1. ВЕТЕРАНЫ

Простор. Тыловая весна.

На запад уходит война.

Солдат однорукий с котомкой

стоит на перроне, на кромке...

Ложится на шпалы туман.

Шатнуло солдатика — может, он пьян?

Да нет, он из госпиталя. Ослаб.

Закончился первый этап

на долгом пути потрясений,

а пьян только ветер весенний...

 

Это стихи о сотнях тысяч наших солдат, вернувшихся после боев, с госпитальных коек в мирную жизнь. Это стихи, в частности, о тогдашних двадцатилетних парнях, а теперешних докторах науки — о Евгении Акимовиче Турове и Исааке Михайловиче Цидильковском. Оба вернулись домой чуть живые, один — на костылях, другой — с тяжелейшей контузией. Оба будто пьяные, но не от вина, а от буйного мирного ветра, который дул в их паруса.

Но начнем по порядку. И по этапам жизни. Хотя бы с Евгения Акимовича Турова, ведь именно у него в кабинете я и прочитал цитированную выше поэму Отара Челидзе «Мое магнитное поле». (Я сперва подумал, что это книга какого-нибудь известного грузинского физика-магнитолога, коллеги Турова, и только потом, открыв, увидел, что там стихи. Но это оказалось ничуть не хуже ни для меня, ни для моих героев.)

Итак, Туров. До шести лет у Евгения и его братьев была деревня. Потом, в начале 30-х собрал отец скудные пожитки и инструмент, мать подхватила сыновей, и двинулись они из своей Малотуровки сперва в Сибирь, потом в Ташкент, но оказались, в конце концов, в Свердловске, на строительстве Уралмаша. Поначалу теснились в землянке у дальних родственников, после Акиму Михайловичу, который хоть в школе и не учился, но был природный мастер, специалист по металлу, дали комнату в деревянном доме.

Тут и прошло не в обиде, но в тесноте (кроме трёх сыновей родились у Туровых еще две дочери, и всех они подняли, вывели в люди). Женино детство. От отца он перенял уважение к металлу: носил ему обед в сталелитейный цех и видел, с каким почтением относятся к отцу и товарищи-рабочие, и даже сам начальник цеха. От матери, закончившей всего три класса сельской школы, но постоянно и много читавшей, перешло к детям стремление к учебе, к чтению, и учились они все отлично. А от огорода да пашни (сажали Туровы много всего, надо же прокормить столько ртов!), от ежеосенних сборов грибов и ягод (тоже подспорье) родилась любовь к труду, к природе, ко всему живому.

И еще была школа. С 8-го класса он увлекся математикой, с 9-го — физикой, участвовал в олимпиадах, конкурсах. Ночи напролет, бывало, забившись в кухню, решал задачи. Литературу тоже любил. Ему трудно сейчас сказать, что он не любил, — любил все, потому что был счастлив, потому что время такое было — счастливое. И у страны, и у них, комсомольцев, которые почти все поголовно стремились в небо или на море: защищать страну, а нет — просто строить корабли.

 

Все выше, и выше, и выше.

Стремим мы полет наших птиц.

И в каждом пропеллере дышит

Спокойствие наших границ...

 

И вдруг все оборвалось. За одну ночь.

21 июня в школе был выпускной вечер. Веселились всю ночь. Утром отсыпались. Разбудил Евгения суровый голос из черной тарелки репродуктора — война... Ребята, что постарше, ушли в армию. Евгений, которому только что исполнилось 17, отправил свой золотой аттестат в МАИ (в Московский авиационный институт). Но аттестат из Москвы вернули без всяких объяснений, тогда он отдал его в Уральский университет на физмат. Но поучиться им почти не пришлось. В сентябре стеклили «фонари» на крыше нового промышленного корпуса, принявшего эвакуированный завод, в октябре молотили хлеб в колхозе, только сели за парты — 4 ноября комсомольцев-физматчиков вызвали в горком: набираются курсы военных радиотелеграфистов.

— А семнадцати лет можно?

— Можно...

Их учили три месяца в Зеленой роще. Особенно трудно (из-за ночных, без сна, работ на пуске эвакуированных заводов) давалась Евгению азбука Морзе. Но он осилил и эту азбуку — сдал па «отлично». И вот Москва, потом строго охраняемая деревушка и место назначения Отдельный гвардейский минометный дивизион. Туг только и увидел Евгений Туров ЭРЭСы, знаменитые русские «катюши», 12 «студебеккеров» и ЗИСов, на кузовах которых взметнулись в небо направляющие балки. К ним снизу и сверху были подцеплены длинные реактивные снаряды (PC). Секретное наше оружие, наводящее ужас на фашистов. Так вот где он станет воевать. Ура! Дадим огонька фрицам!.. Но рано радовался: хлебнул сержант Туров фронтовых мук полной мерой. Дальше я просто приведу его сбивчивый от волнения рассказ без всяких поправок, как записал:

— Присказка есть такая солдатская: «Кто не боится пыли, грязи, пусть идет тот в роту связи...» Когда прибыли на Волховский фронт, был я уже командиром отделения... Немцы охотились за нами страшно. Поэтому вначале по радио мы не работали — только телефон. А это 7 килограммов катушки на плечо — и по грязи, по снегу топай, а где и ползком: устанавливай связь с вышестоящими подразделениями. Отстрелялись, сразу снимаемся на новое место... На голое место. Опять — связь бегом, потом огневикам укрытия роем, потом для себя землянки. Кругом болота, по колено в воде... Ноги распухли, простуда, чирьи... Залп дали, а немцы в ответ — бомбежку, обстрел... Связь рвется... Поднимайся опять, ползи. Порой встать не можешь — хоть убей. Однако вставали... Обрыв найдешь, а провод взрывом разбросало, в грязи, в снегу шаришься, концы зубами зачищаешь, соединишь... Все свои зубы к черту испортил, всю жизнь теперь лечу. Связь установишь. А тут опять приказ: опять сниматься... Толстой Лев Николаевич прав: война — это труд, тяжкая, неподъемная работа без передышки...

В сентябре 1942 года, когда положение на фронтах стало особенно тяжким — на волоске висел Сталинград, — комиссар полка вручил сержанту Турову кандидатскую карточку. А в январе 43-го, как оправдавшего высокое доверие, его приняли в члены ВКП(б), выбрали комсоргом дивизиона.

Генеральное наступление наших войск началось. 14 января 1944 года.

Вспыхнуло небо. Сполохи, гром, в наушники ничего не слышно. Туров перешел на ключ: вот она где пригодилась, азбука Морзе!

Артподготовка продолжалась два часа, взятый в клещи Новгород пал. Когда они, стиснув зубы, шли по участку своего наступления, то казалось, что все кругом перепахано гигантским плугом, ничего живого на пути: так поработали «катюши»...

19 января они выехали на передний край, случайно на пристреленное место, — немец тут же накрыл батарею минометной серией: за «катюшами» шла настоящая охота. Правда, ни одной нашей машины не пострадало, но...

— Я свист-то услышал, прыгнул в ближайшую воронку... Да поздно. Мина взорвалась совсем рядом, меня даже горячей волной опахнуло и в момент падения прошило плечо и ногу осколками... Очнулся уже в полевом госпитале... «Давай следующего», — хирург говорит... Следующим был я...

 

Цидильковский. Общего у них было немного. Но — главное.

Оба мечтали защищать отечество в авиации, а попали в роту связи, что «не боится пыли, грязи», оба были тяжело ранены.

Все остальное — детство, фронты, а потом университеты были разные.

Исаак Михайлович вырос в семье интеллигентов. Отец его, Михаил Исаакович, комиссар гражданской войны, громил на Украине банды петлюровцев, Маруси, «зеленых». Потом осел в Белой Церкви, вел математику в школе, рано увлек ею сына. А через маму, Полину Зиновьевну, библиотекаря, Исааку открылся прекрасный мир книг.

В 40-м году, семнадцати лет, он поступил в Киевский политехнический институт, потом, осуществляя свою мечту, передал свой матрикул (зачетку) в авиационный. Отличника и гимнаста-разрядника, его приняли с радостью. Впереди было небо... «В далекий край товарищ улетает», — уже сейчас, через много лет, ни с того ни с сего вдруг запоет он, ведя свой красный «Жигуленок». Сыновья смеются, а он поет: «Любимый город в синей дым-ке та-ет...».

Но скоро начались другие песни:

 

Двадцать второго июня,

ровно в четыре часа,

Киев бомбили...

(Он тогда как раз был в Киеве, сдавал последний экзамен и пережил эту бомбежку...)

Нам объявили,

Что началася война.

 

Киевский авиационный решили эвакуировать в Среднюю Азию. Цидильковский пришел в военкомат: «Хочу добровольцем!..» Военком оглядел его, отмахнулся: «Иди к мамке. Не до тебя...»

Добравшись вместе с авиационным институтом до Харькова, он все-таки пошел в резервный полк. Успел повоевать в пехоте западнее Харькова. Затем уже радистом роты связи летом 1942 года отступал до Сталинграда. Никакой слаженной обороны на подступах к Сталинграду сперва не существовало, сплошного фронта не было: часто не знали, где немец. А он был уже рядом.

23 августа они, первые защитники и оставшиеся жители Сталинграда, пережили самый страшный день в своей жизни. Тысяча фашистских самолетов обрушилась на почти сплошь тогда деревянный город... Горела, дыбом встала земля. Вражеские танки вышли к тракторному заводу... Солдаты, оставшиеся в живых, вгрызались в крутой волжский берег.

В обязанности Исаака и второго радиста, находившихся со своей рацией в районе Бекетовки, входило поддерживать связь с нашей заволжской авиацией, что они, в дырявых от осколков шинелях, вечно в глине, голодные, делали исправно. Но чаще нашей появлялась в небе немецкая авиация. С дьявольской точностью она начинала лупить бомбами в их многострадальный берег. Но они держались. В тот огненный и тяжкий сентябрь, когда по всем фронтам шел призыв в партию, который бойцы между собой называли сталинградским призывом (вспомним связиста Турова), здесь, на волжском берегу, под бомбежкой связист Цидильковский сделал свое первое научное открытие, связанное со звуковой локацией самолетов. В развалинах Бекетовки он нашел школьную тетрадку, изложил в ней свои соображения и расчеты и передал комиссару дивизии. Но ответа получить не успел.

Страшный взрыв кинул их с товарищем на самый берег Волги. Товарища убило, а в Цидильковском, откопав его из груды камней и глины, санитар обнаружил признаки жизни. Средств переправы не хватало, и санитар, привязав бесчувственного связиста к валявшейся тут же шпале, столкнул ее в Волгу, рассудив: доплывет на тот берег — может, вылечат, не доплывет — значит, не судьба...

 

Туров. Плечо ему «починили» с первого раза, хотя один осколок до сих пор там сидит. Ногу оперировали пять раз. Лангетку снимут, а ступня на сторону отваливается, как не своя. Хотели уж совсем ногу отхватить, да спасибо одному хирургу: оставил, понадеялся на молодой организм... А потом начался общий сепсис — заражение крови. Пенициллина не было, спасали переливанием, половину, считай, крови сменили. Целый месяц помирал связист Туров.

Вот тогда, находясь на грани, а может, уже по ту сторону, потеряет он часть памяти, видно, коснется косая его мозга: забудет Евгений и многое из детства, и как звали его учителей, а самое страшное, забудет математику. Какого напряжения, скольких злых слез потребует потом восстановление памяти, восстановление работы мозга на полную мощность.

Почти год провел ранбольной Туров по госпиталям. Из Казани в свердловский госпиталь его перевезет мама, Фекла Антипьевна, а отсюда в сентябре 1944 года он уйдет на костылях, блестя единственной медалью «За отвагу», уйдет сам. Уйдет, как запишут в его госпитальном листе, «по настойчивому желанию ранбольного».

В студентах-первокурсниках его восстановили: все-таки фронтовик. Но кто восстановит потерянную память? И он ее восстановил. Сам. Несмотря на постоянно мучивший голод. Правда, кроме карточек им, фронтовикам, давали еще УДП, дополнительный паек. Восстановил, несмотря на холод, который донимал и на улице — боевая его шинелька была подбита ветром — и в нетопленых аудиториях.

На третьем курсе, когда отменили карточки, провели денежную реформу, студенты-фронтовики оклемались совсем. Стало можно учиться и жить. А делать это им, вернувшимся к жизни, было необычайно интересно и весело.

Я помню яркую, почти футуристическую стенную газету физматчиков, которая имела самый неожиданный вид — даже форму круга, где слова шли не в строчку, а расходились по окружности, как круги по воде. Ее редактировал студент Туров или его преемники. Помню блестящие научные доклады, которые читали ребята-физматчики. Председателем студенческого научного общества университета был Евгений Туров. Он же заместитель секретаря факультетского партбюро.

Так с работы в студенческой науке начался его путь в науку большую, путь длиною во всю жизнь — теоретическая физика. Из семнадцати его сокурсников только двое записались в теоретики: уж больно далекой от жизни, метафизической казалась она, больно трудной. Но у Турова именно трудности с новой силой разжигали его фронтовую жажду к знаниям. Да и база для теоретиков в УрГУ была отличная — очень сильные математики во главе с профессорами П. Г. Конторовичем, И. М. Малкипым, будущим член-корром и ленинским лауреатом В.  К. Ивановым. Матанализ, например, читал Николай Васильевич Адамов, тогда без ученой степени, но с великими учеными знаниями. Читал он свой курс глубоко, экзамены принимал строго, не терпел никакой небрежности — именно от него лучшие студенты и восприняли строгость научного мышления. Но вожаком у теоретиков был все-таки Георгий Викторович Скроцкий, худой и длинный, большие глаза навыкате, доцент, читавший им большинство теоретических курсов. Всего на несколько лет старше своих студентов, он был им старшим товарищем, конечно, не по жизни, а по науке. И он не жалел для них ни сил, ни времени. Решал задачи в университете, приглашал к себе домой.

Однажды, когда Скроцкий почувствовал, что его питомцы созрели, курсе, видимо, на четвертом, он повел их к «святому причастию» — на теоретический семинар в Институт физики металлов. К Сергею Васильевичу Вонсовскому.

 

Цидильковский. А Исааку повезло: бревно прибило к восточному берегу. Там вытащили из его гимнастерки комсомольский билет, фотографии отца и матери, пощупали пульс — бьется. Врач сказал: «Контузия, не слышит и, боюсь, не будет видеть и говорить...

Но, повторяю, молодость, особенно закалённая спортом, великая сила. Вскоре он стал видеть, кое-как различать окружающие предметы, позже — слышать, через месяц заговорил, хотя и потом, спустя еще пять лет, продолжал заикаться.

И снова он в строю. Его направили в 28-ю армию радистом-телеграфистом, а затем в спецразведку, вернее разведку специальными средствами. А это значило: ползать по самому переднему краю, по нейтральной полосе в ближайшем тылу противника и вести радио- и телефонный перехват, а иногда вклиниваться в переговоры фашистов с ложной информацией и, если запеленгуют, получать в ответ шквал огня.

— Этот шрам под глазом — тоже фашистский ответ? — спрашиваю я.

— Это — чепуха, — говорит доктор наук Цидильковский. — Под Бобруйском задело. Всего, пока я шел до Праги, меня ранило четыре раза. Последний — в Берлине, 2 мая. Четыре нашивки. Две желтые и две красные... Цидильковский как-то вспомнил о своей встрече с поэтом Яковом Козловским: он, как и Туров, любит поэзию. А мне, думающему сейчас о тех, кто за ранения получил нашивки, вспоминаются стихи другого поэта-фронтовика — Константина Ваншенкина:

 

Желтая нашивка —

Пуля в кость,

Красная нашивка —

Тоже дали шибко,

Только в кость.

Да две планки

Склеил

Чуть поврозь.

Дальше к юбилеям

Набралось.

 

Это о них, о ветеранах. Только у Исаака Цидильковского орденских планок сразу хватало. Орден Красной Звезды, медаль «За боевые заслуги», медали за города Сталинград, Кенигсберг, Берлин... В январе 1944-го года, двадцати лет, его принимают в члены партии. А в 1945-м, двадцати двух лет, — демобилизуют.

Он возвращается к родителям в Белую Церковь. Сперва работал слесарем на ремонтном заводе, а в сентябре сорок шестого едет учиться: спасибо матери, она бережно сохранила его отличный матрикул за первый курс. Его приняли на первый курс физического факультета Киевского университета. Было трудно. Голодно.

Однако и не такие крепости покорялись бывшему радисту. Он работал грузчиком на днепровской верфи, кочегарил, давал, наконец, уроки. И все равно голодал: свекла составляла подчас весь его дневной рацион.

Я так подробно пишу и буду писать дальше о трудностях, выпавших на долю моих героев, не для того, чтобы пощекотать нервы читателям, нет. Во-первых, потому, что из песни слова не выкинешь, что было, то было, а во-вторых, чтобы показать, как вырабатывались их характеры, ибо, по словам Гете, «характер образуется в борьбе». И они «образовали» свои характеры. «Я за что ни возьмусь, — говорит Туров, — весь делу себя отдаю. И чтоб на уровне, и чтоб по-своему. Свое мнение отстаиваю до конца. Грозят схватки, неприятности — иду на них; надо отстаивать свое мнение, а не сглаживать углы... Однако не упрям — докажут, приму и чужое. Но если докажут...» Эти слова может повторить и другой ветеран — Цидильковский.

Он окончил Киевский университет с отличием. Делая сразу два диплома, экспериментальный и теоретический: о термомагнитном эффекте и о влиянии примесей на фотоэлектрические свойства закиси меди. Именно это редчайшее в наше время для физики качество — сочетать в одном лице на высоком уровне и теоретика и экспериментатора — было потом особенно отмечено в молодом Цидильковском академиком Иоффе.

После университета он начал работать ассистентом Мелитопольского пединститута, где читал квантовую и теоретическую механику, также новый в то же время курс физики полупроводников. Но все же это было не то.

Только с декабря 1952 года он занялся наконец наукой — уже не как преподаватель, а как ученый. Его университетский учитель академик Вадим Евгеньевич Лошкарев рекомендовал Исаака Михайловича в Дагестанский филиал Академии наук как перспективного исследователя. Однако и там условий для опытов сначала практически не было. Но здесь он встретился с известным физиком, сотрудником и учеником Иоффе Владимиром Пантелеймоновичем Жузе. По предложению Жузе Исаак Михайлович начал изучать термомагнитные явления в полупроводниках — совершенно новое в то время направление. Он ставит опыты, а расчеты делает больше по ночам. Когда первый этап работы был закончен, он пишет диссертацию и посылает ее в Ленинградский университет. Защита прошла успешно. Вскоре кандидат наук Цидильковский получил рекомендацию, которой гордится до сих пор: «В Сибирское отделение Академии наук, академику Лаврентьеву или Будкеру. За пять лет... И. М. создал себе имя работами по экспериментальным исследованиям и развитию теории термомагнитных и гальваномагнитных явлений в полупроводниках... Я не сомневаюсь, что И. М. Цидильковский будет очень ценным сотрудником... А. Иоффе июнь 1957 г.»

Но до Новосибирска Цидильковский не доехал. В Москве, в гостинице «Якорь», случайно познакомился и задушевно разговорился с одним замечательным человеком.

— Значит, полупроводниками занимаетесь?

— Да. Точнее, электронами и дырками в них.

— Прекрасно. — Новый знакомый задумался.

В тридцать четвертом году, когда вы еще, наверное, в первый класс ходили...

— В третий...

— Когда вы в третий класс ходили, — смущенно рассмеялся знакомый, — мы с Семеном Петровичем Шубиным уже писали статьи по многоэлектронной трактовке полупроводников. Сейчас я снова мечтаю вернуться к этой теме. Поэтому зачем вам ехать в Сибирь? Давайте поближе, на Урал. Было бы хорошо в нашем институте развить направление физики полупроводников. — И новый знакомый протянул свою тонкую, но крепкую в пожатии руку. — Будем знакомы. Вонсовский Сергей Васильевич.

Вонсовский. Итак, первый этап «долгого пути потрясений» привел их к одному человеку. К Вонсовскому.

Туров:

— Меня сразу увлекла, захватила атмосфера доброжелательности, которая царила на его семинарах. Вообще, доброта — главная, пожалуй, черта Сергея Васильевича. Правда, иногда этим пользовались прохвосты, но наш растущий и сильный коллектив теоретиков постепенно выталкивал их. Им у нас не житье. Второе, что поразило меня в нем, — это разносторонняя образованность. Качество, неоценимое для любого руководителя, в частности, для руководителя такого многопрофильного института, как наш. И конечно, для руководства всем Уральским научным центром. Сергей Васильевич интересуется, и глубоко, буквально всем: политикой, искусством, последними достижениями в науке. Слушать его сообщения, доклады и просто говорить с ним — чрезвычайно интересно. И последнее, что я хочу подчеркнуть особо, — это его умение помочь своим ученикам раскрыть их способности, не дать им пропасть втуне.

Первоначально руководителем дипломника Турова был Адриан Анатольевич Смирнов, старый товарищ и однокашник Сергея Васильевича, читавший им ядерную физику. Но его срочно перевели в Киев, где вскоре выбрали в Академию наук Украины. Евгений же остался без руководителя, а защита диплома — через три месяца. Что делать? И тогда он обратился к Сергею Васильевичу. До этого он только благоговейно слушал его на лекциях и семинарах.

Вонсовский, конечно, обратил внимание на серьезного парня в шинели, но особых надежд с ним не связывал: молчун, похоже, звезд с неба не хватает. А ему нужны были «звезды»! Как заведующий теоретическим отделом, он был тогда генералом без армии: многих теоретиков взяла война и предвоенное лихолетье. Поэтому срочно надо было собирать вокруг себя новые «звезды».

Турова, как и всех, он выслушал внимательно, позвал чуть не единственного тогда своего сотрудника, очень талантливого, но, к сожалению, рано ушедшего Анатолия Вячеславовича Соколова, и вместе они дали ему дипломное задание. Из оптики металлов. Нетрудное. Чтоб уложиться в оставшиеся дни.

— Исследуйте это наше решение задачи об оптических свойствах металлов, — сказал Сергей Васильевич. — Правда, здесь громоздкие формулы, но вы не бойтесь. Исследуйте, постройте графики. И все.

(Доброе отношение к студентам — это еще одно проявление его душевной мягкости и деликатности. Хотите пользоваться на экзаменах конспектами, справочниками, даже учебниками — ради бога, студента знающего от профана и при этом условии отличить нетрудно... Возможно, в благодарность за это доверие, боясь оскорбить его незнанием, студенты готовятся к его экзаменам особенно старательно — «неуды» в практике профессора Вонсовского исключены.)

— Но... идти путем других! — восклицает сегодняшний Туров, тоже, кстати, теперь профессор УрГУ. — Просто исследовать чужие решения? Нет!... Я впился в те формулы, как клещ. Поднял давние работы наших старших товарищей Сергеева и Черниховского, погибших в войну. Они были для меня, живого, словно завещания... Сидел над формулами день и ночь. В три-четыре часа вставал, только рассветет — и за расчеты. Чтоб не проспать, как Мартин Иден, клал под голову полено... И — решил! По-новому, по-своему. Используя метод матриц плотности, автоматически, в одном расчете, учитывающий и квантовую механику и статистику. Мои уравнения при тех же результатах стали намного проще... Соколов включил их в свою монографию по оптике металлов, Вонсовский пригласил меня в аспирантуру. В ИФМ. Это было пределом моей мечты!..

А через полтора года фронтовика Турова, уже показавшего себя незаурядным теоретиком, отчисляют из аспирантуры.

Тут проявилась не просто извечная ненависть людей мелких к человеку крупному, нет. Конец 40-х и начало 50-х годов вообще был не лучшим временем для нашей науки. Культ личности, волевые методы руководства наложили свой тяжелый отпечаток и на нее, особенно на биологию и физику, где вместе с великими и чистыми именами (Курчатов, Цицин и другие) расцвели свои борзовы (Борзов — печально известный герой «Районных будней» В. Овечкина), спесивые и подозрительные, прикрывающие высокими словами мелкую сущность.

Поводом для гонений на аспиранта Турова послужили облыжные сведения о его социальном происхождении, поступившие из его деревни. И тогдашние руководители института без всякой проверки отчислили Евгения из аспирантуры, а бюро исключило из партии.

— Покайся, — предлагали Турову, — простим.

— Мне не в чем каяться, — уперся он.

— Да вы посмотрите на его лицо! — зло воскликнул один из тогдашних «вождей». (Лицо у Евгения Акимовича действительно простое, русское, крестьянское.) — Это же лицо явного кулака.

Такое смехотворное обвинение сей «ученый физиономист» предъявил не где-нибудь, а на общем партийном собрании УФАНа. Но собрание поддержало не его, а другого человека. Коммуниста, которого ифеэмовцы глубоко уважали. Рудольфа Ивановича Януса.

— Хорошее лицо, — сказал Янус. — Лицо русского крестьянина и солдата!..

К сожалению, сам Вонсовский, как беспартийный, не мог заступиться на том собрании за своего аспиранта. Но мнение Сергея Васильевича высказали его товарищи: Янус и Валентина Александровна Зайкова, тоже, как и Туров, фронтовичка.

Собрание восстановило Евгения Турова в партии.

А Вонсовский оставил выгнанного из аспирантуры Евгения Акимовича, которого с той поры он зовет Женей (я видел на одной из книг Сергея Васильевича написание его рукой дарственное посвящение:   «Дорогому Жене), оставил в своем семинаре.

— Он поддержал меня, — говорит сегодняшний Туров — Хотя и сам тогда, как говорят, «качался»... Чтобы как-то жить, я преподавал физику. В школе № 27. Когда пришел, там было два разбитых шкафа с обломками приборов, а, уходя, оставил школе отличный физкабинет. Наш физический кружок известен был в городе... Ну а по ночам работал над диссертацией.

Он, официально отлученный от науки, занимался ею с еще большим рвением. От постоянного недосыпа и перенапряжения нажил в 27 лет стенокардию, но в назначенное время он, как штык, был на всех семинарах Сергея Васильевича, который и предложил ему, после многих исканий, тему кандидатской.

— У нас в теоротделе еще с времен Шубина не принято давать легкие, так сказать «диссертационные» темы. Наши требования к теме: полезность, новизна, трудность и еще — неизвестность результатов. (Это говорит сегодняшний Туров, доктор, профессор. Но эти же слова может повторить и его учитель академик Вонсовский.) Работа над моделями твердого тела, предложенными Шубиным и Вонсовским, продолжается, мы с Сергеем Васильевичем пишем статью, в которой развивается математический аппарат, позволяющий исследовать магнитные и электрические свойства ферромагнитных металлов в рамках одной («гибридной») модели. Данная работа стала основой моей кандидатской...

За этой статьей, написанной учителем Туровым и напечатанной в центральном нашем физическом журнале в 1953 году, в дальнейшем последуют многие работы советских и зарубежных физиков, посвященные магнетизму металлов и сплавов. И сам Вонсовский в своем фундаментальном «Магнетизме», и другие ученые (в частности, С. В. Тябликов в книге «Методы квантовой теории магнетизма», М., 1965) опираются на выводы этой давней статьи. Таким образом, «гибридная» модель Шубина — Вонсовского, все более совершенствуясь и развиваясь, становится мощным, эффективным оружием проникновения в тайны электромагнитных явлений.

Но школьный учитель Туров идет дальше. Занимаясь этой моделью, он увлекается другой важной и перспективной темой — ферромагнитным резонансом. Оказывается, явления резонанса существуют не только для макромира (возбуждения колебаний маятника или резонансного контура в радиотехнике), но и для мира микрочастиц, и теория того резонанса дает мощное оружие для изучения их взаимодействия. В том же 53-м году в том же «Журнале экспериментальной и теоретической физики» (ЖЭТФ) появляется вторая статья Турова «К теории ширины линии ферромагнитного резонанса».

А через год он защищает диссертацию, и его принимают обратно в ИФМ. Лаборантом. Но Вонсовский, нимало не оглядываясь на эту малую должность, назначает его ученым секретарем Всесоюзной комиссии по магнетизму, председателем которой был он сам. То есть он дает возможность Турову проверить себя на административной работе и вплотную заняться наукой. В 60-е годы Евгений Акимович защищает докторскую диссертацию и выходят три его крупные работы: «Физические свойства магнитоупорядоченных кристаллов», переизданная в США, сборник «Ферромагнитный резонанс», вскоре вышедший и в Англии. Эти работы направлял и редактировал Вонсовский. Третью, «Ядерный магнитный резонанс в ферро- и антиферромагнетиках», Туров пишет вполне самостоятельно, и она стала первой в мировой литературе монографией на эту тему.

Посыпались приглашения из-за границы. Передо мной еженедельная газета научных работников университета Саймона Фрейзера (г. Ванкувер, Канада). В ней чуть ли не в полстраницы фото — знакомое значительное лицо — и под ним интервью с «профессором с Урала», читавшим в университете лекции для преподавателей и студентов об электрических и магнитных свойствах металлических сплавов. А в конце интервью шуточный вопрос и ответ: «Мы спросили господина профессора, что он делает, когда встречает на улицах Свердловска медведей?» — «К сожалению, — ответил профессор Туров, — медведей я видел давно, в детстве, и то в зоопарке. А что, в Канаде они ходят по улицам?..»

Итак, в 1954 году — лаборант. Через 17 лет — заведующий теоретическим отделом ИФМ, четвертый после Шубина, Вонсовского и Алексея Николаевича Орлова, доктора наук, работающего сейчас в ЛФТИ. И наконец, Туров — заместитель директора ИФМ по науке. Вот оно — стремление академика Вонсовского выдвинуть своих наиболее способных младших товарищей. Не дать им потерять перспективу, но дать самостоятельность!..

И эта самостоятельность идет на пользу делу. Ибо, по словам Турова, «далеко не все ученые старшего поколения так расположены к молодым, как Вонсовский. К несчастью, есть и другие, которые затирают таланты, боятся, что ученики превзойдут их. Однако держится за свое «руководящее» кресло тот,  у кого за душой пусто. А у кого в душе божий дар — тот ученый в любом возрасте и на любом посту играет первую скрипку. Значит, дать таланту проявить себя наша первая задача».

Так думает коммунист Евгений Акимович Туров и двигает свою программу в жизнь. Свидетельство тому — перспективный план развития ИФМ, составленный по инициативе и при большом вкладе самого Турова...

Цидильковский:

— А по-моему, ценнейшая черта Вонсовского, ученого и организатора науки, это широта научных проблем, которые его занимают. И в масштабе Института физики металлов, и в масштабе всего Урала. Его постоянное стремление — расширить и углубить изучение этих проблем... Казалось бы, зачем в начале 50-х годов ему понадобились полупроводники и термомагнитные эффекты в них? Это же лишние хлопоты, а получится ли что-нибудь, еще не известно. Но он смело приглашает меня, организует самостоятельную лабораторию...

Нет, это были не лишние хлопоты. В Цидильковском, в этом никому почти не известном ученом из Дагестана, Вонсовский увидел продолжателя своего дела. Того дела, над которым они с Шубиным думали еще в 30-х годах, создавая свою полярную модель, основанную на существовании в электронной системе электронов — единичек, двоек и дырок.

Кроме того у Воровского начиная с 1934 года появилась серия работ, в которых показана принципиальная возможность существования непрерывного, бесщелевого электронного спектра, характерного для металлов в полупроводниках. В 1955 году Цидильковский показал, что бесщелевые полупроводники существуют. Первым бесщелевым полупроводником оказался теллурид ртути.

Здесь мы должны вернуться назад, к первой главе нашей книги, к первым моим шагам в ИФМ, к тому хрупкому чубатому ученому в тяжелых очках, что своими мудреными формулами и выражениями («масса электрона значительно меньше массы дырки»!) привел меня в оторопь и отчаяние. Это и есть Исаак Михайлович Цидильковский. Один из ведущих сейчас «умов» ИФМ. Руководитель лаборатории, работу которой так высоко оценил Вонсовский, сказав, что «поиск наших товарищей в области бесщелевых полупроводников чрезвычайно перспективен, и его надо двигать как можно быстрее».

Та давняя встреча в московской гостинице «Якорь» сыграла в жизни Цидильковского решающую роль — он переехал в Свердловск и «встал здесь на якорь». Уже через год, работая младшим научным сотрудником в теоретическом отделе у Вонсовского, он заканчивает докторскую диссертацию. Сергей Васильевич, как человек обязательный (пригласил товарища — помоги ему!), внимательнейшим образом вникает в его работу, всю рукопись (400 страниц!) испещрив своими замечаниями. Но кроме обязательности здесь был и высокий научный интерес, вечная страсть Вонсовского к новому — работа получилась отличной, воистину пионерской!

Он связывается с Ленинградом, с академиком Иоффе, и 28 декабря 1957 года в ЛенФТИ состоялась защита докторской диссертации «Термомагнитные явления в полупроводниках», соискатель И. М. Цидильковский, Свердловск... Защита прошла блестяще. А. Ф. Иоффе писал в своем отзыве: «Изучение И. М. термомагнитных явлений дало в руки исследователям новый метод определения ряда важных параметров полупроводников: подвижности носителей тока, отношения концентраций электронов и дырок... По ценности полученных результатов работа И. М. безусловно удовлетворяет всем требованиям докторской диссертации...»

Через три года, в 60-м году, на Международной конференции по физике полупроводников, куда Иоффе был приглашен как патриарх и признанный авторитет этой науки, он неожиданно снова увидел «бывшего соискателя», узнал, обрадовался.

— Ну, как там в Свердловске? Как институт? — прежде всего спросил он, ибо никогда не забывал о своих отцовских обязанностях. — Я ведь туда ездил последний раз еще до войны.

— Все отлично, — успокоил его Цидильковский.

— А вы с докладом?

— Да. Завтра выступаю одним из первых.

Волнуетесь?

Что лукавить — боюсь. Тут же сплошные нобелевские лауреаты — Шокли, Бардин, Брэтейн...

Иоффе промолчал, но на следующий день, когда Цидильковский взошел на кафедру, в первом ряду он увидел Абрама Федоровича и его жену Анну Васильевну — ему стало легче...

В этом был весь Иоффе, один из создателей советской физики. Великий воспитатель, помогший найти дорогу трем поколениям наших физиков: первому, послереволюционному — Капице, Курчатову, Ландау, Александрову и другим; предвоенному — Лаврентьеву, Вонсовскому, Михееву и другим. И даже послевоенному, представителем которого и является И. М. Цидильковский. Значит, живому радению о молодой научной смене Вонсовскому было у кого учиться. В своих ответах на вопросы анкеты к столетию А. Ф. Иоффе Сергей Васильевич писал: «А. Ф. всегда щедро и бескорыстно делился своими знаниями и до конца жизни вел систематическую работу по воспитанию научной смены... У А. Ф. было необычайно развито чувство нового. Он до последних дней был на переднем крае науки... А. Ф. обладал также большой научной фантазией. За эти увлечения его иногда резко критиковали. Но кто знает, может быть, эта критика была неправильной, может быть, он просто опережал свое время, и в недалеком будущем ранее отвергнутые «фантазии» А. Ф. станут реальностью».

В работах Цидильковского старого ученого привлекли не только его теоретические выводы, но и экспериментальные результаты: бывший радист, Цидильковский, как уже сказано, являет собой довольно редкий сейчас «гибрид» физика-теоретика и физика-экспериментатора (собственно, таким был и сам Иоффе). В его лаборатории бесщелевые полупроводники теоретически рассматриваются и исследуются, так сказать, в «живом виде». А они, принимающие даже самые слабые волновые сигналы, все больше находят применение в наиновейших сферах техники и науки: в авиации, в медицине, в биологии... Три его монографии — «Термомагнитные явления в полупроводниках», «Электроны и дырки», «Зонная структура полупроводников», — написанные в 60—70-х годах, переводятся за рубежом, а самого автора приглашают экспертом работ международного журнала «Физика твердого тела».

В 1978 году И. М. Цидильковский удостаивается одной из высших наград — премии имени А. Ф. Иоффе, которая присуждается раз в три года.

Однако наивно было бы думать, что с переездом в Свердловск, с получением собственной лаборатории и высокой премии кончились все трудности в его жизни. Пусть они не столь очевидны, как ранее, но и тут, явных и скрытых, их тоже немало. О некоторых уже рассказано в первой главе. Цидильковский, коммунист с 1944 года, говорит о них и с более высоких трибун. На общеинститутском собрании, посвященном перспективам ИФМ в одиннадцатой пятилетке и кадровой политике, где докладывал Евгений Акимович Туров, Исаак Михайлович поддержал его: «Медленно растут у нас научные кадры — это верно! Вина здесь не только университета, но и наша: технический уровень наших лабораторий подчас отстает от современных требований. У нас полно устаревшего оборудования, за которое мы буквально запинаемся, а новейшего не хватает. В Москве, например, уже действует установка стационарных магнитных полей напряженностью в 260 тысяч эрстед, а наши — в два с половиной раза слабее. Между тем центр по изучению сильных магнитных полей должен быть у нас! Плохо со сверхнизкими температурами, без чего исследование и получение новых полупроводников невозможно!..»

В общем, трудностей у преемников и продолжателей Вонсовского хватает. Но они, как бывшие фронтовики и все истинные ученые, не впадают в уныние — работают.

— Вот бегать по утрам начал, — говорит Исаак Михайлович. — В мои пятьдесят шесть. По системе Кеннета — Купера.

— От трудностей? — спрашиваю я.

— Нет, — смеется, — от болезней...

А Евгений Акимович, закончив беседовать со мной, показывает на удивительные древесные корни, стоящие на его шкафу, забитом физическими книгами. Чудные корни. Один — мощно перевит, и прямо чувствуется, как он рвал землю, чтоб добыть питательные соки, второй — гладкий, легкий, двуруко устремленный вверх.

— Вот нашел в лесу. Чуть обработал и поставил — для души, — говорит Туров. — Перевитый, бесконечный назвал «Наука», второй — тот, что летит, «Человек». Похоже?

— При поэтическом воображении...

И тут обычно спокойный, даже когда говорил о своих бедствиях, Туров вдруг взрывается:

— Без поэзии нельзя! Бедна без нее жизнь... Те, кто живут вне ее, обкрадывают себя. Надо уметь отдаваться не только работе, но и искусству! Высокой литературе...

Высокая литература — какова же она в их понимании? Не детектив ли, пусть даже сложноинтеллектуальный. Не фантастика ли? А может, сюрреализм Джойса или Кафки?.. Конечно, и те им не чужды, но, оказывается, ближе, дороже их сердцу — родное!.. Когда Сергей Васильевич Вонсовский сказал, что последние дни отпуска он с увлечением читал одного сегодняшнего писателя, я был почти уверен, что он назовет Катаева, или Бондарева, или Нагибина, тонкость письма которых весьма самоответствует его натуре. Но он сказал: Виктора — Астафьева.

— Что именно? — спросил я, уверенный, что он скажет о популярной и премированной «Царь-рыбе». Но он назвал «Оду русскому огороду» и «Пастуха и пастушку», мною тоже чрезвычайно ценимых, хоть и не больно вознесенных критикой.

— Вот мечтаю вырвать время и прочесть Валентина Распутина, — сказал на прощание Сергей Васильевич, опять поразив меня...

А Евгений Акимович Туров от искусства снова перешел к физическим моделям. Я слушаю его, думаю о его учителе, но в голове моей звучат стихи Отара Челидзе, поэмы которого я нашел здесь, в туровском кабинете, и которые уже цитировал:

 

В земле задыхаются корни...

— Что, дерево? Ты одноруко?

Давай о свободе поговорим...

Разумного тихого звука —

Я знаю, как хочется им.

 

Значит, в тихом, разумном слове нуждается все живое. Человек — тем более. И как важно вовремя сказать его! Дать таланту свободно вздохнуть, обрести нужную свободу для роста.