заметив, что он должен был быть готовым ко всевозможным вопросам, касающимся кандидатуры нового профессора, в частности, его политических воззрений, которые должны быть, с точки зрения голландских властей, «умеренными» («хорошо, — заметил Эренфест в письме к Иоффе, — что Лоренц не запросил об этой стороне дела у Боргмана или Хвольсона!»).

Незадолго до отъезда в Голландию Эренфест писал своему петербургскому другу: «...к сожалению я сейчас в апогее удовлетворенности, — далее все пойдет на убыль: неудачи с лекциями, сознание того, что естественней было бы, чтобы на моем месте был Дебай, все более и более отчетливо проявляющаяся разница между мной и более одаренными...» Даже счастливые минуты у Эренфеста омрачены изнуряющим самоанализом. К сожалению, видимо, в периоды трудностей и неудач этот механизм «не срабатывал».

Но Лоренц уже в первый вечер заверил Эренфеста, что его опасения лишены оснований, что Дебай принял приглашение Утрехтского университета.

От Лоренцев, которые проводили своих гостей до вокзала и усадили в лейденскую электричку, Эренфест уезжал успокоенный и очарованный приемом. Договорились, что такие встречи будут регулярными и дополняться визитами Лоренца к Эренфесту — во время его еженедельных поездок в Лейден для чтения лекций. Эта программа была реализована, но так же как и в случае с Иоффе, наряду с частыми встречами, была еще и интенсивная переписка.

Характерно, что, описывая встречи с новыми людьми и делясь своими впечатлениями с Иоффе, Эренфест подмечает черты сходства между ними и их общими знакомыми по Петербургу. Камерлинг-Оннес представляется ему «парадоксальной комбинацией» Боргмана и Лебедева; Кеезом, ассистент Камерлинг-Оннеса — «точная копия» профессора Н. А. Булгакова, петербургского теоретика; профессор-этнограф Ниенвениус — «как две капли воды похож на Гельмгольца» (фотографии которого были хорошо известны Иоффе); сам Лоренц более всего напоминает Павлу Сигизмундовичу Виктора Львовича Кирпичева, знаменитого русского механика, профессора Политехнического института.

Эренфест очень быстро завязывал новые знакомства. Появились они и у Татьяны Алексеевны. Уже на следующий день она познакомилась с госпожой Маргарет Ниенвениус, с которой очень сблизилась. Эренфест пишет о ней: «У нее исключительно энергичный характер, и ее отличает спокойная уверенность в себе. Поэтому и с Таней у них уже с первых слов установился совершенно четкий контакт — она очень живая особа, но впустую не скажет ни слова». В этих фразах легко увидеть и характеристику самой Татьяны Алексеевны с той «спокойной уверенностью в себе», которая ее всегда отличала и которая так привлекала «беспокойно в себе неуверенного» Павла Сигизмундовича. В семье Ниенвениусов было трое детей, которые стали ежедневно видеться и играть с детьми Эренфестов.

Госпожа Ниенвениус помогла Эренфестам арендовать дом на Groenhovenstraat, неподалеку от университетской обсерватории. Благоустройством дома занималась Татьяна Алексеевна. Забавный и характерный для Лейдена — «города профессоров» — инцидент произошел, когда с этим планом размещения ознакомился хозяин дома. Узнав, что кабинет Эренфеста предполагается устроить на верхнем этаже, а его спальню — в маленькой комнате, он энергично запротестовал, заметив, что «профессора всегда занимают самые большие комнаты».

До вступительной лекции, которую предстояло прочесть Эренфесту, оставалось еще довольно много времени, которое он посвятил официальным визитам (все хозяйственные заботы и практические дела лежали на плечах Татьяны Алексеевны).

В Утрехте Павел Сигизмундович посетил восходящее светило европейской теоретической физики — Питера Дебая, а в Амстердаме побывал у Ван-дер-Ваальса, старейшины голландских физиков.

Там же он увиделся и с Питером Зееманом. «В первом приближении, — пишет Эренфест Иоффе, — представь его таким же мягким и милым, как Планк. Но он намного подвижнее. Лоренц громко рассмеялся, когда я ему об этом сказал, но прав я, а не Лоренц. Из-за уважения к Лоренцу все люди до единого в его присутствии становятся сразу же тихонями!»

«Лоренц сказал, — продолжает Эренфест, — ну, что, он, наверное, говорил с Вами об эффекте Зеемана? Да, так оно и было!»

Эренфест старается поскорее научиться говорить по-голландски, отмечая, что его занятиям несколько мешает то обстоятельство, что в доме все говорят по-русски. Однако ежедневно он читает лекции по физике студенту Лоренца, И. Дроссте, излагая содержание своих собственных новых работ. Иногда заинтересованный их содержанием Дроссте забывал исправлять ошибки Эренфеста, но это было скорее исключением. Всех голландских друзей и знакомых Эренфест сразу же просил говорить с ним только по-голландски, надеясь после нового года приступить к чтению лекций студентам уже на их родном языке.

Посещение лекций Лоренца и других профессоров, визиты к министру просвещения и прочим официальным лицам, поездки по городам Голландии, посещение музеев, концертов — всеми этими яркими впечатлениями была заполнена жизнь Эренфеста в октябрьские и ноябрьские дни в Голландии.

Вступительная речь

Но уже очень скоро Эренфест стал все больше готовиться к торжественной церемонии своего вступления в звание профессора Лейденского университета. Об этой освященной вековыми традициями процедуре Павел Сигизмундович уже знал из подробных писем Лоренца. Более того, в первую неделю своего пребывания в Лейдене он имел возможность наблюдать ее в действии: вступительную речь читал новый профессор международного права В. ван Эйсинга. Описание этого действия содержится в дневниковых записях Эренфеста от 23 октября 1912 года2. Сменяются картины этого зрелища, одни лица и речи следуют за другими, а «бедный Эйсинга все стоит, стоит, стоит!...»

В начале ноября Эренфест сообщает Иоффе: «Может быть, я прибегну к некоей уловке и в письмах к тебе набросаю свою вступительную речь в форме афоризмов, которые я потом сгруппирую, отберу и объединю».

Под свежим впечатлением о своем докладе Эренфест пишет в Петербург спустя два дня после окончания торжеств.

Эренфест мог сам выбрать тему этой вступительной лекции, которую ему предстояло прочесть 4 декабря 1912 года перед советом кураторов (попечителей) университета и его Сенатом (то есть Ученым советом).

Однако перед докладом будущий профессор Эренфест должен был быть приведен к присяге. Она состоялась в высоком зале одного из университетских корпусов, построенных несколько веков тому назад. По стенам зала развешены портреты профессоров университета: целая галерея лиц, зримая иллюстрированная история мужской одежды — от камзолов, украшенных кружевными воротниками, столь знакомыми нам по полотнам ван Дейка, до вполне современных костюмов. Здесь-то, перед ректором университета, его пятью кураторами (в числе которых был и специально приехавший в Лейден Ван-дер-Ваальс) и всеми университетскими профессорами Эренфест и произнес «Речь приема» («Amstred»), в конце которой принес присягу верности королеве и торжественно обещал уважать законы. Текст присяги заканчивался словами: «И да поможет мне в этом всемогущий бог!»,— и в этот момент Эренфест, в соответствии с давно отработанным «сценарием», поднял правую руку с двумя разжатыми пальцами. («Я должен добавить, — писал ему Лоренц за два месяца до этого, 29 сентября 1912 года, — что в нашей стране от служащих не требуется каких-либо пояснений, касающихся их личных убеждений, скажем, их отношения к религии» — пункт, который, как это знал Лоренц, был особенно важен для Эренфеста).

Затем весь ученый синклит выходит из средневекового зала и направляется в самый большой в городе зал, расположенный неподалеку (университетский актовый зал в то время ремонтировался). Эренфест был весьма смущен торжественностью всего происходящего (за процессией наблюдает весь город), усугублявшейся необходимостью идти в цилиндре. Чувствующий его волнение Лоренц шел рядом с ним и с характерной для него деликатностью специально спрашивал у Эренфеста, как ему лучше: молчать или, быть может, поделиться беглыми впечатлениями о Париже, из которого он только что вернулся?

Предоставим слово самому Эренфесту (письмо к А. Ф. Иоффе от 6 декабря 1912 года):

 

«Вместе с Лоренцем я поднимаюсь наверх, в профессорскую гардеробную. Здесь мы берем наши мантии и шапочки. Все, конечно, смотрят, правильно ли я в них влезаю. Затем входят два университетских служителя — древний старик и очень красивый юноша — тоже в черных мантиях, с жезлами и серебряными украшениями. Они идут впереди, за ними — ректор, потом — я, а далее в определенном порядке следуют профессора. При входе в зал мы снимаем шапочки (они просто ужасны, но мантии необыкновенно красивы). Все присутствующие (400 или 500 человек) встают. Мы проходим между ними; служители доводят меня до самых ступенек сцены, становятся по правую и левую стороны и поклоном приглашают меня подняться на нее. Там стоит стол, покрытый зеленым (сукном — В. Ф.) и кафедра. Профессора в определенном порядке занимают места в зале. Усаживаются и все присутствующие. Но пять стульев в переднем ряду остаются свободными для кураторов. Теперь двое служителей отправляются за ними. Все встают снова. Кураторы занимают свои места. И вот наступает момент, когда лягушке надо прыгать в воду. Лоренц еще раз улыбается мне, и я с отчаянием смертника окунаюсь в свою речь. По традиции, я должен был начать ее следующими словами:


«Высокочтимые господа кураторы! (поклон). Высокоученые господа профессора! (поклон). Уважаемые господа лекторы, приват-доценты и доктора всех факультетов! (поклон). Благороднейшие господа и дамы, студенты университета! (поклон). (Каждая из этих групп занимает свои места).

Но так как свою речь я произносил по-немецки, то сказано все было в более современном стиле, но все же достаточно торжественно: «Господа кураторы, профессора, доктора и студенты университета! Дамы и господа, почтившие это торжество своим присутствием! Глубокоуважаемые слушатели!»

А уже через 10 секунд я говорил точно так же, как говорил в своей жизни всегда, но очень медленно, тщательно выговаривая слова».

 

Темой доклада Эренфест, посоветовавшись с Лоренцем, выбрал теорию относительности. Доклад назывался «Кризис в гипотезе о световом эфире». Позднее он вышел отдельным изданием в Голландии и Германии и был опубликован на страницах «Журнала Русского физико-химического общества». В научно-популярной литературе, посвященной специальной теории относительности, впоследствии очень часто использовался образ, который выбрал Эренфест для своего доклада: наблюдатель находится в центре огромной сферы с зеркальной внутренней поверхностью; радиус сферы — «световой час». В какой-то момент он включает и тут же гасит традиционную лампочку (обычно в популярных статьях по теории относительности она зажигается в таких случаях в движущемся или покоящемся поезде). Что увидит этот наблюдатель спустя два световых часа, когда свет, отразившись от поверхности сферы, вновь достигнет ее центра?

Разбирается случай покоящейся относительно некоторой системы координат сферы и сферы, движущейся относительно этой системы равномерно и прямолинейно. Осветится ли вся поверхность движущейся сферы одновременно или картина будет более сложной?

Эренфест анализирует ответ на этот вопрос с позиций ньютоновской теории истечения, рассматривавшей свет как некие частицы, испускаемые светящимся источником, френелевского неподвижного эфира, эфира Лоренца и, наконец, на основе эйнштейновского принципа постоянства скорости света и всей его теории, обходящейся без всякого эфира. Эренфест отмечает, что весь его мысленный эксперимент по существу соответствует реальному опыту Майкельсона.

Свою речь Эренфест закончил обращением как ко всем присутствующим в зале, так и к отдельным ученым — Лоренцу, Камерлинг-Оннесу и некоторым другим. Студентам он сказал: «Я прошу Вас видеть во мне старшего товарища по учебе, а не человека, который стоит на другой ступени на пути к познанию. Я и сам не могу чувствовать себя иначе вблизи нашего великого общего учителя — господина Лоренца».

Калейдоскоп впечатлений продолжается. Все покидают аудиторию и теперь уже полноправный профессор Лейденского университета Пауль Эренфест вместе со своими ближайшими родственниками— женой, Татьяной Алексеевной, и ее тетушкой, Софьей Евгеньевной, направляются в гостиницу, где, опять-таки в соответствии с традицией, принимают поздравления кураторов, ординарных и экстраординарных профессоров, приват-доцентов, ассистентов, преподавателей, студентов, представлявших целый ряд своих корпораций.

Студенты произносят на голландском языке довольно длинные и заранее подготовленные приветствия, на которые Эренфест отвечает экспромтом.

Но и это было еще не все: теперь новому профессору предстояло организовать в тот же день прием! Неизменно это бывал прием с сигарами и вином. Но Эренфест не выносил спиртных напитков и, невзирая на предупреждения некоторых доброжелателей, отступил от этой традиции, ограничившись напитками безалкогольными, кофе и чаем. Однако все обошлось благополучно.

«Этот день был неповторимым в моей жизни», — заканчивает Эренфест письмо к Иоффе.

От Лоренца Эренфест знал и о своих непосредственных обязанностях профессора теоретической физики. Они сводились к чтению лекций, тематика которых определялась самим профессором. Число слушателей, писал Лоренц, обычно колебалось от 5 до 30.

Обучение студентов в голландских университетах, и, в частности Лейденском, занимало довольно много времени. По прошествии первых четырех лет они подвергались так называемым кандидатским экзаменам. Успешно выдержавшие их студенты, ставшие, таким образом, кандидатами, продолжали обучение еще в течение трех лет, после чего вновь следовала экзаменационная процедура — на звание доктора. Эта степень присуждалась только после защиты диссертации.

О встрече со студентами на первой своей лекции Эренфест по свежему впечатлению рассказал (5 декабря 1912 года) Лоренцу. Он считал ее очень неудачной и, характеризуя общее приподнятое свое настроение, заметил, что даже сознание этого в понимании лектора провала («это был чистейшей воды скандал»!) не могло омрачить состояние его духа.

А дело заключалось в следующем. Эренфесту хотелось поскорее познакомиться со своими будущими слушателями, и он на другой день после официального вступления в должность профессора начал читать свой курс, хотя и знал, что лекции должны были тут же прерваться каникулами. Поэтому в этот день он решил просто и непринужденно побеседовать со студентами, рассчитывая на их живую реакцию. И вот, к ужасу Эренфеста, уже эти его «разговорные», вступительные фразы, студенты тут же рьяно начали конспектировать. «Вместо их глаз, которые я надеялся видеть, — писал он Лоренцу, — я видел около дюжины хорошо причесанных макушек».

Эренфест продолжал: «Я просто не могу найти слов, чтобы описать Вам, в какой степени я был всем этим смущен. Я все более и более приходил в состояние растерянности, а они все с большим увлечением писали! По прошествии десяти минут я чувствовал себя как бедный маленький заяц, который в отчаянии убегает от преследующих его гончих, причем чем быстрее он несется, тем быстрее мчатся и они. И в какой-то момент — я сейчас не помню, когда именно, — я сказал им, что, возможно, я попытаюсь приготовиться к тому, что кое-кто из них будет записывать мою следующую лекцию. А на этот раз, в этот первый час моего курса, когда я хотел бы только набросать очень приблизительный его эскиз, я совершенно не подготовлен к такому его восприятию.

Однако голландцы очень добрые по природе люди! Все студенты немедленно отложили в сторону свои перья и наконец-то я смог начать с ними говорить! Вместо двенадцати или пятнадцати причесок (каждая из которых, конечно, тоже была отмечена своей индивидуальностью) я увидел ровно столько же лиц и вдвое больше глаз. Но теперь уж вся лекция пропала, а я хотел продемонстрировать им такой важный метод — я хотел показать, как можно осуществить непрерывный переход от одной проблемы к другой, хотя поначалу обе они казались совершенно различными. Я получил удовлетворение только от одного — в конце этого часа я не видел ничего, кроме веселых и не напряженных лиц. Но они совершенно ничего не поняли — кроме того, что я указал им на несколько учебников, названия которых они старательно записали...».

Хендрик Антон Лоренц

Здесь будет уместно несколько подробнее сказать о Лоренце (1853 — 1928), крупнейшем ученом, работавшем на стыке XIX и XX веков. Огромный вклад Лоренца в развитие физики создал ему исключительный и заслуженный авторитет среди коллег. Эренфест, выступая в 1923 году на торжествах, посвященных 70-летию со дня рождения Лоренца, так закончил свою речь: «Всякий раз, когда Эйнштейн приезжает в Лейден, он с радостью ожидает свою первую встречу с Лоренцем и с нетерпением готовится изложить ему свои новые идеи: «Интересно, что скажет об этом Лоренц!» И где бы ни был расположен тот или иной центр физических исследований — в Париже, в Геттингене, в крупнейших университетах Америки, в Кембридже, Лондоне и т. д. — физики стремятся видеть Лоренца своим гостем, чтобы обсудить с ним «старые и новые» проблемы физики, чтобы получить возможность рассказать ему о результатах своих последних исследований. Ибо во всем мире самые лучшие физические умы стремятся услышать, «а что об этом скажет Лоренц».

 

 

Эренфест не зря упомянул в своей речи Эйнштейна, который писал о Лоренце: «Для меня, в моем странствовании по жизни, этот человек значил больше, чем кто-либо другой. Он — величайший и благороднейший из числа людей нашего времени». Ум, интеллект и обаяние Лоренца произвели особенно сильное впечатление на Эйнштейна, когда он из охваченной шовинистическим угаром Германии вырвался в сентябре 1916 года в Голландию. Так приятно было вновь оказаться в кругу расположенных к нему коллег, к тому же чрезвычайно интересовавшихся его работами по теории гравитации. Среди этих голландских физиков (Эренфеста, де Ситтера, А. Фоккера) особое место занимал Лоренц. Встреча с ним в Берлине, куда Эйнштейн и Эренфест поехали из Лейдена 28 сентября, оставила неизгладимый след в душе Эйнштейна. Вспоминая о ней, он позднее писал и самому Лоренцу, и Эренфесту, и своему швейцарскому другу — Мишелю Бессо.

М. Клейн привел записи Эренфеста, не вошедшие в его речь, произнесенную в 1928 году (и впоследствии опубликованную) на похоронах Лоренца. Эренфест вновь возвращается в них к осени 1916 года, вспоминает дружеский прием, оказанный ему и Татьяне Алексеевне в доме Лоренца, и особенно подчеркивает, что разговор об общей теории относительности в его уютном кабинете в необычайной степени помог Эйнштейну четче сформулировать и прояснить свои собственные идеи и соображения.

Нет нужды перечислять научные заслуги Лоренца — основные из них известны в той же мере, как известны нам работы других гигантов: Френеля, Максвелла, Герца, Больцмана. Косвенным образом Лоренц оказал существенное влияние и на развитие физики в дореволюционной России. Здесь в первом десятилетии XX века был издан его двухтомный курс физики, а также — в «Библиотеке самообразования» — великолепный учебник математики, один из первых таких учебников, написанный физиком, а потому и особо интересный.

Впечатляет рассказ профессора Ван-дер-Поля о методе работы Лоренца на примере его контактов с молодым поколением физиков. Когда его специально интересовала (по тематике) какая-либо статья по теоретической физике, он читал в ней постановку задачи, а затем откладывал в сторону и брал чистый лист бумаги, на котором и выводил соответствующие формулы, после чего сверял свой результат с результатом автора. Это был, по словам Лоренца, самый для него быстрый путь получения необходимой информации.

Дочь Лоренца, рассказывая об отце и Эренфесте, подчеркивает различие, которое проявлялось в их отношении к студентам и начинающим сотрудникам. Если Лоренц видел, что кто-либо из них перестает интересоваться физикой, отдавая предпочтение другим наукам, он никогда не оказывал давления на такого человека, даже если и считал его способным. Это не было проявлением равнодушия, а, вероятно, соответствовало убеждению, что всякое вмешательство в чужую судьбу, если только о таком вмешательстве его, Лоренца, не просят, не может дать положительного эффекта. Эренфест, напротив, считал себя обязанным бороться за то, чтобы отошедший по тем или иным соображениям от физики молодой человек вновь вернулся к ней и вернулся как можно скорее — иначе будет упущено время3. Сопоставляя эти подходы, нельзя не вспомнить определения, которые Бор дал глубоким и тривиальным истинам. Если высказывание, противоположное представленному, имеет смысл, мы имеем дело, по Бору, с глубокой истиной; если оно абсурдно — налицо тривиальность. Каждый из подходов — и эренфестовский и лоренцевский — имеет свои плюсы и минусы, и нельзя вывести однозначное суждение о большей или меньшей ценности того или другого.

Эренфест одинаково высоко чтил своих учителей — Больцмана, Клейна, Лоренца, но, конечно, к Лоренцу он испытывал совершенно особые чувства, которые можно с полным основанием назвать сыновними. В одном из первых писем, отправленных А. Ф. Иоффе из Лейдена, под свежим впечатлением от встречи и с Голландией, и с Лоренцем он говорит, что сердечность и понимание, которые он встретил со стороны Лоренца, заставили его подумать о том, что так вот разговаривает отец с вернувшимся издалека сыном, когда он хочет передать ему все свои дела.

Разной у обоих была и манера читать лекции. Об этом особенно ярко писал голландский ученик Эренфеста, ныне американский физик профессор Дж. Уленбек. Когда Американская ассоциация преподавателей физики вручила ему медаль Эрстеда, присуждавмую за особые заслуги в деле преподавания физики, Уленбек свою взволнованную речь перед собранием ассоциации (2 февраля 1956 года) посвятил памяти Эренфеста и его неповторимой манере учителя и лектора.

Лоренц был блестящим лектором. Уехав из Лейдена в Гаарлем, он оставался экстраординарным профессором Лейденского университета. До конца жизни каждый понедельник, в 11 часов утра, он читал в Лейдене свои лекции. По окончании лекции лектор и некоторые из его слушателей переходили в соседнюю с аудиторией небольшую комнату и обсуждали там интересовавшие их физические вопросы. Непременным слушателем лекций Лоренца был, конечно, Эренфест. Эти лекции всегда во время своих визитов в Лейден посещал Эйнштейн — да и был ли физик, который, будучи в Лейдене, не почел бы за счастье послушать Лоренца!

Но Лоренц никогда не стремился опуститься до уровня понимания своих слушателей, то есть встать на их место, и зачастую случалось, что его лекции, их логику и построение могла понять лишь наиболее подготовленная и способная часть аудитории. Однако, как замечает Уленбек, «Лоренц отличался также удивительной ясностью в своих лекциях, но его лекции были зачастую столь «гладкими», что было очень трудно уловить центр тяжести всей аргументации. Поэтому часто в конце лекции можно было потерять нить и забыть, для чего же все это делается».

Эренфест же, по свидетельству его современников, всегда умел поставить себя на место своих слушателей, предугадав, что вызовет их повышенный интерес или недоумение, и именно эти места он специально выделял, акцентировал на них внимание. Лекции Лоренца, в соответствии со сказанным Уленбеком, можно сравнить с путешествием по асфальтированной дороге, но скорость, с которой двигался лектор по выбранному им пути, была такова, что многие детали «физического пейзажа» проносились незамеченными для тех, кто не обладал достаточно острым зрением и быстротой реакции. Лекции же Эренфеста были своеобразным «бегом с препятствиями», препятствиями, которые он помогал преодолеть своим слушателям. Добравшись до очередного барьера, Эренфест пояснял происхождение соответствующей трудности, и в этом месте раздавалось традиционное в его устах высказывание: «und jetzt springt der Frosch ins Wasser» (и тут-то лягушка прыгает в воду!), то есть, обращаясь к русскому эквиваленту, «вот где зарыта собака!».

Уленбек вспоминает: «Он (Эренфест — В. Ф.) всегда спрашивал: «Was ist der Witz?» (в чем здесь соль?) или же говорил: «Почему Вы упоминаете об этом здесь? Это Вам кажется забавным или это действительно существенно?» Далее: «Знаменитую эренфестовскую ясность изложения не следует смешивать со строгостью. Действительно, он редко давал строгое формальное доказательство4. Но он всегда умел давать всеобъемлющий обзор предмета изложения, ясно выделив завершенные вопросы и вопросы, остающиеся открытыми. Эренфест любил повторять: «Сначала разъяснить, а потом доказывать». И он всегда начинал с того, что набрасывал доказательство или делал какое-либо утверждение правдоподобным настолько, что слушатели могли осознать его сразу. Он был всегда находчив и остроумен в изобретении простых моделей, которые помогали уяснению основных черт аргументации.

Эренфест практически сразу овладел голландским языком в той мере, в какой это было ему необходимо для чтения лекций студентам на их родном языке. А когда ему не хватало голландских слов, он заимствовал их из немецкого или английского, привлекал красноречивый язык жестов и дополнял все это выразительными схематическими рисунками на доске.

Читал он в Лейдене электродинамику, статистическую механику, квантовую теорию (включая теорию атома Бора), а позднее — и квантовую механику. Лекции занимали у Эренфеста обычно 3 — 4 часа в неделю.

В 1932 году была издана небольшая книга Эренфеста на голландском языке «Golfmechanica»5, содержавшая пять лекций, прочитанных им по квантовой механике.

Лоренц был ученым-одиночкой, он не нуждался в постоянном общении с сотрудниками. О нем можно сказать то же, что говорил Нильс Бор об Эйнштейне во время своего пребывания в Москве в 1961 году: «...он привык все делать сам, и делать прекрасно». Эренфест в этом плане был совсем другим. Ему, как и его великому датскому другу (Бору), необходимо было окружение коллег.

Лейденский семинар

В Лейдене, практически сразу по приезде туда Эренфеста, начинает собираться его семинар по теоретической физике. К 1 ноября 1912 года, то есть спустя всего три недели после его приезда, уже состоялось три заседания семинара. По петербургской традиции, Эренфест собирает своих сотрудников по семинару к 8 часам вечера, по средам. В письмах к Иоффе он называет этот семинар «мой здешний kruschok». Одним из первых предметов обстановки в большой пятиоконной комнате арендованного Эренфестами дома была черная доска.

Семинар как форма профессионального общения физиков был новинкой для голландцев — и тем не менее они живо и охотно приняли участие в этом мероприятии. Новая традиция повлекла за собой нарушение привычной: по вечерам, не позднее половины одиннадцатого, голландцы всегда возвращались домой — из гостей, театров, концертов. У Эренфестов же на семинаре засиживались и за двенадцать. Менее чем через полгода число участников достигло 30; тут были и физики-теоретики, и экспериментаторы, и математики, и астрономы, и химики.

Вопросы, рассматривавшиеся на заседаниях семинара, поражают своей широтой. Конечно, обсуждались проблемы квантовой теории. Много внимания уделялось физике кристаллов. Эренфест объяснял свое увлечение этим вопросом именно в плане некоего «бегства от сумятицы квантовых проблем» — видимо, для продвижения по квантовому пути ему были необходимы периодические остановки, а смена темы — лучший отдых. Приезд в гости к Эренфесту его гимназического и университетского товарища — Герглотца (на рождественские каникулы в конце 1912 года) внес в работу семинара «математическую струю», а знакомство Павла Сигизмундовича с лейденскими химиками-органиками — «химическую».

Потом уже химики и математики, продолжая посещать «kruschok» Эренфеста, организовали в Лейдене специальные семинары по математической физике и химии.

Иногда семинары бывали «выездными», то есть собирались в соответствующих лабораториях. Так, обсуждения проблем криогенной физики («холодные семинары», как называл их Эренфест) происходили в лаборатории Камерлинг-Оннеса, доклад по электрофизиологии — в лаборатории Вильяма Эйнтховена, семинар по магнитооптике — в Амстердаме, у Зеемана. Однако все же чаще в Лейден съезжались физики из других городов Голландии; особенно ценным для Эренфеста было участие в работе его семинара Дебая.

Эренфест договорился с лейденскими участниками о реферативных докладах по всем «пикантным» (как он выражался), то есть новым и интересным вопросам, появлявшимся в физических журналах. С этой целью был составлен список всех таких ведущих журналов, и к каждому из них прикреплен один, а иногда и два «семинариста». Особенно активными были Дроссте, Фоккер — из младшего поколения, Кеезом и Кроммелин (ассистенты Камерлинг-Оннеса) — из числа более старших.

Осенью 1913 года приезжает первый иностранный участник семинара — Юрий Александрович Крутков, ученик Эренфеста по Петербургу. Появляются и первые голландские ученики — Крамерс, Бюргерс. В еще большей степени расширяется число участников уже в послевоенные годы: из США приезжает известный ныне физик-теоретик Грегори Брейт. В первой половине 20-х годов у Эренфеста в Лейдене работал и Энрико Ферми, уже в то время завоевавший себе имя и за пределами Италии. По свидетельству Э. Сегре, Эренфест заинтересовался выполненной и опубликованной Ферми работой по эргодической гипотезе. Выяснив, что ее автор живет в Риме, он попросил своего голландского ученика Дж. Уленбека, который в это время жил в Риме (учительствуя в семье голландского посла) разыскать итальянского физика. В результате, во-первых, оба молодых человека подружились на всю жизнь, а, во-вторых, Ферми 1 сентября 1924 года оказался в Лейдене.

В Голландии Ферми продолжил свои исследования по статистической механике. Как раз тогда, по мнению Сегре, и были заложены основы тех идей Ферми, которые вскоре привели его к созданию носящей его имя квантовой статистики.

Интересно отметить, что именно пребывание в Лейдене у Эренфеста благотворно сказалось на всей дальнейшей научной карьере Ферми, в то время как месяцы, проведенные им полутора годами ранее в Геттингене у Макса Борна, были не очень плодотворными.

Ферми — один из немногих, кому не удалось в должной мере наладить творческий контакт с главой замечательной школы теоретической физики в Геттингене и с его блестящими учениками — Паули и Гейзенбергом. Правда, по признанию Борна, сделанному им в 50-х годах С. Аллисону, это объяснялось тем, что он, Борн, несколько робел перед интеллектуальной мощью Ферми. Борн, по его словам, сам был бы рад, если б молодой итальянец одобрительно «похлопал его по плечу». А Ферми, напротив, казалось, что «высокомерные» геттингенцы, всеведущие и недоступные, чуть ли не нарочито его игнорируют. Этот пример, надо сказать, не характерен для геттингенской школы. Однако весьма показательно, что в Лейдене Ферми чувствовал себя совсем иначе, и, по словам его жены и биографа Лауры Ферми, обрел там (очевидно, недостававшую ему) уверенность в себе.

Семинар Эренфеста сделал Лейден городом, который привлекал к себе физиков со всех концов света. Собиравшийся еженедельно, он, по словам Уленбека, «...напоминал священнодействие. Студент, однажды допущенный на семинар, должен был посещать его обязательно: Эренфест даже проверял посещаемость. Этот семинар всегда был кульминационной точкой недели. При первом посещении казалось очень трудным разобраться в том, что происходит на семинаре, но очень быстро участник семинара постигал «жаргон» и, таким образом, получал возможность по крайней мере устного знакомства с новейшими исследованиями. Дискуссии всегда носили поощрительный характер и часто протекали весьма оживленно. Было всегда поучительно (хотя иногда и не совсем приятно, особенно, если докладчиком были вы) услышать Эренфеста, подводящего итоги дискуссии, а часто и всего доклада, так что каждый, в том числе и докладчик, в конце концов понимал, зачем все это нужно».

Как и в России, условием, открывавшим доступ на семинар Эренфеста, были заинтересованность физикой и преданность ей. Кроме этого обязательного требования не ставилось никаких иных ограничений. Студенты, кандидаты, доктора, жители Лейдена, голландцы, иностранные физики — все были желанными гостями и участниками семинара. Если случалось, что доклад был трудным, а тема интересной, то в следующий раз Эренфест сам повторял его уже по-своему, более доступно.

И, наконец, специфическим был и метод работы Эренфеста со своими учениками. Это было совместное штудирование новой статьи или обсуждение того вопроса, который сам Эренфест в данное время разрабатывал. Занятия были ежедневными, и, наверное, их даже можно назвать изнурительными. Зато после тяжкого труда приходило понимание и постепенно, вспоминает Уленбек, студенту начинало казаться, что все это он понимает не хуже, а может быть, даже и лучше своего наставника. Недаром Эренфест любил в шутку повторять: «Weshalb habe ich solche gute Studenten? Weil ich so dumm bin», — т. e. «Почему у меня такие хорошие студенты? Да потому, что я сам не очень умный!»

И. Е. Тамм рассказывал, что однажды на семинаре у академика П. Л. Капицы в возглавляемом им Институте физических проблем Академии наук СССР Л. Д. Ландау спросил Бора: «Каким Вы обладали секретом, который позволил Вам в такой степени концентрировать вокруг себя творческую теоретическую молодежь?» На это Бор ответил: «Никакого особого секрета не было, разве только то, что мы не боялись показаться глупыми перед молодежью6.

Не бояться показаться глупым — привилегия умных людей. Стремление казаться умным — удел тщеславных посредственностей.

К этому можно добавить7 что Эренфест и Бор вели свои семинары так, что и молодежь, как правило, не боялась «показаться глупой» своим высоким наставникам. Искреннее заблуждение, как и непонимание, были вполне извинительными. Непростительным грехом, с точки зрения Эренфеста, было нарочито замаскированное непонимание.

Дискуссия в Геттингене

К концу 1912 года быт Эренфестов в Лейдене совершенно наладился, и Павел Сигизмундович спешит пригласить к себе своих друзей. И вот на рождество приезжает Герглотц. Хозяин знакомит его с достопримечательностями так быстро ставшей ему родной Голландии.

В разговорах с Лоренцем Эренфест часто упоминает об Иоффе, рассказывая ему о работах Абрама Федоровича по теории излучения и элементарному фотоэффекту. Лоренц проявляет к ним живой интерес, Эренфест радуется этому несказанно и спешит поделиться этим чувством с Иоффе. Он планирует организовать их встречу, причем учитывает всякие возможности и трудности, располагая «в столбики» все «про» и «контра» выдвигаемых вариантов. Непременным условием, конечно, является приезд Иоффе в Лейден и самым удобным временем будут пасхальные каникулы.

Но вот Павел Сигизмундович в самом начале 1913 года узнает о том, что 20 — 26 апреля в Геттингене тамошняя Академия наук собирается провести недельную дискуссию по кинетической теории газов. Организация встречи физиков из разных стран и соответствующие расходы будут оплачиваться из специального фонда: немецкий математик Пауль Вольфскейль оставил Геттингенской академии большую сумму денег. Он завещал их тому ученому, который сумеет доказать великую теорему Ферма. По решению соответствующей комиссии после того, как стало видно, что в обозримом будущем премия вряд ли сможет быть кому-либо присуждена, средства Вольфскейля начали расходовать на организацию конференций, получивших название фестивалей. К участию в их работе приглашали ведущих ученых.

Приглашение приехать в Геттинген в качестве лектора получил и Лоренц. Поэтому Эренфест предлагает Иоффе встретиться в Лейдене примерно за неделю до начала конференции. Здесь он начнет беседы с Лоренцем, которые можно будет продолжить и по дороге на конференцию, и в самом Геттингене. Иоффе, очевидно, в принципе принимает это предложение, и 20 февраля Эренфест отправляет ему очередное письмо: «Без тебя, — пишет он, — я бы в Геттинген не поехал... Меня очень сильно задело, что мне не прислали приглашения — даже как слушателю8. Что не как докладчику — с этим я согласен (хотя признаться в этом довольно-таки горько9), но как слушателя они все же должны были меня пригласить. Что же, ты там будешь, поможешь мне».

Из дневников Эренфеста (выписки из которых воспроизведены М. Клейном) видна хроника пребывания его в Геттингене. Он приезжает туда в воскресенье 19 апреля 1913 года, за день до открытия дискуссии. Иоффе же прибыл непосредственно к ее началу. В течение последующих нескольких дней Эренфест знакомится с целым рядом новых лиц, которых уже знает по работам: в первую очередь с физиком Максом Борном, математиками Курантом и Вейлем. Он посещает Феликса Клейна, часто видится с Максом Планком.

В Лейден Эренфест и Иоффе возвращаются вместе: Абрам Федорович неделю гостит в доме своего друга.

Улица Белых Роз, 57

Вскоре после приезда в Лейден Эренфесты начали думать о строительстве собственного дома. 29 января 1913 года Павел Сигизмундович писал А. Ф. Иоффе:

«Таня во что бы то ни стало хочет построить собственный дом. Для этого мы должны в первую очередь купить земельный участок. Таня составила планы, городской архитектор их одобрил, начались деловые переговоры, и, может быть, летом уже начнется строительство. В это дело придется вложить 20 — 30 тысяч гульденов. Иными словами, значительную часть нашего состояния. Ну, и как же я смогу потом отсюда уехать, а я искренно считаю, что так и придется сделать (вполне конкретно и реально представляю себе эту ситуацию).

Именно эта проблема строительства дома просто мучает меня. Ведь я чувствую себя обязанным помочь Тане в ее стремлении хотя бы где-нибудь — вне России — почувствовать себя «дома».

Она с головой окунулась в эту идею, и мне остается только считать, что так и должно быть. Она и раньше очень часто и с такой увлеченностью делала многое, что я потом одобрял, а потому и в этот раз я могу вполне положиться на ее желания.

Но, с другой стороны, моя свобода тогда будет сильно ущемлена. И если наступит такой момент, когда я должен буду уступить место другому, то этот дом меня очень сильно свяжет. Но я рассуждаю так: в любом случае у меня хватит моральных сил уступить свою профессорскую должность, если я только найду себе какое-либо другое место (может быть, например, даже в России).

В этом случае нашего состояния — с учетом, конечно, возможных больших убытков при продаже дома — должно хватить».

Было выбрало и место для постройки: окраина Лейдена, улица с поэтическим названием Виттерозенстраат — улица Белых Роз. Работы по возведению дома начались в августе 1913 года и затянулись почти на целый год: Эренфесты въехали в него в июле 1914 года, за три недели до начала первой мировой войны. Светлое двухэтажное здание с мезонином под самой крышей в качестве третьего этажа резко контрастировало с окружающими его голландскими строениями и с красным домом соседей Эренфестов, увенчанным башенкой, — «немецким дворцом», как они его называли. Надо сказать, что большинство домов этой тихой улицы по своей архитектуре были более чем заурядными. Поэтому при работе над планировкой будущего дома, в которой самое деятельное участие принимала Татьяна Алексеевна, было предусмотрено не «отягощать» стену, выходившую на улицу, большим количеством окон. Это с лихвой компенсировалось за счет других стен дома — юго-западной и юго-восточной. Их широкие и светлые окна смотрели в живописный сад. В этом саду Эренфест любил покопаться в земле. В нем даже в самую жаркую погоду было прохладно и легко дышалось. С одной стороны сад был ограничен каналом, а с другой — «канальчиком» — канавкой, отделявшей его от сада хозяев «немецкого дворца». Русский облик придавали дому Эренфестов две открытые веранды второго этажа и застекленная терраса нижнего: дом словно перевезли откуда-нибудь из-под Москвы или Петербурга.

Дом Эренфестов существует и ныне. Сравнительно недавно на его выходящей на улицу стене была установлена мемориальная доска, на которой выбито имя Эренфеста и годы пребывания в нем.

Улица Белых Роз упиралась в широкий Флит-канал, с обеих сторон окаймленный набережными. По одной из них, названной в честь знаменитого голландского художника набережной Яна ван Гойена, Павел Сигизмундович ездил (обычно на велосипеде) в университет. По Флит-каналу в те давние годы медленно двигались небольшие баржи, груженные овощами и другими товарами и влекомые или лошадьми, или же самими владельцами (отнюдь, впрочем, не напоминавшими волжских бурлаков). По более узкому Рейн-каналу. параллельному улице Белых Роз, скользили лодки студентов и горожан.

Набережные каналов, окружавших дом Эренфестов, памятны всем физикам, бывавшим в Лейдене в те годы, и прочно связываются в их сознании с пейзажем города. Вдоль них, если воспользоваться словами младшей дочери Павла Сигизмундовича Галины Павловны ван Боммель, «прогуливал свою трубку» Эйнштейн (курить в доме Эренфестов строго запрещалось). Здесь гуляли и другие гости Эренфестов. Для них в доме Эренфестов была зарезервирована специальная «гостевая» комната. Как-то Эренфест предложил одному из гостей перед отъездом из Лейдена расписаться на стене этой комнаты. Обряд стал традиционным, так что за два десятилетия здесь собралась целая галерея автографов. Она включает весь цвет теоретической физики XX века: Планк, Эйнштейн, Бор, Борн, Гейзенберг, Дебай, Паули, Ферми, Дж. Франк, Шредингер и многие другие. Здесь же мы находим и знакомые подписи советских ученых: физиков А. Ф. Иоффе, И. Е. Тамма, П. Л. Капицы, А. И. Шальникова, математика П. С. Александрова, педагога Ю. И. Фаусек10.

Иногда подписям сопутствуют какие-либо заметки. У фамилии Эйнштейна — это формулы, которые, вероятно, обсуждались им с хозяином дома, иногда какие-то условные рисунки или фигуры. Вот подпись А. И. Шальникова. Рядом проставлены даты пребывания его в доме Эренфестов: 25, 26, 27 июля 1928 года. Затем, немного поодаль — 28, и рядом с этим числом почему-то четыре восклицательных знака. Александр Иосифович с улыбкой разъяснил их происхождение. Из Лейдена он и другой молодой советский физик, Юлий Борисович Харитон, выехали 27 июля, направляясь в Германию. Подъехали к пограничной немецкой станции Бентгейм. Началась проверка документов. И вдруг выяснилось, что у Шальникова отсутствует въездная виза. Его тут же сняли с поезда (Харитон поехал один) и отправили в «Криминалькамеру», а затем, естественно, выслали обратно в Голландию — на станцию Олдензал, расположенную по другую сторону границы. Здесь повторилась та же история, было решено выслать Шальникова туда, откуда он только что приехал, т. е. в Германию, так как разрешение на въезд в Голландию было уже сдано им голландским таможенникам и отправлено в Гаагу. Этой высылки Александру Иосифовичу, однако, удалось избежать после того, как он объяснил голландскому офицеру-пограничнику, чьим гостем в Голландии он был. Услышав имя Эренфеста, офицер тут же отпустил его, чтобы дать возможность привести в порядок документы. «Вот так я и очутился снова в Лейдене на один день — 28 июля. А вся эта маленькая история только показывает, какой популярностью и известностью пользовалось в Голландии имя Павла Сигизмундовича».

Весной 1914 года Эренфест мечтает о летнем путешествии. Он хочет его совершить втроем — с Эйнштейном и Иоффе. К этому времени у него уже имеется опыт совместных экскурсий с Иоффе. В июле 1911 года прямо из Каннуки они приехали в Ревель (так тогда назывался Таллин), а оттуда морем — в Финляндию. Побывали в Гельсинфорсе, и, снова сев на пароход, вернулись в Петербург.

Теперь у Павла Сигизмундовича более обширные планы, которыми он 30 марта делится с Абрамом Федоровичем. Поначалу имелась в виду длительная поездка по Швейцарии, потом вместо этого решили побродить по лесам северного Тироля или же съездить в Норвегию. Иоффе был всегда не очень аккуратен в переписке, и это часто вызывало резкие вспышки раздражения со стороны Эренфеста. Наконец, казалось бы, маршрут выбран и согласован. Более того, уже куплены билеты на пароход, который 12 августа повезет Эренфеста и Эйнштейна из Штеттина в Финляндию. Там они договорились с известным им обоим по встрече в Швейцарии физиком Нордстрёмом, что поживут на его даче, расположенной на одном из островов у побережья Финского залива, а затем двинутся пешком, чтобы наблюдать солнечное затмение. У Нордстрёма они рассчитывали встретиться и с Иоффе.

Однако все эти планы рушатся — начинается первая мировая война!

Основным научным итогом первых пяти лет пребывания Эренфеста в Голландии было завершение им цикла работ, начало которым было положено еще в 1911 году в Петербурге по так называемым адиабатическим инвариантам. В этих работах было показано, каким общим условиям должны удовлетворять величины, описывающие состояние системы, чтобы значения этих величин квантовались (о них рассказано в Приложении III).

 

  • 1. Вот забавное косвенное свидетельство того, что Голландия ассоциировалась с физиками: в ранней пьесе А. Н. Островского («Утро молодого человека») один из персонажей так отзывается о другом: «Точно он физик какой галанский! На птицу похож».
  • 2. Они приведены в книге М. Клейна.
  • 3. Впрочем, можно привести пример, когда Эренфест отступил от своего правила и способствовал отходу своего ученика от физики. Этим учеником был Ян Тимберген; учитель благословил его на занятия математической экономикой — предметом, которым сам Эренфест очень интересовался (с благословения «папы-Лоренца», — писал он Эйнштейну в 1918 году). Ради нее Тимберген оставил физику, хотя и проявлял большие способности. Решение принесло свои плоды: Тимберген был первым, кто получил (в 1969 году) Нобелевскую премию по экономическим наукам.
  • 4. Сказанное здесь Уленбеком об Эренфесте-лекторе не следует распространять на его печатные работы.
  • 5. Квантовая механика (голл.). И. Е. Тамм рассказывал, что, когда Эренфест прислал ему эту книгу, он подумал, что речь в ней идет о «механике игры в гольф» — подобно тому, как многие положения классической механики (законы сохранения, теория упругих соударений и т. д.) иллюстрируются «механикой бильярда».
  • 6. Тамм И. Е. Нильс Бор и современная физика. — В кн.: Сб. статей. Развитие современной физики. М., «Наука», 1964, с. 12.
  • 7. При «синхронном» переводе ответа Н. Бора произошел курьезный эпизод: вторая половина его приведенной выше фразы прозвучала так: «мы не боялись сказать молодежи, что она — глупая». П. Л. Капица в шутку отметил, что это характерная оговорка, отвечающая определенному подходу к молодежи.
  • 8. Дискуссии в Геттингене носили открытый, публичный характер: на них могли присутствовать все заинтересованные в их предмете. Однако наряду с приглашенными лекторами (Планк, Нернст, Зоммерфельд, Смолуховский, Лоренц, Дебай), была еще и категория «приглашенных слушателей».
  • 9. Эренфест имел все основания быть в претензии на организаторов дискуссий: статья в Энциклопедии, получившая всеобщее признание, выдвинула его в число крупнейших специалистов по статистической механике и кинетической теории газов.
  • 10. М. Клейн, побывавший в «гостевой» комнате дома Эренфеста в послевоенные годы, насчитал там 15 подписей, принадлежащих лауреатам Нобелевской премии по физике.

Добавить комментарий

Plain text

  • HTML-теги не обрабатываются и показываются как обычный текст
  • Адреса страниц и электронной почты автоматически преобразуются в ссылки.
  • Строки и параграфы переносятся автоматически.
CAPTCHA
Этот вопрос задается для того, чтобы выяснить, являетесь ли Вы человеком или представляете из себя автоматическую спам-рассылку.