Вы здесь

Глава седьмая. Учитель или ученый

 

1

 

«...Мне бы очень хотелось... рассказать тебе свои удачи и неудачи и тот путь, которым мне иногда удавалось понять явление, — писал Иоффе дочери-студентке в феврале 1927 года. — Я вовсе не преувеличиваю своего значения в науке... Но мне часто удавалось настолько упростить постановку вопроса и опыта, что получался интересный результат... Нельзя описать точно, каким «должен» быть человек, который хочет стать ученым. Разными путями открывается истина. В твои годы и в студенческие годы вообще я ни больше интереса, ни больше усердия, ни больше способностей не проявлял, чем ты. Если я все же что-то сделал, то тем больше шансов у тебя. У вашего женского сословия только одна беда, конечно. Часто сердечные дела переворачивают и расстраивают всю жизнь и из-за случайных временных условий лишают ее надолго богатого и яркого содержания».

«А научная деятельность... единственное, что переживает тебя и что на сотни и тысячи лет врезывается в историю человечества. Потом, уменье ясно видеть вещи, понимать ясное и узнавать непонятное духовно развивает и сравнивает с людьми наиболее высокой культуры. Наконец, искать и находить новые пути и новое понимание — одно из самых больших удовольствий».

Так писал ученый своей поступившей на физико-механический факультет дочери, и приблизительно то же самое мог бы он написать любому из многочисленных своих научных сыновей. Он не забывал о своих «мальчиках», находясь далеко от них. «Попроси Семенова написать мне о делах лаборатории», — поручал он жене из Берлина... «Очень бы хорошо, если бы раз в месяц... каждый из работающих... посылал краткое сообщение о своих результатах...»

Когда у него не хватало терпения дождаться вестей по почте, в Лесной приходили из-за границы телеграммы. Латинские буквы складывались в русские слова: «TELEGRAFIRUITE POLOSCHENIE DELA. JOFFE».

«...Получил отчеты от И. В. Курчатова, — писал он из Америки в 1927 году. — Меня интересует состояние опытов у...» — следовал перечень имен. «Хотелось бы знать о каждом в институте...» — признавался он в другой раз.

Рентгеновцам хорошо было известно: вопрос «Ну, что нового?» у Абрама Федоровича всегда на губах, и те, кто работал в его лаборатории, естественно, чаще других исповедовались перед Папой. Будущему доктору наук Борису Гохбергу на первых порах приходилось держать ответ чуть ли не через день. В кабинете у Абрама Федоровича стояли кресла. Усевшись друг против друга, учитель и ученик обсуждали ход работы. Это было именно обсуждение — не допрос, не экзамен — с обоюдными сомнениями, догадками, предложениями. Разговор шел на равных.

Он знал, кто чем дышит из его «мальчиков», и старался вовремя прийти на помощь — ненавязчиво, чтобы не помешать, не «подавить». Куда легче вырастить лаборанта, чем ученого. Он обходил своих «мальчиков» в лабораториях и приглашал к себе на чашку чая, чтобы запросто поговорить о физике (как когда-то за чашкой кофе говорилось в кафе «Лютц»). Ведь для него главное заключалось в том, чтобы заложить в ученика не тему, а принципы. Но в этих непринужденных вечерних «звонах» сплошь да рядом возникали новые идеи, вечерний звон, как ему и положено, наводил много дум. На завтра же они проверялись на опыте. И если опыты приносили удачу, никто не радовался ей больше, чем Иоффе.

Он был для своих «мальчиков» доброжелательным, добрым, но никак не добреньким Папой. Бездари и бездельники, если и попадали по ошибке в Физтех, надолго там не задерживались.

Он был добр к своим «мальчикам», они даже не всегда понимали, насколько. Те из них, кто побывал на стажировке в Европе, лишь спустя много лет случайно узнали, что зачастую пользовались личными деньгами Иоффе, заработанными за чтение лекций за границей...

«Как вы должны быть счастливы, что работаете с профессором Иоффе, — говорил профессор Джемс Франк в Геттингене своему сотруднику Виктору Кондратьеву. — С какой радостью я оставил бы геттингенские дела и поехал к вам, чтобы работать с ним вместе!»

Ему не жаль времени на поиски не раскрытых еще «Невтонов».

Когда в преддверии осени светлые сводчатые коридоры Политехникума заполняли молодые люди, объединенные жаждой наук и сложным названием абитуриенты, нередко в их пестрые толпы врезался высокий седой темноусый человек в отлично выглаженном костюме и накрахмаленном воротничке. Светлые глаза останавливались на каком-нибудь из окружавших его юных лиц. Следовал короткий диалог: «Куда поступаете?»... «Почему?»... «Откуда?» Выслушав ответы, высокий красивый человек непременно переводил разговор на физику — ею, именно ею, в первую очередь ею необходимо заниматься! Она, физика, основа инженерии, база техники, в ней ключ к пониманию природы! Высокий человек агитировал за физмех, и приверженцы паровых котлов и электрических машин и даже мечтатели-корабелы нередко меняли свои привязанности. Когда в итоге они приносили заявления на физмех, их встречал в кабинете декана тот самый «агитатор». Здесь, в кабинете, профессор Иоффе разговаривал куда строже. «Вы хорошо продумали? У нас трудно учиться, имейте это в виду. И раз поступаете, обещайте, когда кончите, остаться нашим!..»

«Нашим» — значит не просто практиком-инженером, но и не рыцарем чистой науки. «Наш» — это некий синтетический тип инженера-ученого, способного «делать то, чего не делал никто». В самых разных областях физики! Как когда-то в пору первого своего семинара, Папа Иоффе привлекал молодежь своей широтою. В Рентгеновском институте тематикой, близкой ему самому, занимались лишь две лаборатории — его собственная и лаборатория И. В. Обреимова. Остальные двигались в направлениях, не совпадающих с личными интересами Папы. Но эта кажущаяся центробежность уравнивалась у электронщиков и радио-физиков, у «твердотельцев», рентгенщиков, физико-химиков некоей центростремительностью. Их цель — новое, еще неизвестное, «то, чего не знает никто». И уж никогда они не отсиживаются на задворках науки.

«Величайшее счастье ученого — сознавать, что его ученик превзошел учителя», — сказал однажды академик Иоффе, имея в виду своего ученика академика Семенова. А спустя много лет, как бы отвечая на давнюю похвалу учителя, нобелевский лауреат Семенов говорил: «Я думаю, что за все времена и у всех народов не было физика, который бы, подобно Иоффе, вырастил такое огромное количество крупных ученых из своих учеников...»

И все-таки, помните, — в письме дочери: научная деятельность — единственное, что переживает тебя, что врезывается в историю человечества!.. В его рассказы о встречах с крупнейшими учеными, о поразительных семинарах, блестящих лекциях, успешных переговорах, о далеких городах и странах нередко врывается тоска по «настоящей» работе: «хоть что-нибудь работать в лаборатории, чем ездить по заграницам»... «больше всего хочется уже вернуться домой и приняться за экспериментальную работу...» Но и дома это далеко не всегда удается. Оторванность от лаборатории порой тяготит, рождает неуверенность в своих силах.

«Проездом в Гамбурге видел Коха, — пишет Иоффе домой летом 1922 года. — Кох показал мне свою работу, и я сейчас же заметил, что в ней есть экспериментальная ошибка, которую сейчас же указал ему. Это убедило меня, что как экспериментатор я неплох — и только ленив хорошо работать, когда отвлекаюсь посторонними институтскими делами. В этом отношении никаких надежд на улучшение нет. Когда приеду, опять придется собирать институт, добывать деньги... и т. п.». А ведь ясно, что следовало бы «сосредоточить внимание на научной работе» — это уже говорится в другой раз, — «пожалуй, и другие от этого больше получат, чем если я буду добывать им дрова, газ и т. д.».

Служенье муз не терпит суеты...

Иоффе прошел хорошую школу у герра профессора В. К. Рентгена. Замкнутый, аскетически скромный, неулыбчивый «его превосходительство» подавал наглядный пример своим ученикам. Несмотря на разницу лет, темпераментов, положений, естественно, они старались подражать учителю.

...В начале двадцатых годов, при нэпе, у профессора Иоффе квартировал студент Дорфман. Даже когда с продуктами стало заметно лучше, профессор не соблазнялся, казалось бы, доступными разносолами. Изо дня в день неизменно глотал по утрам свою рисовую кашу с корицей. Отличавшийся любознательностью студент не вытерпел, зацепил профессора очередным вопросом.

«Когда я работал у Рентгена, — объяснил Иоффе, — то каждый день по дороге заходил в колбасную лавку. С хозяйкой у меня был раз навсегда уговор — как только я отворяю дверь, она мгновенно заворачивает четверть килограмма колбасы: всегда одной и той же, чтобы не было задержки. Мне оставалось молча взять сверток. Думать при этом я продолжал о своем, не отвлекаясь...»

Мог ли академик, директор института, президент Российской ассоциации физиков и прочая, и прочая, и прочая, мог ли он мечтать о такой полной, о такой необходимой ученому сосредоточенности?.. Рисовая каша с корицей едва ли спасала положение.

 

2

 

Еще в молодости, будучи ассистентом Рентгена, Иоффе заинтересовался прохождением электрического тока через кристаллы. Герр профессор не одобрил увлечения ассистента. Чтобы выяснить, меняется ли проводимость кристаллов, если перед этим их облучить, пришлось воспользоваться каникулами. Что же оказалось? И ультрафиолет, и рентген, и бета-лучи радия, даже нагрев и охлаждение — все влияло на величину тока! О своих наблюдениях ассистент тотчас же известил профессора, но в ответ получил коротенькую записку: «Я жду от вас серьезной научной работы, а не сенсационных открытий. Рентген».

Профессор объяснил смысл записки, когда вернулся из отпуска. Описания всяких излучений и их воздействий производят впечатление чего-то несолидного. Столько сенсаций появлялось после его икс-лучей, что «лучи» сделались дурным тоном у физиков.

...Молодой петербургский инженер приехал в Мюнхен через семь лет после открытия рентгеновских лучей. Из новых коллег он сошелся с Эрнстом Вагнером. Почти ежедневно гуляли Иоффе и Вагнер в Английском саду, на каникулы вместе уезжали в Швейцарию, и не было, пожалуй, ни одного вопроса в физике, которого бы они не обсудили. Их общение не ограничивалось физикой. Вагнер, например, был глубоким знатоком симфонической музыки и приохотил к ней своего друга. От Вагнера, из первых, можно сказать, уст, Иоффе услышал в подробностях о великом открытии Рентгена. Вагнер был его ассистентом еще в Вюрцбурге — открытие свершилось на его глазах.

Впрочем, он был лишь одним из первых свидетелей — сама работа была сделана Рентгеном без чьей-либо помощи, и в течение двух месяцев ассистенты терялись в догадках, чем занят шеф за запертой дверью своей лаборатории. Когда утром они приходили на работу, шеф уже был там, когда вечером они прощались друг с другом — шеф еще не выходил из своей комнаты. Но спустя два месяца любопытство ассистентов было удовлетворено. Им первым показал шеф фотографию, способную повергнуть в мистический ужас: кисть руки, пятилучие костей, — словно фотографировали скелет. Но весь эффект заключался в том, что снята была живая рука жены шефа фрау Берты с обручальным кольцом на пальце. Они, ассистенты Вагнер и Кох, стали первыми читателями статьи Рентгена «О новом роде лучей», к которой была приложена эта первая рентгенограмма. Они, ассистенты Вагнер и Кох, стали очевидцами торжественных собраний, газетных панегириков, факельных шествий в честь Рентгена, его небывалой для ученого мировой славы, которая докатилась и до малороссийского городка Ромны, до старшего класса местного реального училища. Неизвестно, какое впечатление произвели на реалиста Иоффе газетные заметки о всепроникающих лучах. Во всяком случае, работы самого Рентгена он прочел много позже, когда сумел оценить по достоинству эти три небольшие статьи, где новое явление было исследовано настолько всесторонне, что сотни дальнейших работ ничего существенного не могли добавить чуть ли не до «шоколадного пари» Лауэ с Вагнером в кафе «Лютц».

Иоффе узнал Рентгена через семь лет после его открытия редко улыбавшимся человеком, намеренно «зажатым» своими строгими принципами. Сенсация, которую вызвало его открытие во всем мире, заставила Рентгена «замкнуться в себе, ограничить свою жизнь узким кругом друзей и научных сотрудников. Он не принимал орденов, не выступал на собраниях... Открытые им лучи он исследовал, как мог, но опасался сделаться узким специалистом по своему сенсационному открытию. Он хотел остаться тем же физиком, каким был всегда, — исследователем явлений природы, которому только посчастливилось однажды обнаружить новую, еще никому не известную ее сторону». Так писал Иоффе о своем учителе, который «...больше, чем кто-нибудь из современников, способствовал созданию новой физики нашего столетия... Тем не менее, сам он оставался верен прежним заветам и сторонился того потока не всегда достаточно обоснованных «открытий» и гипотез, который последовал за его открытием... Рентген придавал значение лишь фактам, а не их объяснению...»

Учитель внимательно разбирал работы своего ученика, не прощая ни единого промаха, заставляя еще и еще раз продумывать эксперимент, учитывать все возможные источники погрешностей — точностью своих измерений он славился, и при этом неизменно следовал заповеди Ныотона; «Гипотез не измышляю». Между тем у молодого петербуржца каждый новый факт вызывал лавину догадок, предположений, толкований. Взять хотя бы эти опыты с проводимостью облученных кристаллов — разве не указывали они, что облучение влияет на электрические свойства? Разве не заставляли доискиваться корней? Недовольство учителя не могло остановить ученика.

«Я охотно соглашался ничего не публиковать о своих наблюдениях, — вспоминал Иоффе. — Прекратить же исследования... отказался... Рентген оставил меня в своей лаборатории, но больше ко мне не заходил...»

Однако вскоре своевольный ассистент натолкнулся на трудность. Он был не в силах понять поведение каменной соли, изучением которой занялся.

«Все контакты были тщательно проверены, установка испытана, а неопределенность только усиливалась... Но однажды я подметил, что рост тока в каменной соли совпадал с выходом солнца из-за облаков. Повторение опыта на других пластинках показало, что такой чувствительностью к солнечному свету обладали только пластинки, предварительно подвергнутые облучению рентгеновыми лучами. Загадка раскрылась, но довольно неожиданным образом.

Когда я подошел к Рентгену в практикуме, я был встречен ироническим вопросом: «Еще одно сенсационное открытие?» — «Да!» И, ничего не разъясняя, я провел Рентгена к прибору и показал, как опускание занавесок на окнах уничтожает ток, а солнечный свет увеличивает его в тысячи раз. — «Мало ли что может сделать солнце, а вот спичка?» Оказалось, что ее свет также повышал ток в несколько раз.— «Давайте займемся вместе этим исследованием!» И до самой смерти Рентгена, в течение почти 20 лет, эта область осталась единственной его научной работой...»

Из мюнхенской школы Рентгена Иоффе вынес не только экспериментальное мастерство, но и любовь к эксперименту. У него была склонность к теоретизированию. Работа в лаборатории открыла перед ним увлекательный мир поисков, мир, который был непрерывной войной с природой, и победы доставались лишь тем кто обладал наблюдательностью, настойчивостью, сообразительностью и оптимизмом. И еще он вынес от Рентгена неизменное дружелюбие к людям, чуждое панибратства и исполненное достоинства, и столь же неизменный крахмальный воротничок и изысканность в одежде. И еще он вынес просто любовь к своему великому наставнику. Чувство было взаимным. Ни расстояние, ни войны, ни вызванный ими обрыв связей не изменили его. Это стало ясно обоим, когда в двадцать первом году они встретились после семилетней разлуки. Но еще за полтора года до встречи ученик отдал дань учителю: в Петрограде зимой двадцатого года перед зданием Медико-биологического отдела на Лицейской улице был поставлен памятник Рентгену.

То был временный памятник, и одновременно памятник времени. Не гранит и бронза, а гипс и дерево. Сделанный художником Натаном Альтманом бюст Рентгена с надписью на пьедестале: «Творцам учения о рентгеновых лучах». И на трех сторонах пьедестала длинный список: Рентген, Баркла, Брегги, Лауэ, Зоммерфельд, Моссли, Дебай, Кюри и Склодовская-Кюри, Беккерель, Резерфорд, Рамсей, Крукс, Томсон, Ленард, Лоренц, Вильсон, Милликен, Планк, Бор... Самый перечень являл собой иоффевскую широту и еще, пожалуй, свидетельствовал о некотором преувеличении, в каком виделось ему и без того великое открытие учителя. В сущности это был славный перечень творцов физики двадцатого века, для полноты недоставало, может быть, двух-трёх имен.

Открывали памятник торжественно, приурочив открытие к празднованию первой годовщины Государственного Рентгенологического и радиологического института. Его основатели — профессор медицины Неменов и профессор физики Иоффе — говорили речи, а Петросовет постановил в этот день переименовать Лицейскую улицу в улицу Рентгена.

 

3

 

...Дважды в год петербургский физик приезжал в Мюнхен, где продолжал опыты. Значительную часть исследований он проводил в Петербурге со своими сотрудниками.

«Накопилось 17 тетрадей наблюдений и до 300 страниц текста, но Рентген все еще не решался опубликовать наш труд... Рентген хотел, чтобы были систематически изложены наблюденные нами факты без «гипотетических» объяснений. Мне же казалось, что обширный материал может быть понят читателем только в том случае, если изложить факты как обоснование сделанных нами выводов. Чтобы убедить Рентгена, я разделил весь фактический материал на 7 глав и приложил краткую главу: «Разгадка 7 мировых загадок». Придирчиво Рентген проверял: каждая ли деталь полностью вытекает из заключительной главы. Не найдя ни одного противоречия, он согласился включить ряд физических выводов в текст. Статья была написана. Но потом Рентген, видимо, снова заколебался, а время шло — опыты, сделанные в 1904 — 1907 гг., остались неопубликованными еще в 1914 г., когда мы встретились в последний раз перед войной. Рентген предложил разделить нашу работу, оставив ему каменную соль. Свою статью о каменной соли размером в 200 страниц он опубликовал в 1921 г., отметив, что она была выполнена частично совместно со мною. Вряд ли у кого-нибудь хватило терпения ее прочесть, но зато она ярко иллюстрирует, что Рентген понимал под «изложением фактов»...

Об этой-то, опубликованной в берлинских «Анналах физики» статье, которая называлась «Об электропроводности некоторых кристаллов и о действии на нее облучения», Иоффе и услышал, приехав весной двадцать первого года в Берлин. «Только теперь я узнал, что напечатал Рентген, — писал он, — это малая часть нашей работы, и многое действительно уже измерено после моего отъезда из Мюнхена, но ничего нового не прибавлено и не выяснено — только больше материала и контрольных опытов...»

Через несколько дней в Мюнхене, где Иоффе навестил своего учителя, старый Рентген рассказал ему, что оставшиеся записи, тетради наблюдений, словом, вся общая их работа — вместе с той ее частью, которая была готова к печати, — со времени войны хранится у него в большом конверте с надписью: «В случае моей смерти сжечь». Ученый понимал, что не смог бы во время войны с Россией напечатать работу, сделанную совместно с русским коллегой.

Спустя год Иоффе вновь в Мюнхене. Он приехал, чтобы разобраться в содержимом большого конверта, пока еще не попали в огонь эти 15 тетрадей с наблюдениями и страниц 300 рукописей. «...Все это в совершенно необработанном виде, — писал Иоффе домой. — За 15 лет я уже тоже многое забыл. ...Не знаю пока даже, как приняться за это дело. Сегодня же возьмусь... С неделю пробуду в Мюнхене и выясню с Рентгеном все, что мне будет неясно в его записках...»

Через две недели он сообщил: «С Рентгеном расстались очень трогательно. Условились, что статья моя будет подписана: А. Иоффе. Частично совместно с В. К. Рентгеном...» (Первую работу в «Анналах» Рентген подписал: «В. К. Рентген. Частично совместно с А. Иоффе».) Прошел еще месяц — и Иоффе закончил наконец статью, очень сжатую, по собственным его словам. Рентген и Эренфест одобрили ее, а Алексей Николаевич Крылов обещал сделать к ней чертежи. Под названием «Прохождение электричества через кристаллы» статья увидела свет в тех же берлинских «Анналах» в 1923 году — уже после смерти Рентгена. За то время, пока материалы пролежали в пакете, многие из замеченных Иоффе явлений были вновь открыты другими физиками, в частности Полем и Гуденом, — разумеется, безо всякого упоминания имени Иоффе, ибо откуда же им было знать содержимое рентгеновского пакета. Но Иоффе ни единым словом не попрекнул своего учителя и, закончив статью, возвратил ему все материалы. Рентген опять запрятал их в тот конверт. Иоффе не только ни в чем не винил Рентгена, он уверял Эренфеста, что на учителя не следует сердиться, что он получил вполне убедительное оправдание его непонятного поведения. «Но он не мог почему-то раскрыть нам тайну Рентгена», — вспоминает жена Эренфеста.

О смерти учителя Иоффе узнал из газет в феврале 1923 года. Судьба пакета, приговоренного Рентгеном к огню, стала известна Иоффе спустя полтора года от Эрнста Вагнера. Старый друг его мюнхенской молодости был душеприказчиком Рентгена. Встретившись с Вагнером, Иоффе сообщил домой: «Заметки наши и наблюдения, видимо, сожжены вместе со всеми научными заметками Рентгена по его желанию. Немножко жаль...»

«Немножко жаль» — это единственные слова, которыми ученик позволил себе упрекнуть покойного учителя за то, что большая часть долголетних трудов, в том числе и сделанных в Петербурге, так и не увидела света.

 

4

 

Герр профессор В. К. Рентген осуждал своего ассистента за склонность к сенсациям. Но что поделаешь, если предмет его интереса — какой бы области физики ни коснулся Иоффе — почти всегда начинен, как петарда, взрывчаткой возможностей.

Вот он исследует прочность кристаллов. На практике образцы разрушаются от нагрузки, в сотни раз меньшей, чем полагалось бы по теории. В чем тут дело? Первое, что приходит в голову, — несостоятельность теории кристаллических решеток, предложенной Максом Борном. Но Иоффе ищет другие объяснения и в поисках ответа приходит к мысли, что «разрыв никогда не происходит сразу... а начинается с маленькой трещины, которая, углубляясь, все далее разделяет кристалл на две части...» Не так ли мы разрываем лист бумаги, надорвав его с краю, — тогда как разделить его сразу по всей ширине не удается. «Если это объяснение правильно, — писал Иоффе, — то нужно было ожидать, что от свойств поверхности, от существования или легкого образования на ней трещин будет зависеть прочность всего кристалла».

Как проверить это? Великолепный по простоте, остроумию, наглядности опыт придумывает ученый. Соль, излюбленная им соль, опять выручает его. Если подвергнуть испытанию соляной кристаллик, только не сухой, как прежде, а опущенный в воду, его поверхность станет непрерывно растворяться, и трещины появиться не смогут! И вот — опыты. Соляная иголочка выдерживает под водой нагрузку, способную разорвать в десятки раз более толстый кристалл, буде только он сух. Когда кристалл ступенчатой формы погружают тонким концом в воду, то кристалл рвется в более толстой части, выступающей над водой. Величины нагрузок приближаются к вычисленным по теории Борна... Это явление невиданного упрочнения поверхности впоследствии войдет в физику как «эффект Иоффе».

Но «эффект Иоффе» таков, что прежде научных за границей появляются газетные статьи: увеличение прочности материалов сулит переворот в технике. Кажется, уже переброшены через реки мосты из проволок, скользят по морям пароходы, «за несколько дней достигающие Австралии», парят в небесах небывало легкие аэропланы... «Между тем, — справедливо отмечал сам Иоффе, — между наблюдением исключительной прочности кристалла каменной соли и получением такой же прочности технических материалов — громадный путь...»

Впрочем, ему самому свойственно увлекаться и представлять этот путь не таким уж безумно длинным.

Слабости Папы не ускользали от внимания бдительных учеников. На одном из вечеров в Физико-техническом институте бывший «семинарист» Дорфман выступил с поэмой (якобы от лица Абрама Федоровича).

«...Леди и джентльмены! Свершаются в мире великие перемены... Из сего минерала, что кладется в солонки, мы вот уж пять лет, как точим колонки. Если ее обсосать маленько или облизать хорошенько, станет соль крепче стали. Это мы... на опыте показали... Был некогда век Золотой. Мы жили в век Железный, или, вернее, Стальной. Но и у вещей меняются роли. Наступает эра Поваренной соли... И я твердо верю, что соляной экспресс повезет меня летом на Сольвейский конгресс!..»

 

5

 

Приглашение на Международный физический Сольвейский конгресс большая честь для ученого. Перечислить участников этих немноголюдных научных собеседований — значит перечислить корифеев физики XX века. Благодаря этим конгрессам в историю физики прочно вошло имя бельгийца-химика, который изобрел способ производства соды. Разбогатев на изобретении, Эрнест Сольвей стал устраивать на свои средства встречи физиков разных стран1. Международный комитет ученых заранее избирал для обсуждения узловую проблему и намечал восемь физиков, которые лучше всего могли бы ее разрешить, и еще человек десять-пятнадцать, которые могли бы существенно помочь им в этом. Руководил встречами сначала Лоренц, затем Ланжевен, а после второй мировой войны Брэгг. Каждый конгресс вносил, по словам Иоффе, решающий сдвиг в поставленную перед физиками задачу. О том, что задачи действительно имели первостепенную важность, говорит их перечень: «Излучение и кванты» (1911 год), «Строение материи» (1913), «Атомы и электроны» (1921), «Структура и свойства атомных ядер» (1933)… Четвертый конгресс посвящался электропроводности, и одним из восьми лучших физиков в мире по этим вопросам был признан петроградец Иоффе.

«Дорогой господин Иоффе, — писал из Голландии профессор Гендрик Антон Лоренц. — Когда в прошлом году я имел удовольствие пригласить Вас на 4-й Сольвейский конгресс физиков, Вы подали мне надежду, что сможете на нем присутствовать... мы будем очень счастливы видеть Вас среди участников. Вы подали также надежду, что сможете сделать доклад о замечательных явлениях электропроводности кристаллов, изучением которых Вы занимались сначала в Мюнхене, а затем в Петрограде...»

После конгресса Иоффе, как обычно, поделился впечатлениями с женой: «Мой доклад сошел довольно средне со стороны языка (один раз даже мадам Кюри перевела мне недостающее слово с русского языка), но по содержанию вполне всех удовлетворил. Мадам Кюри сказала «c’est ravissant»2 (не знаю точно, что это значит, но, кажется, не моветон). Вообще хвалили меня вполне достаточно; доклад с обсуждением тянулся в субботу с 4 ½ до 5 ч. и в понедельник с 10 ч. до 1 ч., а в понедельник с 5 до ½ 6-го я делал доклад о квантах. В обсуждении других вопросов я также принимал самое живое участие...»

Эти обсуждения важны были не только тем, что «сдвигали» определенную проблему. Столкновения мыслей, идей, мнений будоражили, вдохновляли участников, давали великолепную зарядку на будущее. После шумных этих встреч неудержимо тянуло в сосредоточенную тишь лабораторий и кабинетов.

Ученый ценен своей отдачей. В этом отношении его можно уподобить аккумулятору. Именно в предвидении этой отдачи, этой «разрядки» время от времени необходима зарядка — эффективная лишь тогда, когда ей предшествовала разрядка. Накопление — отдача, накопление — отдача. Периодически регулярный процесс, неизбежный, как времена года.

Что же удивительного, если после очередного научного съезда у Иоффе очередной раз вырывается: «...мне бы хотелось не ездить по заграницам, а вернуться домой, наладить свою работу с Синельниковым...»

 

6

 

Впрочем, не следует принимать его сетования без оговорок. Физик Иоффе по натуре человек многогранный. Займись он и впрямь чисто экспериментальной работой, стань этаким лабораторным отшельником — ему бы, как воздуха, недоставало всех этих встреч, бесед, поездок, физических «звонов». В мире бизнеса человека оценивают по счету в банке: мистер Н стоит полмиллиона... Среди ученых своя система весов: доктор Н сделал то-то. И этот вклад, это самое «то-то» не заменишь никаким красноречием и никакими почетными степенями. Эйнштейн, Планк, Борн, Эренфест, Франк, Нернст разговаривали с Иоффе как с равным вовсе не потому, что видели в нем академика, президента института, декана факультета. Для них физик Иоффе — это элементарный фотоэффект, механизм деформации и прочность кристаллов и электрические их свойства. Именно этим — ничем другим — объяснялся интерес к его докладам во Французском физическом обществе и в Американском физическом обществе, на съезде физиков в Ганновере и на съезде механиков в Дельфте, и на коллоквиумах в Берлине, и на конгрессе Сольвея...

В эту эпоху научной революции, когда новые поразительные идеи, подобно сверхзвездам, вспыхивали на физическом небосклоне, когда менялись, казалось, незыблемые основы представлений о материи, петроградский физик Иоффе узнает себе цену. Не только суровая мадам Кюри одарила его своим «восхитительпо». Эйнштейн, еще в 1911 году отметивший его способности, однажды в течение целого дня беспрерывно обсуждал с ним его работы.

«Во время одного из моих приездов в Берлин, — вспоминал Иоффе в своей книге «Встречи с физиками», — Эйнштейн заинтересовался моими исследованиями механических и электрических свойств кристаллов; он просил меня рассказать о них поподробнее. Помню, в 3 часа дня я пришел к нему и вскоре приступил к изложению своих опытов. Примерно через час вошла его жена и просила Эйнштейна в 5 часов принять кого-то, приехавшего из Гамбурга, чтобы познакомиться со знаменитым ученым. Эйнштейн избегал таких встреч... Поэтому он увел меня в соседний парк, чтобы беспрепятственно продолжать беседу. Только когда опасность встречи миновала, мы вернулись в его кабинет.

Часа за два я рассказал все существенное, и тогда начался исключительный по глубине и настойчивости процесс освоения нового для Эйнштейна материала...

Наступило 8 часов вечера, нас позвали к ужину. Но и здесь работа мысли и обсуждение темы не прекращались; продолжала усваиваться духовная пища, а усвоение материальной пищи происходило по указаниям жены: что взять на вилку и когда направить ее в рот. Внимание Эйнштейна было далеко от макарон, которыми нас угощали... Приближалась полночь, и уходил последний поезд в Вердер, где я жил под Берлином. Я предложил продолжить беседу завтра или в любой другой день, но увидел, что смысл моих слов не доходил до Эйнштейна, и не стал настаивать. Наконец, в 2 часа ночи процесс закончился — все стало на свои места, сомнения выяснены...»

Это воспоминание Иоффе относится скорее всего к его первой встрече с Эйнштейном (в мае 1922 года). Назавтра каждый из собеседников упомянул о другом в письме. «Был у Эйнштейна, который принял меня очень тепло, — написал Иоффе жене, — говорили с ним почти исключительно о физике». А Эйнштейн сообщил Эренфесту: «Вчера я весь вечер провел с обаятельным Иоффе... Его исследования электропроводности меня очень заинтересовали...»

...В этом сонме физиков первой величины можно находиться лишь только по одному праву — по праву первооткрывателя. В науке есть нечто от спорта. Борьба идет не только с секундами, метрами, килограммами, не только с сопротивлением материала, но и с результатами коллег-соперников. Не только за метры, но и за медали. Разумеется, этот «спортивный», а в сущности свойственный любому творчеству элемент не всегда заметен. Хотя существует всегда — и порою выступает на первый план. И порою оборачивается трагедией, как это случилось с другом Иоффе Павлом Сигизмундовичем Эренфестом.

«...его трагедия заключалась в болезненном отсутствии уверенности в себе», — писал о своем общем с Иоффе друге Эйнштейн. А Иоффе сказал однажды: «Нервы у него не под кожей, а на ее поверхности». Горькое ощущение собственной неполноценности, невозможности подняться в своем творчестве до уровня друзей, которых он горячо любил, судя по всему, сыграло не последнюю роль в уходе Эренфеста из жизни...

Особенность Иоффе состояла в другом. Этот физик обладал даром воображения. Таков уж был его склад, его индивидуальность, что любой факт, каждое новое наблюдение рождали в его мозгу лавину домыслов, предположений, гипотез — а это не всегда приводило к удачам. Великий педант Рентген осуждал его когда-то за склонность к сенсациям. Однако такой авторитет в физике, как Дж. Дж. Томсон считал, например, что «из всех услуг, которые могут быть оказаны науке, введение новых идей является самой важной...»

 

  • 1. Проводились также химические Сольвейские конгрессы.
  • 2. Восхитительно (фр ).

Добавить комментарий

Plain text

  • HTML-теги не обрабатываются и показываются как обычный текст
  • Адреса страниц и электронной почты автоматически преобразуются в ссылки.
  • Строки и параграфы переносятся автоматически.
CAPTCHA
Этот вопрос задается для того, чтобы выяснить, являетесь ли Вы человеком или представляете из себя автоматическую спам-рассылку.