Вы здесь

2. Золотые поляны детства. Что считать талантом. О пользе самообразования. Муза ботаники. Церковно-рыцарская школа с артиллерийским уклоном. Где учат на естествоиспытателя!

 

Итак, за восемь лет до наступления девятнадцатого века в семье отставного поручика русской армии Магнуса Иоганна фон Бэра — владельца небогатого имения Пийбе, что в сотне верст от губернского города Ревеля (Таллина), произошло радостное, но не столь уж редкое под этой крышей событие. Родился еще один сын. Его назвали Карл Эрнст.

Через много-много лет в автобиографии он напишет: поскольку супружеское плодородие щедро изливалось на их дом и прекращения ему еще долго не предвиделось, бездетные дядя и тетка, жившие не очень далеко, предложили счастливым родителям уступить кое-что из такого приятного изобилия. Так будущий академик, едва оторванный от материнской груди, начал сознательное знакомство с миром в крошечном имении Лассила.

Мир, судя по всему, был прост. Он вращался вокруг маленького Карлхена и состоял из добрейшей женщины, сурового на вид мужчины, неоднозначно настроенных индюков и гусей, веселого пуделя... Пестрая вереница счастливых дней, заполненных беготней и шалостями настолько, что по причине полной утраты сил человеку приходилось засыпать прямо за ужином.

На первом месте, разумеется, был пудель. Единственный товарищ по играм и опасным приключениям, он полностью признал умственное превосходство мальчика, когда тот первым научился открывать дверь заднего хода для тайных прогулок. В свидетельство этого собака честно исполняла обязанности верховой лошади. Во всех остальных случаях равноправие друзей было бесспорным. Даже в битвах с индюками славные победы одерживали они плечом к плечу.

Женщина в столь занятой жизни могла бы показаться несколько докучливой со своими восторгами, и умилением, и нескончаемыми ласками. Но обилие лакомств, искусно приготовленных, и постоянная готовность оправдать любую проказу милого ребенка вполне искупали этот ее маленький недостаток.

Мужчина олицетворял власть. Его следовало побаиваться, пока не были изучены присущие ему слабости. Дядюшка Карл Генрих в молодые годы собирался посвятить себя благородному дворянскому занятию — военной службе. Но, убоявшись дисциплины и походных тягот, осуществил свою мечту несколько иным путем: купил при каком-то немецком дворе чин майора, приобрел палатку, барабан, пистолет и саблю, а также, будучи мастером на все руки, искусно склеил из картона целый игрушечный лагерь с пушками и походной кухней. Прикасаться к этим интересным вещам строго запрещалось. «В своем имении, — пишет Бэр, — мой дядя представлял в своей собственной персоне целое войско, в котором он был и полководцем, и майором, и единственным солдатом. Без сомнения, это была кавалерийская часть, так как он больше всего любил кавалерию и осмотр своего хозяйства производил не иначе как верхом на лошади, притом в огромных кожаных сапогах и часто в кожаных штанах». Согласитесь, что такой человек внушал почтение к себе.

Книги не пользовались признанием в дядюшкиной системе воспитания. Зато он поощрял овладение ремеслами и был решительным противником празднословия, не достойного мужчины. «Если будешь так много болтать, у тебя истреплются губы», — предупредил он мальчика, тем самым подвигнув его на первое научное исследование. Путем долгих наблюдений удалось собрать достаточный материал, позволяющий прийти к выводу: опасность, по-видимому, не столь уж велика, если даже весьма старые болтливые люди умудрились сохранить свои губы в довольно приличном состоянии. Но болтать все-таки следовало поменьше.

До восьми лет счастливое дитя не знало ни одной буквы. Потом приемная мать, едва не утопив ребенка в слезах, сдала его законным родителям.

Племя юных Бэров было шумным и здоровым всем на удивление. Дело в том, что мать, Юлия Луиза, будучи дочерью отставного майора Черниговского полка Андрея фон Бэра, приходилась двоюродной сестрой своему мужу. Плоды таких близкородственных браков «часто бывают слабы телом и душою, в особенности же подвержены глухонемоте». Тут все было наоборот. В особенности же они не страдали глухонемотой. К полному удовольствию Карла Эрнста, не избалованного детским обществом. Нет, они не ходили на головах. Почтенная немецкая семья не допустит такого. Тем не менее есть много других способов приятно проводить время в жизнерадостной компании.

С первого же дня гувернантка стала учить пришельца грамоте. Через пару недель она сочла его достаточно подготовленным для группового обучения.

Это выглядело так. Разновозрастные Бэры сидели вокруг стола, по очереди читая вслух единственную книжку, передаваемую из рук в руки. Для младших она была трудна, для старших скучна. За смыслом не гнались, однако. Главное тут было не шалить: внимательно следить за предыдущим страдальцем, чтобы не допускать паузы, когда подойдет твоя очередь.

Находчивый Карл Эрнст быстро овладел искусством читать текст «вверх ногами» и принимал эстафету, забыв (боюсь, что иногда умышленно) повернуть к себе книгу. Старая дева справедливо полагала, что это не есть порядок. Сам же он развлекался своим умением до глубокой старости на спор и просто так при корректуре несброшюрованных типографских листов.

Другими талантами он, кажется, не страдал. Уроки музыки для него, как и для остальных, были «наименее полезным делом». Рисовал неважно и в детстве, и став ученым, хотя в то время уменье рисовать было для натуралиста необходимостью. Стихотворства, правда, не чурался всю жизнь, но довольно быстро убедился, что «Аполлон не сидел у его колыбели», а стихи на случай — кто не писал тогда?

Вот память у него была великолепна. То ли от рождения, то ли, как считал он сам, благодаря заботам дядюшки, не перегрузившего ребенка ранним ученьем. Пока зубрил таблицу умножения, память сама собой на слух фиксировала целые куски из французской книги, читаемой старшими, особенно стихотворные. В то же время ему очень хотелось понять, в чем состоит сам смысл арифметических действий.

Увы, гувернантка могла лишь показать, как надо производить эти действия. И в истории, и в географии она была верна себе: приходилось заучивать (правда, без особого труда) массу разрозненных названий, а цельность приходила за счет внутренней работы, домысливания в меру сил. Так, он сам догадался, что цвет растительности в той или иной стране соответствует оттенку на географической карте: Россия закрашена зеленым потому, что у нас трава и деревья зеленые, не то что во Франции или в Италии какой-нибудь.

Через год почтенная дама вконец исчерпала свои небогатые возможности и ее сменил человек серьезный, «кандидат богословия по фамилии Штейнгрюбер, по происхождению иностранец». О деловых качествах иностранца можно судить уже по тому, что он приехал в Россию с намерением изучить эстонский язык и стать пастором. И добился-таки своего, несмотря на конкуренцию и вполне понятные препоны, встающие перед человеком, говорящим с акцентом!

Но сперва будущий пастор блестяще показал себя в роли домашнего учителя. Увлек детей математикой. Они сами мастерили геометрические тела из брюквы (сельских нравов простота), чтобы убедиться: объем конуса действительно равен третьей части объема цилиндра одинаковых с ним основания и высоты. Курс математической географии, пожалуй, немножко заинтересовал даже девочек, в принципе равнодушных к задачам с помощью визирных планок.

В десять лет Карл Эрнст приступил к изучению тригонометрии. На двенадцатом году «имел удовольствие преподнести отцу геодезическую съемку нашего участка и его ближайшего окружения. На этом плане рукой учителя были нарисованы только деревья, которые у меня как следует не выходили» (я вспомнил эти строки Бэра, когда рассматривал его рисунки в Каспийской экспедиции).

Они даже играли в карты — в карты, тщательно срисованные и раскрашенные, составляющие целый географический атлас.

А шалить было просто некогда. Пять-шесть часов занятий в день с перерывами на среду и субботу, без всяких поблажек даже в дни рождений. Остальное время на свежем воздухе, в полезном и приятном труде. И отец, и учитель — заядлые садоводы — сумели приобщить к этой страсти детей. Им был выделен целый участок, и немалый — шестьсот квадратных саженей — есть где разгуляться детской фантазии. Чего только она не породила! От скамеек из мха, густо заселенных кусачими насекомыми, до громоздкой «вавилонской башни», составленной из земляных, покрытых дерном цилиндров убывающего диаметра. На террасах башни располагались «висячие сады Семирамиды», к несчастью, непрерывно страдающие от засухи.

Сколько труда, оказывается, надо положить, чтобы замыслы воплощались в действительность, радующую глаз! Так воспитывалось упорство. Бэр вспоминает, что даже с утра, до начала занятий, они успевали перевезти издалека немало тяжелых тачек, груженных срезанным дерном. А поливка? А бесконечные мучения с «вавилонской башней»? «Конечно, — пишет Бэр, — Семирамида устраивалась более удобно, потому что у нее террасы были шире, а кроме того, у нее были рабы для поливки». Зато древняя царица наверняка не получала такого удовольствия от дела рук своих. И уж, разумеется, бедняжка не имела никакого понятия о коньках и санках. Долгие зимние вечера коротались за рукодельными работами и рисованием карт. Это было тоже приятно и весело.

Когда энергичный богослов с математическим уклоном пошел дальше к своей цели, его место занял недоучившийся медик. Очередной наставник в отличие от предшественника, довольно язвительного, был мягок, любил арфу и самосозерцание, а формулы и ручной труд, наоборот, не любил. При нем расцвел принцип самоуправления и достиг такой степени, что Карл Эрнст взялся преподавать географию младшей сестре, для чего составил собственное руководство, «главным достоинством которого была краткость». Таким образом, учитель привил ценную привычку к самообразованию — это, по мнению Бэра, оказало решающее влияние на всю его последующую жизнь.

Тот же человек совершил и другое благодеяние, размеры которого трудно переоценить. Однажды мальчик застал его с книгой в одной руке и свежесорванным растением — в другой. Оказывается, каким-то непостижимым образом по книжке можно установить название всего, что растет кругом! Это смахивало на чудо и взволновало необычайно. Настолько, что отец вынужден был достать соответствующее руководство для самостоятельных занятий. Юный Карл Эрнст получил в доме лестное прозвище «ботаник», а благородная страсть распространилась и на старшего брата, которому пора уже было в военное училище, и на младших в семье. Маленькая сестренка еще не умела читать, но это не мешало ей бойко именовать растения по-латыни.

Учитель и сам был начинающим в этой области, так что и тут рассчитывать надо было только на себя. Расчет оправдался. Когда в доме Бэров остановился проездом ученый ландрат, друг Шиллера, воспитанник Гёттингенского университета, весьма знающий ботанику, юный натуралист спорил с ним на равных. По совету гостя отец приобрел более серьезные ботанические книги. Вскоре Карл Эрнст нашел в них ошибки...

Часть окружающих растений имела, как оказалось, лечебные свойства. Это было тоже неожиданностью. Сперва валериана и аир, а потом и другие растения-целители заняли подобающее место в домашней аптеке. Учитель-медик помогал по мере сил окрестным больным. Ученик-ботаник помогал учителю. И даже стал оспопрививателем — была раньше такая общественная нагрузка.

Правда, все это не лучшим образом сказывалось на расписании уроков. Зато тем больший вес приобретало самообразование. Раздобыв где-то второй и третий тома обстоятельного руководства по истории (первый найти не удалось), Карл Эрнст не просто изучил его от корки до корки, но и составил собственный, экстрагированный курс: объемистую тетрадь, столь же красиво переплетенную своими руками, как и предшествующий труд — учебник географии. Впоследствии оба уникальных произведения погибли, по выражению их автора, благодаря женскому вандализму: бумагу использовали при печении сдобы.

К пятнадцати годам познания его были разношерстны и неравномерны. В языках, например. Французский и английский он знал неплохо. Немножко итальянский. Латынь — средне. Греческий и русский — совсем неважно: по своей инициативе выучил греческий алфавит да запомнил кое-что из обиходных слов при играх с русским мальчиком, специально приглашаемым в усадьбу. Эстонский, не говоря уж о немецком, знал хорошо. Но эстонский, как и ботаника, не входил в число нужных для жизни предметов.

Старший брат к тому времени уехал в военное училище. И сверстники из окрестных имений поразъехались кто куда. А с малышами не обо всем поговоришь. С учителем что-то не ладилось. Карл Эрнст начал замыкаться в себе. Все больше времени в ущерб образованию отдавал ботаническим экскурсиям. К ним добавились зоологические коллекции.

В таких обстоятельствах отец принял, по-видимому, единственно правильное решение: разослать детей по школам. Нашего героя отправили в ревельскую Ritter- und Domschule — дворянско-церковную школу «с пансионом в интересах несостоятельной части дворянства, которой было не под силу содержать домашних учителей».

Ревельскую домшуле выгодно отличал царивший в ней дух уважительного дружелюбия. Чем-то она напоминала Царскосельский лицей. Были такие школы в тогдашней России, хотя и единичные. «Школу могли посещать молодые люди всех сословий, и число лиц, не принадлежавших к дворянскому званию, преобладало главным образом в старшем классе, — вспоминал Бэр. — Сословные предрассудки не имели места в нашей школе, об этом никто не смел и заикаться. Не только учителя, но и сам попечительский совет твердо стояли на той позиции, что ученики есть ученики и сортировать их можно только по их знаниям и способностям. Нас воспитывали в тех же взглядах, и наше честолюбие было направлено исключительно на успехи в науках».

Экзаменов в школе не было. Поощрения и наказания также практически отсутствовали. Даже выговоры (а поводы к ним возникали сравнительно редко) делали не публично, щадя самолюбие, столь ранимое в этом возрасте. Чаще же все ограничивалось укоризненным взглядом учителя — этого было достаточно в атмосфере благородного соревнования умов. Ученик в зависимости от успехов мог пребывать в нескольких классах одновременно. Таким образом исключалась развращающая дух практика второгодничества, когда отстающего по каким-то предметам заставляют снова выслушивать все остальные, уже известные и наскучившие, и он мается от безделья.

При собеседовании директор школы задал новичку несколько вопросов. Что он читал по-латыни? Мальчик уже забыл, что читал раньше. Но недавно попробовал немножко познакомиться с Горацием. Так и ответил: последнее время — некоторые оды Горация. О, директор сразу наметил для него старший класс — прима (в домшуле самым младшим был пятый — квинта, старшим — первый).

А что он может сообщить об истории Монгольского государства? О монголах Карл Эрнст мог сообщить многое. Составляя свой «краткий курс», он особо интересовался этим вопросом, «может быть, потому, что монголы нападали на Россию». И перечислил всех правителей от Чингисхана до распада государства, со всеми их делами, высыпав целую кучу соответствующих дат.

Директор, видимо, больше от потрясения совсем уж машинально спросил еще о Птолемидах. К несчастью, Птолемиды — греческая династия владык Египта — были в отсутствовавшем первом томе руководства, послужившего основой для выписок, что столь трагически погибли от женской руки. Конечно, можно бы вспомнить несколько историй о Клеопатре, знакомой по детским книжкам. Но кто же знал, что прославленная царица была из Птолемидов! Пришлось честно рассказать, как он учил историю. Это произвело хорошее впечатление.

По математике тоже не все было гладко. Как видно, вследствие ботанизирования «многое выпало у него из памяти, но, очевидно, он все это знал» — к такому выводу пришел собеседующий.

После собеседования юный Бэр стал учеником класса терция (третьего) по греческому языку и класса прима по остальным предметам. Вскоре он и по греческому перешел во второй — секунда. Это не мешало ему посещать уроки греческого и в первом классе, что, несмотря на трудность, вероятно, способствовало быстрому переходу из терция в секунда.

Школа отличалась хорошим составом учителей, одной из таких очень удачных школ, располагавшейся тогда по соседству в Курляндии, мне довелось познакомиться на X прибалтийской конференции по истории науки. Петер Бирон, последний герцог Курляндский, под сильным давлением политических обстоятельств двести с лишним лет назад открыл в Митаве — нынешней Елгаве академию для дворянства и бюргерства. Он вынужден был подарить этой полугимназии-полууниверситету свой малый дворец (в нем, кстати, Анна Иоанновна милостиво соизволила принять русский престол), и большую библиотеку, и профессора были в ней первоклассные — самого Канта приглашали, да неудачно. Теперь на ее месте музей, и одно из заседаний конференции проходило в эффектном окружении портретов напыщенной герцогской родни, при свечах и с микрофонами. Значение Академиа Петрина для развития прибалтийской науки было в свое время очень велико, хотя самому герцогу Петеру история начисто отказала в заслугах.

Так вот, ревельскую домшуле в соседней Эстляндии тоже одно время называли академией, а ее высокообразованных учителей в классе прима — профессорами. Они заслуживали всяческой похвалы не только глубоким знанием предмета, но и умением раздуть в учащемся «искру божью» — научить его думать. Исключением был, пожалуй, только учитель русского языка, бывший казенный переводчик, довольно случайный человек. Над ним даже подшучивали, чего не допускали ни с кем другим, правда, тоже в «академической» манере: встретив в русских текстах инициал распространенного римского имени Люций, начинали обсуждать, что обозначает «Л» — Людвиг или Леопольд? И весьма забавлялись недогадливостью учителя, объявлявшего, что это, в конце концов, не так важно.

Сперва на русском читали Карамзина, и читали с интересом. Потом какой-то проезжий сенатор из Петербурга нашел такого современного автора неподходящим и в целях воспитания нравственности рекомендовал унылую хрестоматию с отрывками из классической древности, уже навязшими в зубах с малых лет, с первых уроков латыни, немецкого, французского... Всякий интерес к языку пропал. Тогда-то и начались шуточки с Люцием. «Впоследствии, — пишет Бэр, — я очень сожалел, что не относился тогда серьезно к урокам русского языка».

Пансионная жизнь на казенных хлебах была, видно, не больно-то роскошной, судя по рассказу Бэра о подвиге, совершенном им во имя познания. Как-то на ярмарке он увидел замечательный латино-немецкий словарь. И еще арабскую книгу. И еще связку книг на языке, который и сам аукционист не мог назвать. Жадность библиофила, обнаружив себя, заставила потратить все скудные капиталы.

Как хорошо, что дядюшка Карл Генрих, в противодействие тетушке с ее лакомствами, воспитывал его спартанцем! «Если ты хочешь чем-нибудь стать в жизни (говаривал он, — ешь сырое мясо» (о трихинах он не думал, добавляет Бэр). В общем, от молока, подаваемого в пансионе на завтрак за дополнительную плату, пришлось отказаться на долгое время, ограничиваясь казенной «сухой булочкой», некой разновидностью галеты, стучавшей о зубы.

И не беда, что арабскую книгу он потом сбыл за ненадобностью, а неведомые тома, оказавшиеся в конце концов собранием исландских саг, использовал для засушивания растений. Зато краеугольный камень научного подвижничества был заложен. И в будущем он по той же причине нередко питался всухомятку с ущербом для тела и пользой для духа: «Дело, которое стоит жертвы, всегда становится дороже».

По-видимому, у них прохождение классов не было так жестко привязано к календарю: по году на класс. Я не встретил данных по домшуле, но в родственной Академиа Петрина, например, программа класса была рассчитана на два года. Так или иначе, Карл Эрнст провел в школе с большим удовольствием и пользою три года, изучая многое — от философии и древнееврейского языка до астрономии и юриспруденции, от эстетики и фехтования до христианской морали и артиллерийского дела. Например, фортификацию и артиллерийскую науку читал их любимый профессор, не сильно шагнувший по военной стезе. «Он использовал свои военные уроки таким образом, что заставлял нас высчитывать в кубических мерах объем валов и бастионов, определять количество ядер в разных ядерных кучах и т. д. Что касается до различных рецептов применения пороха и ракетных составов, то этим практическим сведениям мы уделяли мало внимания, думая про себя, что наш старик, пожалуй, и сам как следует не знает». Химия тогда вообще не преподавалась. Физика — очень скупо. О прочих естественных науках и речи не было.

Но на всю жизнь Бэр остался благодарен своим школьным учителям главным образом за развитие той детской склонности к уяснению смысла явлений и действий, за «образование ума» — воспитание мышления последовательного и критического. И в старости он напишет: «Среди наших душевных способностей мы отличаем способность мышления от способности воображения, от способности желать и чувствовать. У первобытного человека, в том виде, как он вышел из рук природы, эти способности замещают и вытесняют друг друга. На заре своего существования люди не создавали бы такого большого количества историй о богах и их творениях, во многих случаях очень сложных и запутанных историй, если бы они могли различать образы, созданные их фантазией, от построений научного знания... Впрочем, нет нужды заходить так далеко в прошлое для того, чтобы найти людей, которые имеют убеждения, но не сознают, на чем, собственно, они основаны: на последовательном логическом мышлении, на бессознательной традиции или на эгоистических побуждениях. Но есть и другие люди, которые определенно знают, на чем основаны их взгляды, и могут их вывести из первоначальных оснований. Если обозначить способность правильно рассуждать словом «критика», то первую категорию людей надо назвать некритическими личностями, а вторую категорию — критическими личностями. Основная задача всякой хорошей школы и состоит, по-видимому, лишь в том, чтобы развить в людях эту способность к критике».

И вот школа — хорошая школа — окончена. Он стоит перед выбором дальнейшего пути, разносторонне и неплохо образованный юноша с большими задатками ума. С аттестатом домшуле можно стать пастором, чиновником, офицером. Или студентом. Один из его биографов, профессор Н. А. Холодковский, сообщает, что Бэр некоторое время думал о военной карьере, но страсть к ботанизированию взяла верх. Так или иначе, «полный юных надежд» Карл Эрнст в 1810 году поступает на медицинский факультет Дерптского университета.

Биографы указывают, что это был шаг, вынужденный тогдашней структурой высших учебных заведений. Так, Б. Е. Райков пишет: «Заметим, что в то время в университетах не было естественных факультетов и естественные науки преподавались на медицинских факультетах. Практической медициной Бэр вовсе не интересовался, но другого пути приобщиться к естествознанию у него, к сожалению, не было». Сам Бэр вроде бы дает к этому основания, в автобиографии сообщая: «...я избрал своей специальностью в университете практическую медицину, которая не соответствовала моему призванию и к которой я не мог найти в Дерпте верного пути».

Однако призвание — это все-таки вещь, не вполне зависящая от человека, а как бы указание, в неясной форме ниспосланное ему свыше. Не потому ли люди, особенно молодые, так часто путаются в своем призвании, осознавая его больше задним числом, с апломбом — когда можно бить в колокола, или сожалением — когда ничего уже не воротишь?

Тем более что в той же автобиографии есть и другие места. «Мне казалось, что некоторые познания в области ботанической систематики — это уже чуть ли не половина медицины, и я стал носиться с мыслью быть врачом», «я ведь собирался быть медиком», — пишет он про детские годы. То есть мысль об этом вынашивалась давно, с тех пор как «вышло так, что я стал заниматься и медицинской практикой» под ненавязчивой эгидою меланхоличного любителя арфы.

К тому же разве не стоит учесть другие, более веские, нежели туманное «призвание», обстоятельства? Отец нашего героя, в отличие от своего непрактичного брата-выдумщика Карла Генриха, был не только умным, образованным, трудолюбивым, строгим, но и житейски очень рассудительным человеком. Чем, кстати, снискал всеобщее уважение соседей, и что доставляло ему немало хлопот на выборных общественных должностях. И он был небогат, отставной армейский поручик фон Бэр. А семья велика: десятеро детей (трое, правда, умерли — очень скромный процент по тем временам). Потому-то Карлу Эрнсту пришлось жить в пансионе под нещедрой рукой попечительского совета церковной школы. Дочерям нужно приданое. Старший сын — военный: насчет кутежей можно не опасаться, Бэры — семья благоразумная, но все равно расходы, и немалые, даже если он и не в гвардии.

Профессия же врача к тому времени становилась уважаемой, не зазорной и для дворянина. По табели рангах врач начинал службу с девятого класса, а следующий, восьмой, уже обеспечивал «людям подлого звания» личное дворянство, что уж говорить о разных там надворных и статских советниках — чины! И профессия врача была доходной. Разумеется, если это хороший врач. Карл Эрнст не мог стать плохим врачом. И Карл Эрнст очень уважал своего отца. Вовремя поданный совет старшего, не расходящийся с желанием сына, вполне мог заменить неопределенное призвание. Впрочем, и сам Б. Е. Райков в дальнейшем обмолвился: «Этого желал его отец, да и сам он не мыслил иначе, так как нуждался в заработке...» Вполне понятное дело.

Так что, наверное, следует внимательней присмотреться ко второй половине фразы: «...я избрал... практическую медицину... к которой я не мог найти в Дерпте верного пути».

 

Добавить комментарий

Plain text

  • HTML-теги не обрабатываются и показываются как обычный текст
  • Адреса страниц и электронной почты автоматически преобразуются в ссылки.
  • Строки и параграфы переносятся автоматически.
CAPTCHA
Этот вопрос задается для того, чтобы выяснить, являетесь ли Вы человеком или представляете из себя автоматическую спам-рассылку.