Бэр продолжается. Его дом в Тарту стал мемориальным музеем и местом изучения истории науки, а также эволюционных проблем. До наших дней выходят из печати — и впредь так будет — принадлежащие его перу материалы. Только с 1970 года трудами Т. А. Лукиной увидели свет тома писем ученого к отечественным и зарубежным коллегам, часть богатейшего архива Каспийской экспедиции, насчитывающего до 10.000 листов. Готовится новая научная биография Карла Бэра. На эстонском языке большим тиражом издана его докторская диссертация, годом раньше опубликованная в Folia Baeriana — периодических выпусках научных сборников; по сообщению одной из содержащихся там статей, общее число работ «по Бэру» давно перешагнуло на седьмую сотню, растет непрерывно. Уточняются, а порой и пересматриваются со временем прежние оценки его трудов.
Если приглядеться (на данном примере хорошо видно), в нашем отношении к ученым-предшественникам различаются как бы два слоя. Внешний, занятый главным образом контрастом, выявлением имевших место до нас ошибок и заблуждений. Более глубокий, связанный с пониманием человека, — поиск живых связей, объединяющих разновременные всеобщие усилия в познании мира. И то и другое необходимо. Первое просто полезно, второе еще и человечно. Любое развитие, как известно, происходит через отрицание прежних состояний. Ведь и нас когда-то будут отрицать. Вместе с тем любой процесс со всеми отрицаниями куда-то направлен. Увидеть этот вектор в мельтешеньи противоречий, осознать единую нашу цель помогает живое, непредвзятое общение с предшественниками. Опора на их труд — источник силы для продолжения нашей с ними работы в новых условиях. Наверное, не зря после периода небрежения прошлым и гордости собой сейчас так оживился интерес к прошлому России и, выражаясь казенным языком, возрос процент уважения к предкам: с ними прочнее жить.
И вот Бэр. Великий ученый. Велики его заслуги и заблуждения. Заслуги, естественно, перед нами, ошибки тоже, ведь мы же судьи, бесстрастно складывающие и вычитающие пользу и вред в разумении выгоды для потомков.
Во многих работах принято рассматривать отдельно общетеоретические, эволюционные взгляды Бэра, его отношение к дарвинизму, к телеологии — гипотезе о целях в природе и в конце концов к религии. В результате рассмотрений получается, по выражению Б. Е. Райкова, «двойная бухгалтерия» — огорчительная двуплановость натуры ученого, довольно странная по нашим представлениям.
Было бы самонадеянно (да и неуместно в научно-художественном жанре) корректировать ученые суждения специалистов своего дела. Но эта видимая двойственность натуры переходит из научной в чисто человеческую область. Она касается действий личности — той самой Личности, с фразы Энгельса о которой, как вы помните, начиналось повествование: важно не только ЧТО, но и КАК она делает. А это уж целиком подлежит нашему с вами, читатель, обсуждению.
Однажды на лекции слушательница спросила знаменитого эмбриолога: «Когда в тело входит душа?» Мадам, ответил галантный Бэр, она никогда не входит в тело, наоборот, исходит оттуда... Вот «душою» мы и займемся, не вмешиваясь в чисто научные споры и коллизии и, упаси боже, избегая каких-либо собственных оценок, ярлыков и «установок» — что и как следует понимать на данный период. Ведь мы пишем о человеке, который сам был противником подобных командирских предписаний в мышлении, приглашая самого читателя к раздумью на основе предложенного материала.
Любой из нас, если покопаться в себе (предосудительное занятие для делового человека), соткан из противоречий: на том стоим. Но личность-то едина. Ее действия определены всем складом предшествующей жизни. Попробуем искать одноплановость в разноречивом поведении нашего героя.
«Каждый человек, — писал он, — в силу телесной необходимости находится в центре своего математического горизонта; подобным же образом, в силу духовной необходимости, человек считает свои воззрения истинным центром своего духовного горизонта, ибо его духовный горизонт столь же индивидуален, как и математический». Опыт жизни подсказывает, что далеко не всегда мы озабочены утверждением центра на своем духовном ландшафте, но что касается индивидуальности — это уж точно, каждый из нас неповторим.
Каков же этот центр, какова «душа» Карла Бэра — единый комплекс убеждений, сформированный временем и работой мысли на протяжении лет? Если личность цельная — за какую ниточку ни потяни, все равно придешь куда надо, к середине. И потому начнем с малого, с наименее значимого для самого объекта исследования.
Уже в надгробных речах возникли — и продолжались — разногласия на тему: верующим был ученый или неверующим? Как всегда вопрос стоял круто. Как всегда обе стороны имели солидные доказательства своей правоты и одновременно сетовали, что отдельные необдуманные реплики Бэра могли быть расценены в пользу противника. Так — да или нет? Третьего, как водится, не дано.
В жизни, однако, бывает столько переходов этого признака, что порядочный систематик может убить на их классификацию все свои силы. По Анатолю Франсу, «в наше время существует столько способов верить и не верить, что грядущим историкам будет стоить немалого труда разобраться в этой путанице». Мы же порою с метафизическим прямо-таки, с прокрустовым упорством втискиваем личность в одну из двух типовых железобетонных ячеек, уподобляясь персонажам с церковных картинок, изображавших драку за душу новопреставленного.
Давайте порассуждаем без гнева и пристрастия. Человек, воспитанный в почтенной и трезвомыслящей дворянской семье на границе XVIII — XIX веков, уже по времени и месту рождения имел мало шансов быть фанатическим приверженцем или таким же противником официального бога. Правда, он мог бы стать ярым атеистом под влиянием ученых занятий. Мы знаем подобные героические случаи. Вот история, не чуждая нашему повествованию.
Немецкий зоолог и эмбриолог Фриц Мюллер в работе «За Дарвина» связал развитие особи с эволюцией вида. Через несколько лет после него, в 1866 году, немецкий биолог Эрнст Геккель объявил это положение «основным биогенетическим законом» в следующей формулировке: индивидуальное развитие является кратким и быстрым повторением развития вида. При всей полезности для науки толкование Геккеля многократно поправляли, и первую поправку «авансом», на 38 лет раньше, внес, если вы помните, Карл Бэр: зародыш можно сравнивать только с зародышем.
Так вот, Фриц Мюллер, врач по образованию, не получил диплома, поскольку отказался принести присягу, содержавшую слова «как того требует господь и святейшее его евангелие». Последовал разрыв с церковью, с окружающими и начальствующими, жизнь в родной Германии стала невозможной, о науке уж и говорить нечего — долго скитался по свету, бедствовал, «вел жизнь Робинзона» и лишь через 15 лет в далекой Бразилии получил возможность заняться исследовательской работой.
Карл Бэр всю жизнь вращался в разнообразном обществе, не чурался света, и его нигде не побивали камнями. Так же, как и он кого-либо. Ирония ученого в адрес творца одних ужасает, других восторгает. Но в ней нет ни оскорбительных выпадов, если не стоять на позициях ортодокса, ни самозабвенного отрицания, свойственного воинствующему безбожнику. Он спокойно упоминает о положительных чертах религиозной морали и так же спокойно сомневается: неужели ветхозаветная смесь нравоучений с безнравственными поступками — подлинное откровение божие? Что не мешает лютеранину Бэру совершать худо-бедно положенные обряды. Вот так же католик Пастер всю жизнь механически повторял за женой слова вечерней молитвы — не мог запомнить. А православные профессора — был грех — венчались и ходили к пасхальной заутрене, вполне совмещая это с испытаниями природы. Мы всё недоучитываем время: то, что составляет основу нашего воспитания, тогда шокировало. Далеко не все избирали для себя мученический венец. Сплошь да рядом ученые занимались своим делом, более или менее согласуя его со временем. Так, «сотворение» живых существ подразумевалось как бы само собой даже сторонниками эволюции. Другое дело, что «творца» каждый мыслил себе по-своему, не слишком рассуждая вслух.
«Происхождению видов» Чарлз Дарвин предпослал три эпиграфа, и в каждом из них можно заметить элемент самозащиты. И заключая свою знаменитую книгу, он писал: «Многие выдающиеся авторы, по-видимому, вполне удовлетворены воззрением, что каждый вид был создан независимо. По моему мнению, с тем, что нам известно о законах, запечатленных в материи творцом, более согласуется зависимость образования и исчезновения прошлых и настоящих обитателей земли от вторичных причин, подобных тем, которые определяют рождение и смерть особей...
Есть величие в этом воззрении, по которому жизнь, с ее различными проявлениями, творец первоначально вдохнул в одну или ограниченное число форм...»1
Примечание к этому абзацу сообщает: в первом издании труда фигурировало безличное «жизнь была вдохнута», а со второго автор уточнил — «творцом». Но все равно неприятностей было предостаточно. «Когда подумаешь, — писал Дарвин в «Автобиографии», — как свирепо нападали на меня сторонники церкви, просто смешно вспомнить, что я сам когда-то имел намерение сделаться пастором». И это несмотря на все приемы защиты, несмотря на то, что «Происхождение видов» трактует в основном именно происхождение видов, и чем дальше от вида в ту или другую сторону, тем осторожней автор. Хотя он и склонен допустить с большими оговорками происхождение всех живых существ от одной первобытной формы. А сама первобытная форма откуда?
Ну, этот вопрос задавать и рано, и опасно. Из письма Дарвина английскому ботанику Дж. Д. Гукеру (1863 г.): «Пройдет еще немало времени, прежде чем мы сможем сами увидеть, как слизь, или протоплазма, или что-либо в этом роде породит живое существо. Я, однако, всегда сожалел, что пошел на поводу у общества и использовал заимствованный из Пятикнижия термин «сотворение», в результате которого путем каких-то совершенно нам неизвестных процессов «все и появилось». Рассуждать в настоящее время о возникновении жизни просто нелепо».
Век спустя председатель Научного совета по проблемам эволюционной биохимии и возникновения жизни академик А. И. Опарин, закрывая международный симпозиум «Возникновение жизни на Земле», сказал: «...большим преимуществом нашего собрания было то, что нам не надо было голосовать и что мы не пытались навязывать свое мнение другим». А ведь успехи в этом вопросе громадны. Тогда же Луи Пастер еще только-только опубликовал результаты опытов, отвергающие самозарождение. И сторонники тогдашнего господствующего взгляда шумно расценили это, как важный довод науки в пользу сотворения: если жизнь не может появиться сама, значит, ее вдохнул творец!
Бэр не согласен с Пастером. Опыты не убедили его. Тем более что сам он за 40 лет до того ставил подобный эксперимент и, кажется, обнаружил возникшую в одной из закрытых колб «инфузорию». Но главное не в этом. Бэр отвергает и «сотворение» любого рода. Не в попрек кому-либо он всю жизнь принципиально избегает этих креационистских терминов, связанных с чудом, с библейской версией: «У меня нет никакой охоты касаться этого вопроса, так как я всегда был и остаюсь тайным приверженцем первичного зарождения. Ведь должны же эти длительные ряды организмов как-то начинаться? Я не хотел бы обременять этим господа бога... к чему ему заниматься грубой работой горшечника?»
Отметим неохоту к высказываниям на религиозную тему даже в частном письме, откуда взяты эти строки. Конечно, тут и осторожность старого человека — зачем «дразнить гусей»? Но если к месту, так и в казенных бумагах он прохаживался насчет всевышнего. Просто был довольно равнодушен к этим вещам, они за пределами его интересов. Исследователь, всю жизнь наблюдавший действия Жизни на различных уровнях биологической иерархии, видевший общность и однонаправленность этих действий, объяснял их побудительную причину по-своему — так, как научили его время и его опыт. Ведь время не только подавляло господствующим взглядом.
Читая работы, посвященные Бэру, порой замечаешь: тот или иной автор старательно изолирует его от тлетворного влияния натурфилософии. Эта забота продиктована лучшими побуждениями. Известны слова И. И. Мечникова: «Целое поколение первостепенных ученых понадобилось для того, чтобы очистить науку о живых существах от натурфилософского хлама». Возможно ли, чтобы знаменитый Бэр, принимавший большое участие в судьбе молодого Мечникова, сам был создателем такого хлама?
Но Бэр, тоже молодой и пылкий, начинал свой научный путь не в безвоздушном пространстве. Он не чурался путей обобщения, которые столь шумно заявляли о себе, что людей даже лишали профессорских кафедр. В распрях между старым и новым того времени, между консервативным взглядом метафизиков и всеобъединяющей, живой позицией натурфилософов он встал на сторону прогресса. На сторону теории, которую Энгельс в отличие от многих видных ученых не ругал, не хвалил, а оценил исчерпывающе объективно: «Она содержит много нелепостей и фантастики, но не больше, чем современные ей нефилософские теории естествоиспытателей-эмпириков, а что она содержит также и много осмысленного и разумного, это начинают понимать с тех пор, как стала распространяться теория развития»2.
С тех пор мы «развились» так далеко, что перестали различать детали давнего прошлого и порой делим все, что было, на черное и белое, естественно, стараясь перетащить Бэра к себе. Но он все равно не станет последовательным диалектиком-материалистом. Это не украшает его в наших глазах. Однако, может быть, для того времени его личная точка зрения была не только смелой, но и помогала сделать в науке что-то полезное для нас?
Лучшие учителя, Дёллингер и Бурдах, способствуя обращению юноши в натурфилософскую веру, предупреждали вместе с тем об осторожности в суждениях, своим примером учили тщательной экспериментальной проверке каждого шага с высоты обобщений. Да и сам он видел, сколь смехотворны отвлеченные «четверные формулы». Однако молодость есть молодость. В публичных лекциях его занесло в облака, и он крепко ушибся тогда. Мы знаем разочарование Бэра в «полетах на утренней заре», и эта самооценка натурфилософских фантазий, казалось бы, достаточно определяет позицию ученого: «Обыкновенно ее толкуют так, — пишет Б. Е. Райков, — что Бэр совершенно отрешился от натурфилософии, преодолел ее».
Надо ли следовать этой «обыкновенности толкования», идущей от привычного «или да, или нет»?
Факты в науке не собирают просто так, что под руку попало. Ученым, даже самым ограниченным, всегда руководит какая ни на есть идея, нужда, задача. В конце концов просто любопытство: а почему эта штука ведет себя так, а не иначе? — уже диктует условия опыта. Какое-то умственное построение всегда предшествует действию. Чем же руководствовался Карл Бэр в своих скрупулезных исследованиях живой природы?
Было бы несправедливо считать, что он «преодолел» и «отрешился» от натурфилософии. Ведь другой школы у него не было. И в зрелые годы, будучи натурой цельной, свои взгляды не менял. Он взял — раз и навсегда — из блестящего, чересчур звонкого арсенала натурфилософов единственно нужную и достаточную для него вещь: идею о всеобщем и целенаправленном развитии живых форм в этом подвижном мире под воздействием духа, высвобождающего себя из пут косной материи. Зачем это нужно духу, как он, всесильный, попал в путы, что он собирается делать вне материи — все это лишнее для серьезного естествоиспытателя и даже, быть может, непознаваемо, во всяком случае его методами. Но телеологический взгляд на вещи, предположение целей в природных процессах — о, это достойно быть путеводной звездой всей работы исследователя. Тактика его жизни с тех пор — «микрологические» (любимое словечко) наблюдения, кропотливый сбор единичных, многократно проверенных фактов. Стратегия — подтверждение справедливости положенной в основу трудов идеи, но это где-то там, далеко впереди, быть может, при жизни потомков, а главное — накопление фактов, которых всегда, кажется, недостаточно.
Не слишком-то афишируя свое мировоззрение, он любил делиться «тайнами» в кругу друзей. Тайную приверженность его к идее самозарождения мы уже знаем, и она вытекает из мыслей о целенаправленности развития. Вот еще столь же жгучая тайна, из письма В. И. Далю: автор признается, что «истории о чудесах нового времени» очень интересуют его. Однако он не верит в возможность столоверчения: если стол весит 20 фунтов, так к нему и надо приложить силу 20 фунтов, а откуда бесплотному духу взять эти фунты? Может быть, потому чудеса, как назло, избегают взгляда академика. «Но я верю в воздействие духовного на духовное, не делая при этом какого-либо ограничения, потому что законы духовной деятельности никому не известны. Итак, предчувствия, ясновидение, видение на расстоянии — для всего этого я не знаю границ».
Пожалуй, впору современным парапсихологам объявить Бэра своим коллегой, но полуторавековой разрыв, за период которого к вере ничего более существенного почти не прибавилось, доказывает, что у Карла Максимовича были немалые основания считать эту область, быть может, непознаваемой.
«А что касается непосредственного воздействия божественной близости, — продолжает он, — то я верю в это так много, что даже не могу сказать об этом публично перед естествоиспытателями. Естествоиспытатели теперь материалисты, и если усиленно изучают материю, то думают, что ничего другого нет». Кажется, куда уж дальше. Однако следует учесть, что «божественную близость» он непосредственно ощутил в молодости на собственной психике, доведя себя с помощью опытов по животному магнетизму (о биополе тогда еще не говорили) до серьезного расстройства нервной системы: тут опять же воздействие «духовного на духовное», ныне хорошо известное специалистам по аутотренингу, знакомым с раджа-йогой, методикой Шульца и прочими вещами. Что же касается материи, так это вовсе не философская сущность, а по понятиям того века материя-вещество, то, что можно ухватить пинцетом и рассечь ланцетом. И материализм тогдашний чаще всего отдавал таким простейшим механицизмом, что ему явно недоставало столь же бесхитростного Верховного Существа, заводящего пружину Вселенских Часов.
Все мы люди: сколь заманчиво даже для педанта в беседе с другом прикоснуться к чему-то такому, спиритуалистическому. Что не мешает выговорить тому же Далю самым нудным, скрупулезным образом за малейшие неточности, допущенные в книжке по зоологии. Тайны — тайнами, а дело есть дело, и в науке нет мелочей, и в поведении Бэра нет противоречия. «Хорошо знаю, — опять-таки негромко признавался он коллеге Ф. П. Аделунгу, — что бывший профессор и теперешний академик не должен говорить вслух о подобных страстях, чтобы не лишиться доверия. Но именно потому, что я, уж стоя на кафедре, осознал, что природа вложила в меня две страсти, строго порицаемые в ученом сословии, с одной стороны, страсть к таинственному и, с другой стороны, страсть в большой аудитории говорить об известном, или страсть к популяризации; именно поняв это, я решил прежде «микрологически» обработать ограниченный материал, чтобы спасти свою репутацию, а уже затем по велению сердца последовать тем склонностям. Между тем жизненный цикл уже значительно склонился к закату, страсти удовлетворены лишь в малой степени, и что я сделал для приобретения звания мастера, это только еще эмбрион истории эмбриона. При этом я впервые мог серьезно сопоставить большой масштаб желаемого и малый масштаб возможного. Потрясенный огромным несоответствием между ними, я утешился только, когда понял, что здание нашего познания возрастает по собственным жизненным законам и отдельный человек может быть лишь кирпичом в этом здании. Назначение отдельного человека лишь в том, чтобы нести второй кирпич, служащий опорой для третьего».
Давным-давно он начал свои микрошажки по неведомой тропинке, в неверном свете своих телеологических представлений. Дни, часы, миги развития зародыша наглядно выстроились в единую цепь однонаправленного усложнения новой особи во времени. Иногда удивляются: как же это «отец научной эмбриологии» не использовал добытые им факты для критики собственного идеализма? Но в том-то и дело, что он был глубоко мыслящим знатоком эмбриологии. Все факты твердили ему: нет сотворения, есть саморазвитие, обусловленное... чем? Что заставляет материю-вещество вполне естественным путем превращаться во все более совершенные живые ткани? Ведь оно же есть, вот оно видно под лупою, это движение по строгому плану — любое отклонение нивелируется! Какой контролер следит, чтобы из ничтожного шарика, общей для всех формы, в семье верблюда не родилась каракатица?
А на дворе девятнадцатый век, и будущие прабабушки Уотсона и Крика — первооткрывателей биологического кода — еще не помышляют о замужестве, и сам Грегор Мендель, глава грядущих генетиков, пока бегает в коротких штанишках.
Строгий мыслитель, годами наблюдавший этапы безупречно организованного процесса, неизбежно должен поставить себе вопрос, более категоричный, нежели «да» и «нет» в малоинтересном споре далеких от него теистов и атеистов: кто или что контролирует превращения эмбриона? И он, опираясь на факты отвечает — нет, не творец, но некоторое направляющее начало, присущее самой природе. Правда, его нельзя подцепить иглой или измерить термометром но оно проявляется в действии, то есть в целенаправленности развития. У исследователя был богатый выбор между плоской, линейной схемой железного механицизма и какими ни на есть мыслями об управлении процессом изнутри системы. Он избрал второе: развитие направляется «господствующей сущностью». Так факты помогли окрепнуть его телеологическому взгляду на живой мир, на жизнь вообще, за пределами развития зародыша. Это не значит, что Карл Бэр самодовольно удовлетворялся достигнутым.
«Жалобы на неполноту наших знаний о жизни, — писал он в «Истории развития животных», — всегда вызываются главным образом двумя обстоятельствами — невозможностью вывести жизненный процесс в организме из некоторой единой сущности и неспособностью физиологов точно установить момент начала этого процесса. Спрашивают: «Что же, собственно говоря, представляет собой жизнь органических тел?» — и ждут решения вопроса, которое бы вывело жизнь из чего-то другого, по возможности из точно ограниченного единства... но ее нужно рассматривать как таковую и объяснять из себя самой. Приближается время, когда физик должен будет признать, что он в своих изысканиях только вырывает отдельные физические явления из целокупной жизни природы... Можно надеяться, что, подобно тому как физиолог в настоящее время сравнивает сложные явления органического мира с физическими явлениями, когда-нибудь эти последние, в свою очередь, будут сравнивать с происходящими в живом организме явлениями и понимать через их посредство».
Сколько было с тех пор попыток «сведения к общему», биологической формы движения к низшим — физической или химической. Мы отрешились от них, так же как и от телеологического взгляда на процессы. Но это не значит, что нам уже все ясно. В современной работе Г. П. Короткова и Б. П. Токин (сб.: Конференция памяти Бэра. — Тарту, 1976. — С. 38) отмечают: «Многие идеи Бэра приобретают значение в связи с современными спорами о соотношении генетики, молекулярной биологии и эмбриологии, в связи с необъяснимым пока парадоксом: генетика доказывает представления о дискретности наследственной детерминации, а эмбриология — сплошное доказательство того, что развивающийся организм — это новое и новое состояние целостности».
Так что живи Бэр сейчас, он бы вместо «господствующей сущности» мог использовать столь же убедительные современные выражения: «установки развития», «как бы постепенное врисовывание в общий план деталей программы» и, таким образом, тоже доказал бы, что «развитие невозможно объяснить деятельностью множества независимых геномов отдельных клеток».
Он жил в свое время. Подчеркивая «идеалистический характер его воззрений на факторы развития» (Б. Е. Райков), наверное, не надо опускать без внимания его слова из предисловия к «Истории развития животных», слова, в которых неизвестно чего больше — предвидения или самокритики, научной зависти ученого, досады на свое бессилие или веры в будущее: «Научные достижения еще будут уделом многих. Однако пальма первенства достанется тому счастливцу, которому будет суждено свести образовательные силы животных организмов к общим силам или жизненным законам мирового целого. Но еще не выросло даже дерево, из которого будет сделана его колыбель!» Разумеется, это не будет «сведение жизни к окислительному или электрическому процессу», которым, по его словам, довольствуются профаны.
Начав с «ключа ко всей биологии», с эмбриологии, ученый распространил полученные тогда выводы (столь удачно для него подкрепившие представление о целях в природе) и на другие уровни биологической организации, порой чрезмерно и, видимо, безотчетно. Это свойственно любому из нас, не всегда мы достаточно самокритичны. С годами, однако, осторожность возрастает. Например, выраженный эволюционист по идее своей, по убеждению, Бэр со временем все больше ограничивал трансформистский взгляд рамками бесспорно достоверного для себя: пожалуй, на уровне вида, не выше. Есть ли противоречие в поведении исследователя, когда он, выстроив кривую на основе опытных данных, продолжает ее пунктиром и, внутренне убежденный в своей правоте, вслух подчеркивает: необходимо экспериментальное подтверждение?
И так ли уж странно нежелание Бэра громко рассуждать за пределами хорошо ему известного? Не раз и не два он отговаривался «непознаваемостью» того или иного явления, по-видимому, мало обращая внимания на принципиальную в философии разницу между ignoramus и ignorabimus, непознанным и непознаваемым, быть может, рассудив по простоте, что, коль наука в бесконечном своем развитии никогда не достигнет предела, значит, что-то остается непознаваемо. Да и не его это область... Взяв от философии то, что ему было нужно, вряд ли он стремился по своей охоте в ее туманные высоты, достаточно пострадав в молодости. Ему было просторно до поры до времени в широких рамках своей Идеи, и он черпал, черпал факты — хлеб и воздух естествоиспытателя. Но как же так получается: неправильное убеждение способствует успеху в работе?
Вот пример философской фантазии, более близкий к нашим дням.
Карл Бэр в своих априорных построениях довел усилия духа до становления человека, которым, судя по всему, и закончился «процесс творчества». По мнению другого мыслителя, только тут-то и начинается самое важное. Материя сплошь пронизана жизнью и даже зачатками сознания. Мириады небесных тел — катализаторы для органической эволюции. Возникшие там и сям разумные существа, кто раньше, кто позже, осознают, что жизнь на планетах в условиях гравитации в тесноте, в нужде и несправедливости социальных отношений хуже тюрьмы. Они отторгают свою колыбель и расселяются в межзвездном пространстве. Эволюция продолжается: это уже «эфирные жители» с прозрачной кожей, через которую проникает свет, побудитель замкнутого цикла биохимических процессов, им ничего не нужно, кроме света и общества себе подобных. А потом Разум откажется и от телесной оболочки — последней тюрьмы духа, разъединяющей усилия, он продолжит эволюцию в единой лучистой форме материи. Космическое сознание, разлитое во Вселенной... Панпсихизм и имперсоналистический монизм вот как называется клеточка философской классификации, в которую помещен Константин Эдуардович Циолковский. Всю жизнь он трудился во имя своей красивой Идеи. Дирижабль — средство «объединить человечество и стереть границы», важнейшие «двигатели прогресса» — люди, организующие человечество в единое целое, ракета — способ «переселения с Земли и заселения Космоса», первой эры Космического бытия.
Разумеется, в космонавтике успешно работают вовсе не имперсоналистические монисты, исповедующие панпсихизм. Но как подумаешь, сколько людей, свободных от этого неудобопроизносимого дефекта, оказались совершенно бесплодными в науке... Так что же, подчеркивать «двойную бухгалтерию» основоположника космоплавания? Но он един в своем убеждении и в труде, вдохновленном красивой фантазией, в математических расчетах, заставивших бесстрастную, не имеющую своих целей природу вынести человека в космос.
Так же «однопланово» работал Карл Максимович Бэр. Со временем, когда силы иссякли, а возможность размышления возросла, он уточнил свою телеологию. Ведь и допуская духовное начало в природе, не стоит отвергать простые законы движения, используемые этим началом в своих интересах. Так появились два значения цели: то, к чему летит стрела, потому что не лететь она, выброшенная тетивою, не может, и то, что выбрано охотником. Так вот, по работам Бэра получается, что он озабочен главным образом полетом стрелы, а другой определяющий фактор не очень-то обсуждает, пока нужда не заставит. Даже в размышлениях о человеке он имеет в виду «материалистическое» значение цели, выраженное соответствующим немецким словом: «Последней целью органических процессов является род человека... и целью человеческого рода должен быть его духовный прогресс, поскольку человек является единственным существом, способным к духовному развитию». Выходит, самой природою человек обречен на прогресс.
Так что, по Бэру, целенаправленность развития — вещь сложная, и законы «материи» играют в нем большую, хотя и не исчерпывающую роль. А результат может видеть каждый: «Как могло бы без направленности возникать что-нибудь упорядоченное!» — восклицает ученый. «Не является ли это достойным восхищения сочетанием процессов и мер, что из более или менее шарообразного или эллипсоидного яйца после многих промежуточных ступеней выйдет летающая бабочка как цель этих процессов?»
Поскольку стрела-то все же летит, что бы мы ни думали, не будем спорить с Бэром о причинах, обусловивших ее движение, предоставив мыслям ученого полную волю логического развития. Правда, он не любит публично рассуждать о своей Идее, мы уже заметили, но в старости, на покое, мог бы хоть для себя пройти эту дорожку до предела. И вот кусочек устной беседы, записанной секретарем: «Я признаю целесообразность в природе. Если бы кто-нибудь разрешил мне философски загадку, каким путем целесообразность и необходимость неразрывно и от вечности связаны между собою, то я не нуждался бы ни в каком боге. Эта целесообразность в царстве необходимости и есть мой бог — конечно, пантеистический».
Как веревочка ни вьется... Телеология, по справедливому замечанию Герцена, — та же теология. И вот результат: по Бэру, «все существующее и есть бог». До панпсихизма он не дотянул и отнесен в классификационную рубрику «пантеизм с элементами агностицизма».
«Ограниченные умы, — утверждал, между прочим, этот «агностик», — выражали опасение, что пределы человеческого познания будут скоро достигнуты. Мысль малодушная, недостойная бесконечной продуктивности человеческого разума».
О том, как трудно естествоиспытателю найти причину видимой целенаправленности природных процессов, можно судить хотя бы по тому, что и через сто лет после Бэра К. X. Уоддингтон назовет действия природы «квазителеологичными», а Д. Бернал — «развитием по заданной программе, не предусматривающей знание конечного результата». Хотя против телеологии, против особых «конечных причин» выступали еще Демокрит и Лукреций, а развитие теории эволюции нанесло ей решающий удар и существует уже достаточно работ, свидетельствующих, что «в мертвой материи живет животворящее стремление организовываться»3 без специального духовного начала.
Много ветвей у дерева, стремящегося к Солнцу, и все они разнонаправленны. Можно каждую из них снабдить своей этикеткой. Но эти названия, справедливые по существу, столь облегчающие нам мышление, эти видимо противоречивые детали не должны, наверное, скрывать усилий человека, всю жизнь прошедшего по одной дороге.
Он нес свой кирпич — цельное образование, сложенное крупицами фактов, сцементированных Идеей. Факты доказывали, что мир, наш подвижный, текучий мир, во всех живых частях своих развивается по общим законам, внутренне присущим ему, не привнесенным со стороны. А Идея — ну что ж, ему было легче идти при свете путеводной звезды, все более чуждой современникам. Он не больно-то навязывал ее кому-либо и не изменял ей: для этого потребовалось бы изменить себя, изменить себе. Карл Бэр был цельной натурой, широко ограниченной рамками своего взгляда.
Но пришло время, и эта цельность вступила в болезненное соприкосновение с развивающейся наукой. Порой читаешь об «антидарвинизме Бэра» в таком контексте, что само собой получается: вот-де, противник эволюции. На самом же деле это были два убежденных эволюциониста; «знаменитый фон Бэр», почтительно и многократно цитируемый вступающим в известность английским естествоиспытателем, и взаимно «гениальный Дарвин», чей труд «безусловно заслуживает величайшего внимания».
Ни тот ни другой не были творцами эволюционной идеи. «Было бы просто невозможно, — справедливо пишет Бэр, — перечислить все высказывания натуралистов, которые выступали против постоянства видов». Однако почти все приверженцы эволюции говорили о ней в общем, опираясь на наблюденные факты, но затрудняясь объяснением причин. Что не удовлетворяло сомневающихся. И «целестремительность» под воздействием духа, порой весьма запутанным, тоже не всех устраивала. А Дарвин указал простой рычаг эволюции — естественный отбор. У многих словно бы открылись глаза: вон в чем дело, вполне убедительная природная закономерность, выживание наиболее приспособленных. Движение стрелок на часах Эволюции стало понятным, оно обеспечено вскрытым механизмом: вперед и выше по ступеням совершенства, от асцидии к обезьяне и человеку!
Мы не зря привлекли такой механистический образ. Стрелки-то движутся по кругу, какой уж там прогресс.
И действия отбора, как считал Бэр, должны привести лишь к толчее живых форм туда-сюда, без поступательного — так и вертится на языке — целенаправленного движения. А факты свидетельствуют: часики не только «ходят», но и шагают в определенном направлении — кто или что их направляет? Подобно тому как многие натуралисты до Дарвина мучились непонятностью причин самого движения, поднявшийся на следующую ступеньку старый трансформист Бэр, давно и вполне принимая реальность отбора, искал за ним еще что-то.
Ведь и Дарвин не замыкался на отборе: «Но так как в недавнее время мои выводы часто истолковывали превратно и утверждали, что я приписываю изменение видов исключительно естественному отбору, то я позволю себе заметить, что в первом и последующих изданиях этой книги я поместил на очень видном месте, именно в конце введения, следующие слова: «Я убежден, что естественный отбор был главным, но не исключительным средством, вызвавшим изменения». Но это не помогло. Велика сила искажения чужих мыслей...»4.
У Карла Бэра этот фактор эволюции играл еще меньшую роль. В одном из докладов по истории науки таллинский исследователь М. X. Вальт так поясняет тогдашнее положение дел: «Достигнутый Миддендорфом и Бэром уровень экологических знаний был одной из причин их критического отношения к теории естественного отбора. Последняя, как известно, носила явно экологический характер, но к конкретным экологическим исследованиям сам Дарвин обратился только после выдвижения теории отбора... Бэр говорил о борьбе за существование уже в 1837 году. Но в ходе углубленных экологических исследований в Петербургской Академии наук он пришел к выводу, что данная зависимость не имеет универсального значения. Поэтому, критикуя экологические взгляды Дарвина, он отметил, что «легко может возникнуть опасность счесть всеобщими заключения, сделанные на очень ограниченном материале»... Бэр и Миддендорф в своих критических замечаниях исходили из такой интерпретации экосистемы, которая не была еще достигнута в западноевропейской биологии того времени, включая Дарвина»5.
Но не забудем, что Карл Бэр — еще и последовательный телеолог. А потому выраженный экологический подход просто должен утвердить его в мыслях о недостаточности отбора, способного без надлежащего контроля привести лишь к хаосу форм, и следовательно, труд Дарвина, при всем уважении к нему, не более чем «селекционная гипотеза», имеющая ограниченное значение. Можно понять, что такая позиция ученого не устраивала ни сторонников, ни противников дарвинова взгляда, равно апеллировавших в тогдашнем споре к знаменитому Бэру, и не зря он боялся «на старости лет соваться в это осиное гнездо». А шум был великий. В письме к Ф. П. Литке Бэр признавался, что географическими проблемами ему заниматься «гораздо легче и приятней, чем проклятым дарвинизмом, где с одной стороны на бедного автора нападают злобные дарвинисты и философы, а с другой — теологи, равным образом угрожающие ему преисподней».
И впрямь, не зная человека, можно подумать, что он хватается то за одно, то за другое знамя, потому на него и нападают обе стороны. На самом же деле он, выражаясь языком его друзей — знаменитых русских адмиралов, «показал свои цвета». Обе стороны увидели поднятый на мачте флаг с девизом «целеустремленное развитие», и обеим сторонам это не понравилось — ни защитникам постоянства в природе, ни их противникам, ратующим за развитие мира по бездушным статистико-вероятностным закономерностям.
Шум в наибольшей мере выплеснулся в широкие массы, когда Дарвин в 1871 году опубликовал свое «Происхождение человека». Собственно, и раньше любой внимательный читатель мог понять, к чему приводят мысли об эволюции. Но тут с самого начала в первой главе автор, ссылаясь на Бэра, Гекcли, Оуэна, Бишофа, сообщает, что зародыш человека весьма близок к зародышу обезьяны. В заключение же шестой главы он пишет: «Лучшее из когда-либо сделанных определений движения вперед, или прогресса, по ступеням органической лестницы принадлежит фон Бэру; оно исходит из уровня дифференцирования и специализации различных частей одного и того же существа достигшего, как мне бы хотелось добавить, зрелости. Самые древние родоначальники царства позвоночных... были, очевидно, морскими животными...»
Далее он прослеживает во многом тогда предположительный путь через рыб и земноводных к млекопитающим: «Мы сможем подняться таким образом до лемуров, а от последних уже невелик промежуток до обезьян. Обезьяны разделились потом на две большие ветви: обезьян Старого и Нового Света. От первых же произошел в отдаленный период времени человек, чудо и слава мира. Таким образом мы дали человеку родословную значительной длины, но нам могут сказать, не слишком благородного свойства»6.
Ему не сказали — прокричали возмущенно. Даже реакция ученых в ряде случаев была сдержанно-негодующей. «Вот, господа, папенька и маменька Дарвина», — говаривал слушателям Медико-хирургической академии уважаемый Федор Федорович Брандт, наш видный систематик, показывая небрежным жестом на чучела обезьян. Да, каким-то образом получился этот сдвиг: именно современных макак и горилл не только обыватели, но и специалисты частенько принимали за наших прародителей «по Дарвину», что еще более подогревало атмосферу тех дней. Сам великий Бэр разразился обширным очерком: сравнивая некоторые анатомические особенности человека и современной обезьяны, он отвергал «обезьянью теорию», это безумие, этот «признак болезненного состояния нашей цивилизации».
А предшественников наших в ту пору еще не ископали. И вспомните, когда появился череп древнего человека с чертами, предсказанными краниологом К. М. Бэром, так опытный исследователь Р. Вирхов счел их болезненным отклонением от нормы, только-то.
Что же говорил о происхождении человека ученый, всю жизнь отвергавший сотворение и чудеса? Удивительно мало он говорил, избегая этой темы. Мы уже знаем его привычку отговариваться в трудных случаях: «Научно правильнее признать свое незнание. Во всяком случае в таком признании больше истины». Известны воспоминания одного профессоpa — я не хочу называть его имя не только потому, что избегаю перегруженности рассказа в отличие от научной статьи, цифрами, терминами, сносками и не столь уж важными именами. Есть люди, в святом борении за истину беспощадные к окружающим. Этого-то, правда, извиняет молодость. Так вот, в бытность студентом Дерптского университета он как-то проник к доживавшему свои дни Бэру и, что называется, с ножом у горла («мое терпение иссякло») потребовал сиюминутного ответа: как произошел человек? Дряхлый старик не знал и не мог говорить неправду. Бессердечный петушок настаивал. Итог долгой беседы с жалкими деталями, часть из которых борец за истину опустил: не остается ничего другого, как предположить происхождение человека от одного из третичных млекопитающих, но как это произошло — Бэр не может себе представить... Разве что путем быстрого зародышевого сдвига. Так он и раньше это говорил.
С тех пор вышла на свет целая вереница наших жутковатых уважаемых предков. Она все растет вдаль: сотни тысяч лет, один-два миллиона, быть может, десяток и более миллионов лет, и леса третичного периода уже шумят над ними, а мы все еще не можем добраться до того млекопитающего, дети которого, родные братья, пошли разными путями. Сегодня их потомки, очень дальние родственники друг другу, имеют равные основания называть один другого человекообразной обезьяной и обезьяноподобным человеком.
Современная синтетическая теория эволюции, вобравшая в себя достижения и генетики, и экологии, и еще множества наук, использующая новый популяционный подход, сочетающая наблюдение и прямой эксперимент с математическим моделированием, дополнившая интегрирующую роль естественного отбора участием гибридизации, миграции, изоляции, пульсации численности, поведения животных и прочая, и прочая — это сложнейшее учение наших дней, имеющее собственные трудности, задумывающееся над эволюцией самих факторов и законов эволюции, — помогло бы тогдашним ученым, включая и Дарвина, во многих затруднениях. Оно бы избавило Карла Бэра от многих блужданий мысли — если бы он на то согласился. Потому что он был слишком цельной натурой и потому что все мы люди, а с течением лет менять свои убеждения все труднее.
«Будучи создателем своеобразной онтогенетической телеологии, Бэр не смог уразуметь прогрессивной сущности дарвинизма. Он молчал о теории Дарвина 13 лет и признал затем, что «время и сам Дарвин воздвигли строение, в котором я себя чувствую чужим» (Хаберман X. Карл Эрнст Бэр — исследователь и организатор науки7).
«Итак, Бэр критиковал вульгарную и антропоморфную телеологию, с одной стороны, и механицизм с другой, подчеркивая направленность процессов развития и целенаправленность онтогенеза. Эти идеи и составляют рациональное ядро телеологии Бэра... Современная биология не только признает объективную направленность процессов развития, но и успешно движется вперед в познании сущности этого явления, опираясь на принципы дарвинистского эволюционного учения и материалистического детерминизма, а также используя те идеи, которые сам Бэр высказал еще столетие назад». (Сутт Т. Я. К переоценке телеологических взглядов Бэра8).
Столь неоднозначны современные суждения об одном и том же.
...Жил человек, умный, трудолюбивый и честный, работал и размышлял на рубеже двух мировоззрений. Мы привыкли считать рубеж крайне выраженным, как столбик на границе Европы и Азии: вот — до, а вот — после. И в оценках наших тяготеем к такой облегчающей жизнь конкретности: или — или. На самом деле все сложнее. До-дарвиновские взгляды весьма простирались и в наш после-дарвиновский век. А современные тянут свой исток от гениев античности. Карл Бэр с его достижениями и ошибками — активная и яркая иллюстрация к этому протяженному во времени переходу от господствующей веры в незыблемость и непознаваемость к динамической, далеко еще не во всем изученной картине мира. «Наука вечна в своем источнике, — утверждал наш «агностик», — не ограничена в своей деятельности ни временем, ни пространством, неизмерима по своему объему, бесконечна по своей задаче, недостижима по своей цели».
Автору нелегко расставаться со своим героем. Сколько осталось за пределами повествования! Личность — любая — неисчерпаема. «Бэр гениален как ученый, — сказал его соратник академик Ф. В. Овсянников, — но он велик и как человек, по своему гуманному и вместе с тем прямому характеру, по широкой любви к ближним и постоянной готовности к самопожертвованию. Он жил не для себя, не для своей семьи, он жил для науки, для отечества, для цивилизации».
Памятник работы А. М. Опекушина (автор пушкинского памятника в Москве), установленный в Тарту, изображает мыслителя в величественных одеждах, глубоко задумавшегося над тайнами природы. На страницах небольшой книжки, без научных обобщений, мы попытались пунктиром проследить его путь от ребенка до мудреца. И на прощание хочется видеть не возвышенную фигуру в нимбе ученой славы, а просто человека, со многими присущими человеку слабостями, коих, разумеется, должен быть лишен засушенный классификатором объект исследования.
Вот он с внуками («эти голоса звучат для меня как музыка сфер») на стрелке Васильевского острова, где чужеземные матросы продают разные-всякие заморские дива: раковины, лакомства, попугаев и обезьянок. Сколько восторга — и у кого больше!
Вот академик Гельмерсен ловит нашего героя на пути в салон великой княгини Елены Павловны, что проживала в теперешнем Русском музее, важно шествующего по Невскому на великосветский раут в парадном мундире и шлепанцах.
Гордился своим уменьем произносить речи. Передавая через знакомого, едущего за границу, привет знаменитому Пуркине, с сожалением заметил: хороший ученый, но, увы, плохой лектор. Пуркине рад привету: Бэр — замечательный ученый, и как жаль, что лектор из него неважный... Что верно, то верно. Голос Бэра, по мягким оценкам, был «несколько слабый и по временам выкрикивающий» (в другом источнике «пискливый, а порой визгливый»), и его не могла спасти даже прекраснозвучная латынь. Стиль изложения вместе с тем «оказал бы честь и французу».
Вот он пишет своим знаменитым стилем другу и земляку адмиралу Врангелю: «Весной я испытываю настоящие чувства перелетной птицы. Мне хочется видеть неизведанные страны». И потому хорошо бы им обоим сделать настоящие алеутские байдарки, обтянутые шкурами. Для путешествия по эстонским рекам с исследовательской целью. «Мы можем тогда отправиться в Дерпт, где нас станут показывать за деньги».
А вот он уже в Дерпте, «на покое». Старый почтенный академик выступает в городской газете, некогда опубликовавшей его юношескую кантату, с предложением улучшить календарь; соответственно природе за окном считать весной период с 10 апреля по 10 июня, а летом — два месяца с 10 июня по 10 августа...
Отечество. Страна, «где благодушие является, по-видимому, главным препятствием для прогресса». Письмо в Англию: отчет господина де Миддендорфа еще не опубликован, хотя представлен 3—4 месяца назад, «это почти невероятно, но если вы знаете Россию, то поверите этому».
Резкая отповедь английскому журналу, допустившему неуважительное высказывание о русских людях — варвары, дескать, и каннибалы. «Мы не слышали ни об одной экспедиции, — заявляет Бэр отнюдь не по наслышке, — где бы намерения правительства были погублены варварством простонародья. Наоборот, простые русские люди почти всегда пролагали путь научным изысканиям... Правительство всегда лишь присваивало себе то, что народ открывал».
Случайно узнав, что венгр-путешественник, больной и без средств, лежит в какой-то петербургской трущобе, плохо говорящий по-русски Бэр обратился за помощью к извозчику. Адреса нет. «Найдем», — пробасил тот. Три часа ездили по городу, расспрашивали дворников. И нашли, и спасли, и извозчик отказался взять плату: вот вам, господа, русский человек, заключает ученый.
И вот вам Бэр, занятой академик, собирающий по подписке деньги для больного.
Академик В. И. Вернадский сказал о нем: «Он имел свое, ни с кем из современников не сходящееся представление о природе, о сущем. Он был проникнут до конца глубоким сознанием ее единства и ее значения. Он глубже, чем кто-либо до него и, может быть, после него, понимал связь живого с окружающей средой. У Бэра мы должны искать наиболее глубокие проявления тех идей естествознания, которые связаны с идеей «гармонии природы», как тогда говорили, «порядка природы», как мы теперь говорим».
...После гигантского труда и заслуг, после всех откровений и заблуждений в тихом дерптском саду потерявший зрение человек стоит на коленях перед цветком, ласково прикасаясь старческими пальцами к лепесткам, узнавая на ощупь. Испытатель Природы, вечный юноша наедине с предметом своего поклонения.
В своем воображении он представлял, что мир разыгрывается как музыкальная пьеса, написанная заранее, где каждому инструменту приуготована своя партия.
В своей яви он придирчиво всю жизнь следил партитуру этой пьесы, и ноты каждого музыканта, и слушал торжественно-слитную мелодию природной гармонии. И слышал ее. И наслаждался. Завидный удел.
Могучий дух, ты все мне, все доставил,
О чем просил я. Не напрасно мне
Свой лик явил ты в пламенном сиянье.
Ты дал мне в царство чудную природу.
Познать ее, вкусить мне силы дал;
Я в ней не гость, с холодным изумленьем
Дивящийся ее великолепью, —
Нет, мне дано в ее святую грудь,
Как в сердце друга, бросить взгляд глубокий.
Гёте. Фауст.
- 1. Дарвин Ч. Собр. соч. — М., 1939. — Т. 3. — С. 666.
- 2. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. — Т. 20. — С. 11.
- 3. Ленин В. И. Философские тетради. — М., 1973. — С. 374.
- 4. Дарвин Ч. Происхождение видов. — М. — Л., 1937, — С. 561
- 5. История науки и науковедение: Сборник. — Рига, 1975. — С. 53 — 54.
- 6. Дарвин Ч. Соч. — М., 1953. — Т. 5. — С. 272 — 274.
- 7. См.: К 250-летию Академии наук СССР: Сборник. — Таллин, 1974, — С. 59.
- 8. См.: История и теория эволюционного учения: Сборник. — Л., 1973. — Т. I. — C. 114, 119.
Добавить комментарий