Вы здесь

Глава третья. Красное посольство

 

1

 

Профессор физики Гендрик Антон Лоренц (Нидерланды, Лейден, университет) прислал в Петроград телеграмму с приглашением профессорам Рождественскому и Иоффе посетить Лейден. Это лишний раз подтверждает, что составленное Рождественским и переданное народному комиссару Луначарскому для отправки Лоренцу и Эренфесту радиопослание дошло по адресу.

Необходимость возобновить прерванные событиями научные связи ученые сознавали уже давно. Еще в июле 1918 г. из Франции было получено предложение объединить научные силы. Его подписали Перрен, Ланжевен, другие выдающиеся деятели науки. Эта тема стала одной из главных на съезде русских физиков, приуроченном к пятидесятилетию Менделеевской периодической системы.

Февраль 1919-го... На съезд съехалось более ста физиков. Открывал его университетский профессор Хвольсон. Стоя на кафедре, старый профессор кутался в шубу и не мог скрыть волнения. «Большое число заявленных докладов, — говорил он, оглядывая заполненную едва наполовину Большую физическую аудиторию, над уступами которой клубились облачка выдыхаемого пара, — большое число докладов показывает, что наука не перестает ярко гореть... она, как маяк, мирно светится среди бушующего моря...»

«Считая гибельным для русской науки существующее ныне полное нарушение связи ее с наукой иностранной, — гласила принятая резолюция, — съезд поручает особой комиссии... изыскать меры к тому... чтобы ученым учреждениям, в изъятие из существующего положения вещей, было разрешено иметь по научным вопросам почтовые или иные сношения с иностранными государствами и командировать в них своих представителей для закупок необходимых книг и приборов и для установления связей».

Через два месяца после съезда Совнарком разрешил командировать за границу группу ученых и выделил валюту на закупку научных приборов, книг, реактивов. Члены выбранной съездом физиков комиссии получили заграничные паспорта, и академик Крылов даже запасся письмом от уполномоченного Реввоенсовета в Военный контроль в Белоострове с предписанием оказать содействие. Но 9 мая граница с Финляндией была закрыта. Антанта шла походом на Советы, начиналась блокада, начиналась борьба не на живот, а на смерть, и только после разгрома белых генералов, едва наметился поворот от войны к миру, ученые вновь возвращаются к вопросу о научном общении с заграницей. Как и полтора года назад, Советская власть готова помочь ученым, но она, эта власть, еще очень бедна, а тут речь идет о валюте...

Незадолго перед тем молодые сотрудники Оптического института Архангельский и Чулановский уехали в Ревель с целым чемоданчиком денег — им предложили на выбор: царские, думские, керенки, советские... берите, какие хотите. Набили чемоданчик керенками. В России эти бумажки уже ничего не стоили, но потом, в Ревеле, их удалось обменять на сорок английских фунтов. С таким золотым запасом и отправились посланцы советской науки из Эстонии в Западную Европу...

Но на этот раз, когда речь шла о закупках, чемоданчиком керенок было не обойтись...

Валютой распоряжался Комиссариат внешней торговли. Вскоре стало очевидным, что без вмешательства Совнаркома денег для поездки получить не удастся. Луначарский решил поговорить с Владимиром Ильичом. Выслушав народного комиссара по просвещению, Председатель Совнаркома позвонил заместителю народного комиссара внешней торговли.

Товарища Лежаву разрывали на части. Золотых рублей было очень мало, а требовали их со всех сторон... Ленин объяснил Лежаве важность предполагаемой поездки и попросил выдать ученым, сколько возможно. К концу ноября двадцатого года мандаты и ассигнования были получены... но еще и в конце января никто из ученых не уехал.

В германской визе было отказано. Голландия молчала. Заграничные власти, как чумы, боялись большевистской заразы. «Паспортов все еще не получил: то выдают, то не выдают», — сообщал Иоффе из Москвы в начале февраля.

Не дожидаясь спутников, он решил ехать в Ревель, чтобы хлопотать о дальнейшем уже оттуда.

 

2

 

После почти месячного ожидания Иоффе наконец получает германскую визу. Он уезжает из Ревеля через Штеттин в Берлин и 30 марта 1921 года, вскоре по приезде, может уже сообщить жене в Петроград:

«...Для Политехнического и Рентгеновского я заказал 391 журнал за 3 — 5 лет и более 300 книг... Начинаю заказывать станки и приборы... Затем я устроил печатание здесь журнала Русского физико-химического общества на русском и одном из иностранных языков (по выбору автора); но нужно, чтобы статьи и переводы их присылались сюда в совершенно законченном виде и переписанные четко (на машинке), чтобы можно было печатать без авторской корректуры. Зато после присылки материала книжка будет выходить регулярно через 10 — 15 дней. Передай... об этом Николаю Николаевичу и Бурсиану и попроси их приготовить для печати весь материал журнала; здесь мы сразу все накопившееся напечатаем...»

Получая письма от мужа, Вера Андреевна, жена Иоффе, все, что касалось «рентгеновских» дел, вывешивала на институтской доске объявлений. Таким образом, рентгеновцы находились в курсе всех событий. Правда, известия от патрона трудно было назвать свежими, поскольку письма добирались до адресатов спустя неделю, а то и две после отправки. Они шли кружным путем через представительство в Ревеле. Нормальной почтовой связи с Россией не было, и оттуда их доставляли в Петроград дипкурьеры.

По частым письмам Иоффе, а также по обстоятельным, пронумерованным «донесениям» академика Алексея Николаевича Крылова вице-президенту Российской Академии наук Владимиру Андреевичу Стеклову можно в подробностях проследить всю поездку.

...Сотрудники Оптического института Чулановский и Архангельский со своими чемоданчиком «керенок» выезжали из Петрограда в Ревель трижды, В первый раз доехали до Гатчины, во второй чуть подальше и только на третий добрались до пограничной станции Нарва. Иоффе ехал уже по-другому: со всеми удобствами, в вагоне дипломатического курьера. Даже дали постель и полотенце. А Крылова, выехавшего тремя неделями позже, дипкурьер Аркадий Михайлович Шкурин снабдил эстонскими деньгами, когда узнал, что у него нет их — «по собственной инициативе и любезности, без всякой просьбы», как докладывал академик в своем «донесении» № 1.

«Стоянка» Крылова на ревельском якоре оказалась вполовину меньше, чем у Иоффе, он отправляется в Берлин за ним следом и в своем очередном «донесении» № 4, как подобает моряку, описывает весь путь:

«...В 6 ч. вечера вышли из гавани Ревеля. Шли Суропским1 проходом, т. е. между о. Наргеном и берегом, было тихо. К утру начало свежеть от SW , к 8 ч. утра, когда мы находились уже в Балтийском море, встретили неправильную волну, хотя и ничтожных размеров (наибольшая около 100 — 120 фут длины и 5 фут высоты), но т. к. пароход совершенно не имел груза, то ему пришлось уменьшить ход с 12-ти узлов до 6, и этим ходом идти до вечера, когда почти стихло. В Свинемюнде пришли в пятницу 25-го в 9 ч. вечера, так что карантинные формальности были выполнены лишь в 7 ч. утра в субботу. От Свинемюнде до Штеттина ходу 4 часа по каналу в косе, гафе и Одеру. В Штеттине таможенный досмотр... ощупывая и жилетку, и под жилеткой, ищут русских денег, ввоз которых в Германию, каков бы ни был образец (царские, думские, керенки, советские), воспрещен...

Поезд от Штеттина до Берлина идет 2½ часа... В Берлине пошли прямо с вокзала... в пансион, где стоял сотрудник Оптического института А. А. Архангельский... который адреса Аб. Фед. не знал... поэтому я уже хотел воспользоваться прилагаемым объявлением...»

К письму аккуратно подклеена вырезка из берлинской ежедневной газеты:

 

Профессору, академику

35 лет, большое явление, на руководящей должности, очень способному, предлагают вступить в брак с дамой из во всех отношениях богатой семьи. Обращаться:...

и далее следовал адрес, по которому «очень способный академик» (правда, ему уже стукнуло сорок) нашел бы вместо богатой невесты своих потерявшихся в пути петроградских коллег...

 

3

 

Задуманный академиком Крыловым тонкий эксперимент по определению склонности академика Иоффе к многоженству не удалось довести до конца, поскольку они встретились раньше, нежели Иоффе прочитал объявление в газете. Добрая порция хохота при этом вовсе не повредила встрече.

«Относительно приобретения приборов условлено так: мы сообща, т. е. Абрам Фед., Д. С. Рождественский и я, выделим из списков приборов однородные группы... сделаем запросы фирмам и, избрав наивыгоднейшие, предоставим уже представительству самую закупку...»

«Купеческие» обязанности — все это составление заказов, переговоры с фирмами, во время которых академики торгуются за каждый пфенниг, — отнимают массу времени. Но прежде всего они ученые. Изголодавшиеся, набрасываются они на научные журналы, но, пишет Иоффе, «не успеваю читать, во-первых, от жадности, а во-вторых, от других дел».

С нетерпением ждет Иоффе встреч с коллегами, и, конечно, в первую очередь с Эренфестом. Однако вскоре выясняется, что в Голландию «большевиков» не пускают, несмотря на ходатайство Лоренца и Каммерлинг-Оннеса. Огорченный Эренфест собирается к Иоффе в Берлин, а пока между ними идет оживленная, как когда-то в Петербурге, переписка. Эренфест «присылает массу очень интересного материала».

«Литературу имею пока исключительно немецкую... — сообщает Иоффе домой. — В том, что я перечел, мало новых фактов, и много рассуждений и спекуляций, не всегда обоснованных. Многое из того, что мы сделали и особенно хотели сделать, тут напечатано, но, например, из своих планов мне ничего не приходится изменять».

Пожалуй, он несколько поторопился с выводом.

Вскоре в этом смогли убедиться и его сотрудники, читая на доске объявлений в Рентгеновском институте очередное письмо из Берлина:

«Очень много времени провожу с Эренфестом, с которым обсуждал и свои научные планы. От него узнал, что самые интересные из затеянных мною работ только что уже сделаны и доложены на Брюссельском конгрессе. Между прочим, сделана и работа над определением скоростей вторичных электронов, вызванных рентгеновыми лучами, с тем результатом, который я и ожидал... Сделана также работа с определением границы поглощения лучей. Эта граница, как я и ожидал, оказалась ступенчатой. Вообще все мои задачи, поставленные в Рентгеновском институте, оказались вполне правильными. Если бы они были выполнены тогда, когда были задуманы, то опередили бы других года на 2, а теперь их, конечно, придется оставить».

Впрочем, рентгеновцы узнают своего патрона — он остался, как всегда, оптимистом:

«...жалеть об этом нечего, — пишет он, — найдутся у меня и другие, только бы пошла работа...»

...Едва Эренфест появился в Берлине, как вокруг него завертелся водоворот. Со свойственной ему стремительностью он тотчас же организует коллоквиумы с участием немецких, голландских и русских физиков, «...занят Эренфестом и закупками настолько, что... письма вам пишу до 7 ч. утра», — сообщает Иоффе.

11 мая он написал в Петроград:

«...Эренфест докладывал работу Рождественского и устроил мне и ему маленькую рекламу. К нам отнеслись очень хорошо все здешние физики. Лауэ и Планк меня сейчас же узнали и очень тепло расспрашивали; завтра в 10 ч. утра я буду у Планка. Нернст тоже усиленно приглашал меня... На коллоквиуме докладывалась моя работа с Рентгеном, я тоже выступал и делал дополнения к ней...»

Это была давняя, еще до войны выполненная работа, но слушатели принимали ее как новую: она только что была напечатана в «Анналах физики». Иоффе узнал об этом, уже приехав в Берлин.

Через несколько дней он отправился в Мюнхен навестить великого своего учителя. Семь лет прошло с их последней встречи.

«Он очень постарел, жена его умерла года два назад и это его совсем подкосило. Всякую фразу он начинает с того, что когда жена еще была жива... Он оживился только тогда, когда речь зашла о физике... Мне он очень обрадовался и долго меня рассматривал со всех сторон — нашел, что я совсем не изменился...»

К тому времени Рентген уже вышел в отставку. Его место директора Физического института в университете занял профессор Вилли Вин. Когда Иоффе — бывший сотрудник этого института — явился к нему с визитом, Вин принял его строго официально, а при обсуждении какой-то физической проблемы вскользь заметил, что русские вообще не способны решать самостоятельно крупные вопросы. Иоффе тут же поднялся. Долее он не смеет занимать время профессора. Пожалуй, он даже не удивился. Это был редкий, но далеко не единственный случай недружелюбного отношения к нему, гостю из Красной России. В Гейдельберге, где он хотел познакомиться с только что организованным Радиевым институтом, возглавлявший его Филипп Ленард (этот ученый считал, что Рентген отнял у него открытые им лучи; впоследствии же титуловался «отцом арийской физики») попросту отказался разговаривать с «врагом своего отечества». Нет, это не удивляло, так же как выходка Вина и так же как дружеский прием Рентгена, Планка и многих других немецких ученых. «А Мюнхен совсем не изменился», — написал Иоффе, побывав в городе, где провел молодые годы.

Шел 1921 год. Веймарская республика проклинала проигравшего войну кайзера, и в мюнхенских пивных уже пошумливал неудачник-художник Адольф Шикльгрубер со своей шайкой.

«А Мюнхен совсем не изменился. И внешний вид, и люди все те же».

 

4

 

В письмах Иоффе то и дело мелькает имя Капицы. Молодой физик тоже должен участвовать в поездке, но для него осложнения с визами особенно затянулись. Европейским ученым его имя ничего еще не говорит, а власти, судя по всему, опасаются впустить «большевистского агитатора» под личиной физика. Иоффе заметно этим озабочен. «Что это от Капицы ничего нет? Где он?» — спрашивает Иоффе в одном из писем. А в другом сообщает: «Для Капицы удалось добиться от Литвинова разрешения приехать в Ревель. Здесь либо он сам, либо я из Берлина добуду ему разрешение на дальнейший проезд...» Однако и через месяц Капица все еще не выехал из Петрограда. Иоффе не отступает. «Для Капицы хлопочу о визе», — пишет он из Берлина. Еще месяц проходит. «Усиленно хлопочу визу для Капицы... Обещали дать, а то он все, бедный, сидит в Ревеле». И наконец, через несколько дней: «Капица... получил визу в Англию, и там мы с ним встретимся».

И вот Капица встречает своего учителя на вокзале в Лондоне почти через четыре месяца после того, как попрощался с ним в Петрограде. Учитель в чудесном настроении, он уверен, что с закупками в основном покончено. Садясь на пароход в Гамбурге, чтобы плыть к британцам, он написал домой: «В Берлине я сдал к заказу приборов всего на 2.112.000 марок, химических продуктов на 60.000 и инструментов и станков на 300.000 марок. Все, что хотелось, куплено, только очень немногое осталось для Лондона». Он рассчитывает познакомиться, побеседовать, завязать связи с английскими учеными. В отличие от Германии, эта страна для него «терра инкогнита», а ведь туманный Альбион дал физике Ньютона, Фарадея, Максвелла, здесь живет на покое «отец электрона» Дж. Дж. Томсон, здесь работает Резерфорд. «Постараюсь повидать Резерфорда, Брэгга и Ричардсона», — сообщает Иоффе тотчас же по приезде.

Но планы неожиданно приходится менять — в Берлине «все застопорило». Уже почти месяц, как Иоффе в Англии, «а приборы в Берлине до сих пор не закуплены. Во вторник поговорю с Красин­ым по этому поводу», — пишет он.

Представитель РСФСР в Лондоне исполнял в то же время обязанности наркома внешней торговли, разговор с ним, по-видимому, был не напрасным. («Красин едет в Москву и обещал проездом через Берлин распорядиться о выполнении моих заказов».)

Полной уверенности в успехе все-таки нет. Небольшие авансы, полученные Иоффе и Крыловым от Красина, лишь в какой-то мере позволили застраховаться от неудачи. «На отпущенные мне 1000 фунтов по распоряжению Л. Б. Красина по личной его власти, — сообщает А. Н. Крылов из Лондона в «донесении» №10, — я закупил для Академии наук важнейшие со­чинения английской математической литературы... Стараюсь расходовать как можно бережливее... Так, в Кембридже я перерыл антикваров... и выбрал книг фунтов на 70... Думаю, что мне останется еще фунтов 200 — 250, и я закуплю в Берлине важнейшую германскую литературу...»

А Иоффе пишет (в тот же день, 28 июля):

«К счастью, мне удалось еще в Лондоне выцарапать аванс в 2000 фунтов стерлингов, на которые я в скромном масштабе могу здесь кое-что купить. Мне пришлось для того переделать все сметы 39 фирм... Тороплю их изо всех сил...»

Но как бы там ни было, физик Иоффе ни за что не умает отказываться от намеченных встреч с учеными.

К сожалению лишь, они становятся вроде бы сверхурочным занятием. Время, время — вот чего ему не хватает!

Редактор известного журнала «Нэйчур» просил написать статью для опубликования в журнале, хотя «вообще отнесся с некоторым подозрением». Тем важнее написать хорошую статью, а как это сделать, если даже письма приходится писать урывками («письма не кончил — помешали и целых три дня не мог к нему вернуться»). В конце концов удается улизнуть на несколько дней из Лондона. «Лондон меня совершенно одурял, — пишет Иоффе домой. — Капица жаловался, что я никогда не был таким злым... В Лондоне я пытался свалить как можно больше работы на Капицу, против чего он и не протестует, но все же и мне приходится мотаться изрядно...» Раздобывая визу для Капицы, Иоффе не очень-то рассчитывал на его помощь в делах, но дела приняли такой оборот, что иметь помощника весьма кстати.

«Здесь Капица очень старается...»

Собственно, не в этом ли и заключалась главная цель всех хлопот за него: заставить Капицу «стараться». В последнее время в Петрограде талантливый и самый, вероятно, любимый ученик академика Иоффе почти перестал работать, и с этим трудно было что-нибудь поделать. Испанка и скарлатина свирепствовали в ослабевшем от голода Петрограде. В течение какого-нибудь месяца молодой физик одного за другим похоронил самых близких ему людей. Не только работать — жить не хотелось, и эта поездка, помимо всего, по мысли Иоффе, должна излечить его, возвратить к жизни. Это хорошо, что Капица старается, это добрый признак.

Между тем постепенно налаживались отношения с чопорными, как принято считать, англичанами. «Получил письмо от Брэгга из Манчестера; он приглашает меня туда. Кроме того, со мной выразил желание познакомиться известный кристаллограф Бакет из Оксфорда. В Кембридже мне тоже дают рекомендацию. Все это чрезвычайно заманчиво, и я непременно побываю во всех этих местах...»

Приглашает к себе российских ученых и Герберт Уэллс. Вероятно, именно Уэллсу они во многом обязаны тем, что их отношения с английскими коллегами налаживаются. Вернее, написанной им по возвращении из России книге. Сначала книга печаталась в виде газетных статей, статьи наделали столько шума, что Черчилль счел необходимым на них ответить. «Я выступил с контрответом. И убил его... — писал Уэллс Горькому. — Мне кажется, я много сделал, чтобы подготовить почву для культурных отношений между двумя половинами Европы». Вероятно, Крылов и Иоффе первыми испытывают в «эксперименте» справедливость этих слов. Приглашение к Уэллсу — своего рода ответ на прием, оказанный писателю в Петроградском Доме ученых.

Уэллс тогда взялся помочь в получении из Англии научной литературы. Он сдержал свое слово. Публикуя в газетах «Россию во мгле», в одной из статей он сообщил, что «согласие большевистского правительства и нашего собственного на это духовное снабжение России уже получено» и что понадобятся средства —тысячи три или четыре фунтов. И тут же указал читателям адрес для перевода денег секретарю Королевского общества.

Теперь Иоффе пишет жене: «Познакомился... с д-ром Райтом, директором библиотеки и одним из главных деятелей общества помощи русским ученым. Они здесь накупили и собрали целую научную литературу и послали в Петроград, но до последнего времени не имели сведений о том, дошли ли книги по назначению. Теперь они эти данные получили и возобновят свою работу...»

...Обширное общество знакомится с другой «половиной Европы» на устроенной Уэллсом встрече — Бернард Шоу, известные ученые сэр Ричард Глэйзбрук, леди Айртон, д-р Райт.

Алексей Николаевич Крылов держит спич перед леди и джентльменами. Содержание его речи до сих пор помнится одному из слушателей — Петру Леонидовичу Капице. Мы, естествоиспытатели, привыкли экспериментировать, говорил Крылов джентльменам и леди. Но сейчас в России мы участвуем в эксперименте необычных масштабов. Еще рано судить о результатах этого гигантского опыта, но сама постановка захватывает воображение...

Обед и прием у Уэллса, затем чай у д-ра Райта — тоже с английским обществом. Жизнь в Лондоне неожиданно приобретает напряженный светский ритм. Но Иоффе и Капица с нетерпением ждут приглашения в Кембридж, к Эрнсту Резерфорду.

«В понедельник или вторник (как скажет Резерфорд) побываю в Кембридже... — наконец может сообщить жене Иоффе. — Капицу хочу оставить здесь на зиму у Резерфорда, если он его примет: Красин дал уже согласие».

 

5

 

Эта мысль — оставить Капицу на стажировку за границей, — разумеется, не родилась экспромтом.

Всякий раз, когда в Петрограде заходила речь о научных связях с зарубежными коллегами, имелся в виду не только обмен книгами, журналами, приборами, но и длительные командировки для совместной научной работы, для чтения и слушания лекций, и обмен учениками — живое, полнокровное общение. Иоффе, к примеру, мечтал о том, чтобы его молодые сотрудники получили возможность поработать у Эренфеста в Лейдене — была бы великолепная для них школа. И когда он вытаскивал с собою в поездку Капицу, теплилась у него надежда, что удастся осуществить эту идею. Тем более, это бесспорно закрепило бы успех затеянного им «лечения». Но в Лейден его самого не пустили, не только Капицу.

Еще в Ревеле, когда стало ясно, что ни в Голландию, ни в Германию ему не попасть, и единственная страна, которая рискует впустить его, это Англия, Капица вспомнил рассказы Ядвиги Ричардовны Шмидт. О Резерфорде. На всякий случай он написал ей из Ревеля, что, быть может, ему придется побывать в Кембридже, и в таких обстоятельствах ее рекомендация очень бы ему пригодилась. Впрочем, Капица не обольщался и понимал, что даже если Шмидт выполнила просьбу, написала о нем Резерфорду, то это не намного увеличило его шансы...

Итак, 12 июля Иоффе и Капица отправились в Кембридж, а на другой день Иоффе написал жене в Петроград: «Был в Кембридже у Дж. Дж. Томсона и Э. Резерфорда, последний пригласил меня к чаю и согласился принять в свою лабораторию Капицу». Все это было сущею правдой, но между появлением двух русских гостей и «да» Резерфорда состоялся отнюдь не безоблачный разговор. Со свойственной ему прямотой хозяин без обиняков заявил, что у него много иностранных стажеров и всего лишь тридцать рабочих мест. «Извините, но все до одного заняты», — отрубил Резерфорд. Как всегда вежливый Иоффе отвечал какими-то приличествующими словами, но тут неожиданно ввязался Капица: «Если к тридцати прибавить еще одного, — заметил он, — то этот «процент» окажется в пределах допустимой экспериментальной ошибки, не так ли, профессор?» Эта фраза решила судьбу петроградца. Находчивость и остроумие — есть ли качества, более ценные для экспериментатора?.. «Ладно, оставайтесь», — пробурчал Резерфорд и, отдавая дань времени, добавил: «Но если вы вместо научной работы займетесь большевистской агитацией, я этого не потерплю!»

Так питомец петроградского физика Иоффе поступил в школу второй ступени —знаменитую школу Резерфорда. Потом по проложенному им пути пойдут еще многие ученики Иоффе — они будут работать и у Резерфорда, и у Макса Борна, и у Джемса Франка, у Эренфеста, Отто Штерна, Паули, Бора, де Хааса, узнавая новые приемы, методы, подходы, стили научной работы, обогащаясь чужим опытом и обогащая своим. В свою очередь многие молодые иностранцы будут по полгода, по году работать в Ленинграде у Иоффе. Кровь в жилах науки не должна застаиваться! 3десь же, в Кембридже, — пройдет совсем немного времени — «клуб Капицы» станет не менее знаменит среди физиков, чем когда-то клуб Иоффе в мюнхенском кафе «Лютц», а сам Капица сделается ближайшим сотрудником сэра Эрнста, как когда-то его учитель сделался ближайшим сотрудником герра профессора Вильгельма Конрада Рентгена. Но еще долго будет Капица вспоминать своего первого учителя, будет сравнивать с ним Крокодила, как с легкой его руки именуется отныне сэр Эрнст. «...Забавнее всего, что он, как и Аб. Ф., после доклада или лекции подзывает меня, конечно, когда никого нет, и спрашивает: «Ну как, что Вы думаете об этом?» Я не особенно ясен, когда говорю. Мысль у меня делает большие логические скачки, и мало людей, которые быстро меня понимают. Аб. Ф. был одним из них. Колька (Семенов) — тоже. Но Крокодил... безусловно побил рекорд...» — писал Капица матери в Петроград год с лишним спустя после того, как сообщил ей, что остается в Кембридже на зиму. А тогда, тем летом, он писал по-иному: «Я сейчас нахожусь в волнении, как это пойдет у меня работа... как это я столкуюсь с Резерфордом при моем английском языке и моих непочтительных манерах. Еду к нему 21 июля...»

В этот день, 21 июля, Иоффе находился уже в Голландии, в Лейдене, у Эренфеста — ему все же удалось завернуть туда на несколько дней, возвращаясь из Англии. «Павел Сигизмундович, — сообщал он, — созвал экстренный коллоквиум, на котором я докладывал. Побывал у Лоренца, Каммерлинг-Оннеса и вел много научных разговоров, так что пребывание здесь оказалось очень для меня полезным. Приняли меня здесь все так тепло, как я и не ждал...»

 

6

 

Академик Крылов «доносил» академику Стеклову:

«О России мы ничего не знаем, так как в здешних газетах о России ничего не печатается, и теперь все газеты гораздо больше заняты предстоящим в Америке мордобоем (боксом) между Карпантье и Демпсеем, рекордами в гольф, теннис и др., чем даже только что окончившейся стачкой углекопов, тем паче, какое им дело до России...»

Только по весточкам из Петрограда, нерегулярно и с большими задержками доходившим до них, могли послы-академики догадываться о том, что делается на родине.

«Мне сообщили, — пишет Крылов в «донесении» № 11, — что в Доме ученых можно подписаться на дрова из Финляндии по 70 тыс. за сажень и что дают 4 сажени. Будьте добры, запишите меня, внесите задаток, по приезде сосчитаемся...» Иоффе пишет жене: «Спасибо за письмо с описанием состава нашего семейства и огорода... Получил письмо с сообщением о козлятах. Бедные, вот вам возня какая! Зато еще немного потерпите и обеспечите себя молоком и кормом...»

Возни, в самом деле, было более, чем достаточно. Козлят поселили в ванной, поскольку водопровод все равно бездействовал. Воду таскали на коромысле за полверсты. Днем козлята паслись в Политехникуме, точнее, в окружавшем Политехнический институт парке. Оставлять их без присмотра было боязно. Готовясь к зиме, косили для них траву и складывали в большой комнате, в прежней столовой. В поле между институтом и деревней Гражданкой развели огороды. На двух сотках росла картошка, морковь. Словом, обеспечивали себя «молоком и кормом», как могли. В сытой Европе невозможно было забыть об этом. «Все строю планы, как послать посылочку...»

Но вот, сначала из Лондона, потом из Штеттина, пошли прямые пароходы на Петроград — началась отправка закупленных приборов — и дело несколько упростилось. «С пароходом пойдет посылка с рисом, крупой и консервами... Если телеграфно известите о получении, то такие посылки пойдут с каждым пароходом. Тогда можно будет подкормить и кое-кого из ослабевших студентов...» (из Германии, 28 июля). Другими возможностями тоже не резон пренебрегать. А это требует подчас немалой изобретательности. «Посылаю на Ваше имя, — извещает Крылов Стеклова, — три ящика с приборами, адресованными для физической лаборатории. Большая часть приборов по радиотелеграфии... Обратите внимание на упаковку, вместо опилок я все пересыпал овсянкой — пригодится для Вас и для лаборатории...»

...Все новые объявления вывешивает на институтской доске Вера Андреевна Иоффе:

«Из Лондона, кроме книг (которых еще при мне отправлено 8 семипудовых ящиков), отправлено приборов (между прочим, 5 трубок Кулиджа и кенотронов) на 7738 ф. ст... Трубки поедут в каюте капитана. Нужно, чтобы их осторожно довезли из Гавани в Институт...»

«Из приборов уже сегодня отправлены гальванометры. С ближайшим пароходом пойдут рентгеновские трубки. Их надо будет осторожно и немедленно выгрузить и перевезти...»

Читая эти написанные четким знакомым почерком сообщения, рентгеновцы оживают. Они готовы забыть, что не получали жалованья с марта месяца, что близятся холода, а дров нет. Что миллионы, которые им прочитаются, ни черта не стоят. Они загораются оптимизмом шефа и ждут его с нетерпением и надеждой. А пока, получив извещение, что груз прибыл, отставной солдат и мастер на все руки Андрей Матвеевич Степанов — истопник, такелажник, кузнец и завхоз Физико-технического отдела — отправляется под вечер в ближнюю деревню Гражданку нанимать подводы, чтобы везти приборы из Гавани.

Ящики с приборами рентгеновцы распаковывают, словно распеленывают малых детей. Новые первоклассные приборы обещают физикам настоящую работу, а в ней в сущности вся их жизнь. Когда вскоре, вслед за приборами и книгами, в Лесном появится, из дальних странствий воротясь, академик Иоффе, еще более накрахмаленный, чем прежде, он опишет рентгеновские дела, подкрепляя ходатайство о дровах на зиму для Физико-технического отдела.

«Отдел ведет весьма интенсивную научно-техническую работу... Результаты этой деятельности печатаются в настоящее время не только на русском, но и на немецком и английском языках (6 выпусков, печатаемых в Берлине)... Работа ведется с исключительным напряжением... Некоторые сотрудники работают ежедневно до 3-х часов ночи... Помимо разработки чисто научных вопросов и теорий, в лабораториях Отдела вышла целая серия практических изобретений... Мастерские Отдела... обслуживают Наркомпочтель, Главное артиллерийское управление... и даже выполняют заказ для Англии для Физической лаборатории университета в Кембридже...»

Если судить по последней фразе, Иоффе, скорее всего, обещал Резерфорду изготовить какой-то прибор, — по-видимому, в благодарность за Капицу. В таком случае, это был первый пример научного «обмена» с заграницей и вообще, должно быть, первый заказ на экспорт, выполнявшийся в Советской республике.

  • 1. Ныне Суурупский проход (пролив).

Добавить комментарий

Plain text

  • HTML-теги не обрабатываются и показываются как обычный текст
  • Адреса страниц и электронной почты автоматически преобразуются в ссылки.
  • Строки и параграфы переносятся автоматически.
CAPTCHA
Этот вопрос задается для того, чтобы выяснить, являетесь ли Вы человеком или представляете из себя автоматическую спам-рассылку.