6. Скажи мне, кто твои друзья

Эйнштейн

Первое знакомство Эренфеста с Эйнштейном имело, если можно так выразиться, чисто «журнальный» характер. В 1907 году Эренфест выступил на страницах «Annalen der Physik» с небольшой заметкой, в которой обсуждал проблему движения деформированного электрона, обладающего в сопутствующей системе координат несимметричной формой. Может ли такой электрон в отсутствие внешних сил двигаться равномерно и прямолинейно в любом направлении? Подобный вопрос был связан с тем, что направление электромагнитного импульса электрона не совпадает с направлением его скорости. Отсюда следует, что при движении должен возникнуть вращающий момент, а чтобы равномерное и прямолинейное движение могло осуществиться, необходимо существование внешнего момента, т. е. момента, порожденного какими-либо внешними силами, который бы и скомпенсировал указанный выше момент. Итак, замечает Эренфест, если подобное движение невозможно для какого-либо направления, то мы получаем в руки «инструмент» для определения состояния абсолютного покоя. Если же оно возможно, то отсюда следует необходимость привлечения новых аксиом (в рамках теории относительности Эйнштейна), чтобы понять причину компенсации вращающего момента1. Выход из этого противоречия, полагал Эренфест, может быть получен методом дедукции из теории относительности, являющейся «замкнутой системой».

Эйнштейн откликнулся на эту заметку Эренфеста в том же номере журнала «Annalen der Physik». В этой реплике Эйнштейна имеется, между прочим, очень интересная оценка содержания его собственной теории. «Принцип относительности, — писал Эйнштейн, — или, точнее, принцип относительности вместе с принципом постоянства скорости света следует понимать не как «замкнутую систему» и не как систему вообще, а только как некоторый эвристический принцип, сам по себе содержащий лишь высказывания о твердых телах, часах и световых сигналах. Все остальное теория относительности дает только потому, что она требует существования связей между явлениями, которые раньше казались независимыми». Для решения вопроса, поставленного Эренфестом, необходимо, чтобы была «достаточно известна динамика абсолютно твердого тела» (в рамках теории относительности).

Другие небольшие публикации Эренфеста, связанные с теорией относительности, как раз и касались понятия абсолютно твердого тела в рамках этой теории. В одном из томов курса «Теоретическая физика» Л. Д. Ландау и Е. М. Лифшица («Теория поля») параграф, посвященный элементарным частицам, начинается с изящного вывода о невозможности существования абсолютно твердого тела в теории относительности.

Однако мало кто знает, что излагается при этом вопрос, получивший в физической литературе 10 — 20-х годов название «парадокса Эренфеста» (именно так Эйнштейн назвал свою заметку, являющуюся откликом на дискуссию, развернувшуюся вокруг работ по абсолютно твердому телу).

«Парадокс Эренфеста» заключается в следующем2. В некоторой системе координат рассматривается равномерно вращающийся абсолютно твердый, т. е. недеформирующийся диск радиусом R. Эренфест отмечает, что при этом в результате лоренцевского сокращения3 уменьшается длина окружности диска. Поскольку длина окружности равна 2πR, то ее изменение (сокращение) означает уменьшение радиуса. Однако радиус перпендикулярен направлению мгновенной (линейной) скорости, а следовательно, меняться не должен.

Констатируется — в духе Эренфеста — парадоксальная ситуация. Из неё Эренфест делает заключение, что абсолютно твердый диск не может быть приведен в состояние равномерного вращения. Другой выход из противоречия, четко сформулированный в 1911 году Максом Лауэ (который, кстати, разрешил и проблему, поставленную Эренфестом в его первой заметке 1909 года), такой: понятие абсолютно твердого тела несовместимо с принципами теории относительности. Возмещающие в процессе движения диска деформации автоматически обеспечивают постоянство отношения длины окружности к ее радиусу.

Именно в связи с «парадоксом Эренфеста», вероятно, и возникла в 1911 году регулярная переписка между обоими учеными (первое сохранившееся письмо Эйнштейна к Эренфесту датировано 12 апреля 1911 года). Личное же их знакомство состоялось в феврале 1912 года4. Эйнштейн, пришедший вместе с женой, чтобы встретить Эренфеста на вокзале, вспоминает, что тогда в Праге (где он в течение полутора лет был профессором теоретической физики немецкого университета) говорили они в основном о науке: о планковской теории, о теории относительности. Эту последнюю, по словам Эйнштейна, Эренфест воспринимал «...хотя и несколько скептически, отдавая ей должное со свойственной ему способностью критического суждения». Весь первый день знакомства в Праге прошел в разговорах, начавшихся в кафе и продолженных в доме Эйнштейна, с музыкальным антрактом, во время которого Эренфест и Эйнштейн играли сонаты Брамса для скрипки и фортепиано.

М. Клейн указывает, что в записной книжке Эренфеста тех дней появилась запись: «Да, мы станем друзьями — я страшно счастлив!». Спустя 20 с лишним лет Эйнштейн напишет в своей мемориальной статье: «За несколько часов мы стали настоящими друзьями, будто наши чаяния и мечты были одинаковыми. Нас соединила тесная дружба, продолжавшаяся до его смерти».

Не удивительно, что Эренфест остановился в доме у Эйнштейна и имел поэтому возможность познакомиться со всей семьей, включавшей двух сыновей — совсем маленького Эдуарда и старшего, семилетнего Ганса Альберта. М. Клейн, основываясь на дневниковых записях Павла Сигизмундовича, сообщает, что тот (в соответствии с традициями своей семьи) называл мальчика Альбертом-штрих.

Эйнштейну представлялась очень заманчивой перспектива поработать в тесном контакте с Эренфестом. Не говоря уже о радикальных и передовых позициях, которые оба они занимали в науке, несомненной была их близость друг к другу вне сферы их общей специальности. Общими были интерес к философским проблемам физики, любовь к музыке.

Неделя в Праге пролетела молниеносно — и вот уже снова Павел Сигизмундович на вокзале. Грусть расставания смягчилась радостной уверенностью: эти семь дней подарили Эренфесту замечательного друга на всю жизнь.

Начиная с этого времени переписка двух ученых приняла систематический характер. Эйнштейн держит Эренфеста в курсе своих новых работ на подступах к общей теории относительности; в письмах они обсуждают вопросы специальной теории относительности в связи с замечаниями (или суждениями), высказанными Эренфестом. И не раз в письмах Эйнштейна появляются такие строки: «Я убедился в Вашей правоте». Империалистическая война не прерывает их переписки, и в Лейден, который Эйнштейн называл «благополучным уголком этой ужасной планеты», регулярно приходят его письма. 19 августа 1914 года Эйнштейн пишет: «Европа в своем безумии затеяла что-то невероятное. В такие времена осознаешь, к какому ужасному виду животных ты принадлежишь. Я тихо занимаюсь своим мирным трудом, но испытываю чувство сожаления и отвращения». В начале декабря 1914 года: «Международная катастрофа легла на меня, как интернационалиста, тяжким бременем. Живя в эту «великую эпоху», трудно примириться с тем, что ты принадлежишь к идиотскому, отвратительному виду, который хвастается своей «свободной волей». Как я хотел бы, чтобы где-нибудь существовал остров для тех, кто мудр и доброжелателен! В таком месте даже я был бы пылким патриотом».

Напомним, что Эйнштейн, как и другие ученые (в частности, Лоренц), приложил немало усилий, призывая правительства воюющих стран остановить кровопролитие.

3 июня 1917 года Эйнштейн пишет Эренфесту о том, что в Голландии был Нернст5 — там погиб в воздушной катастрофе его сын, летчик. Он добавляет: «Старик Иегова все еще жив. Увы, он убивает невинных и виноватых в таком страшном ослеплении, что виноватые даже не могут почувствовать свою вину! Почему считает он себя вправе уничтожать и наказывать? Быть может, просто от обладания силой? Я стал много терпимее, ничуть не изменив своих воззрений в главном. Я вижу, что нередко люди, предельно властолюбивые и необузданные на политическом поприще, в частной жизни неспособны и муху обидеть. Перед нами эпидемический бред, который, принеся бесконечные страдания, исчезнет и через несколько поколений будет вызывать всеобщее удивление как нечто чудовищное и непостижимое».

Интересно напомнить, что именно из Голландии из лоренцевской телеграммы получил Эйнштейн первые сведения о том, что наблюдения английских астрономов подтвердили предсказания общей теории относительности.

В литературе, посвященной Эйнштейну, упоминается, что присуждение ему Нобелевской премии осложнялось тем, что слишком революционными были идеи его теории относительности, слишком много у нее в то время было недоброжелателей (в их числе был и лауреат Нобелевской премии Ф. Ленард, впоследствии активно поддержавший фашизм). Преодолеть эти трудности помогли Нобелевскому комитету по физике голландские коллеги и друзья Эйнштейна: Лоренц, Камерлинг-Оннес и Эренфест. Их хлопоты диктовались, в частности, тяжелым финансовым положением, в котором Эйнштейн оказался в условиях Германии, охваченной инфляцией. (7 апреля 1920 года Эйнштейн писал Эренфесту из Берлина: «Внешне здесь опять воцарился покой, но всюду дают себя знать чудовищно острые противоречия... В городе ужасная нищета и голод. Смертность среди детей потрясающая... Государство погрузилось в пучину бессилия».)

Занимаясь этими хлопотами, голландские ученые, естественно, прекрасно отдавали себе отчет в том, что присуждение Нобелевской премии Эйнштейну делает честь не только Эйнштейну, но и самому Нобелевскому фонду. Эренфест, как наиболее близкий Эйнштейну человек, взял на себя переговоры о приглашении Эйнштейна в Голландию (это приглашение исходило в свое время от Лоренца, предлагавшего Эйнштейну занять кафедру в Утрехте еще в 1911 году).

Переговоры были тем более своевременны и закономерны, что уже вскоре после триумфа новой теории ее творец стал подвергаться систематической травле со стороны махровых реакционеров в Германии как за свои политические убеждения, так и за чисто научную сторону своей работы.

В Лейдене Эйнштейну обещали максимальное вознаграждение за минимальные обязанности. «Единственной действительной обязанностью, — писал ему Эренфест, — будет, вероятно, выбор Лейдена или его окрестностей в качестве места постоянного жительства. Ты сможешь работать в Швейцарии (или в любом другом месте) и путешествовать, сколько ты захочешь, иметь за пределами Голландии сотрудников и т. д., — но при этом важно, что можно будет говорить: Эйнштейн в Лейдене! Эйнштейн в Лейдене!»

«Ты будешь иметь здесь, — продолжал Эренфест, — непосредственный контакт с Лоренцем, де Ситтером, со мною, Кюненом, Дросте, де Гаазом и его женой, Фоккером, Бюргерсом, Юлиусом и Зееманом (или же находиться поблизости от всех нас), а также и с другими очень интеллигентными людьми... При всех условиях — ответь прямо: «да, твое предложение не так уж безумно!» Дорогой Эйнштейн, мне необходимо только это и ничто больше, чтобы дать ход всему делу. И вот что: не отвечай мне отказом сразу. Даже если ты и не сможешь решиться переехать, для развития физики здесь будет очень важно, что целый ряд людей прилагал организованные усилия со специальной целью — устроить твой сюда переезд. Помни, Эйнштейн, что ты здесь окажешься среди людей, которые любят тебя не только за твои «мозги» и то, что можно из них выжать... Обидно, — заключает Эренфест это письмо, — что приходится долго рассуждать с тобой по такому поводу, в отношении которого нам совершенно очевидна наша правота».

На это письмо Эйнштейн ответил 12 сентября 1919 года:

«Дорогой Эренфест, твое предложение просто сказочно, а те слова, в которые оно воплощено, столь сердечны, что ты едва ли сможешь себе представить, в какое душевное смятение привело меня твое письмо. Ты ведь знаешь, в каком восторге я от Лейдена и как я всех вас люблю! Но дело обстоит не так просто, и для того, чтобы поступить правильно, я не могу следовать только за велением моего сердца. Я пересылаю тебе письмо, которое получил в Цюрихе от Планка. Я обещал ему в ответ на него не покидать Берлина до тех пор, пока ситуация там не станет такой, что этот шаг будет представляться мне единственным и правильным. Ты едва ли имеешь представление, на какие жертвы здесь (в Берлине — В. Ф.) приходится идти при общем тяжелом финансовом положении, чтобы обеспечить мое пребывание и сделать возможным содержание моей живущей в Цюрихе семьи. Было бы вдвойне неблаговидно (häßlich) с моей стороны, если бы я в этот момент осуществления моих политических надежд и, может быть, даже частично во имя внешних выгод без необходимости отвернулся бы от людей, которые окружили меня любовью и дружбой и для которых разлука со мною в это время кажущегося унижения оказалась бы еще более болезненной».

Однако Эйнштейн твердо решает приехать в Лейден, и вот 15 октября 1919 года пишет Эренфесту: «Все в порядке! В воскресенье в 7 утра я выезжаю отсюда и в тот же день приеду к Вам — по крайней мере, если этого захочет Господь Бог!»

20 октября 1919 года Эйнштейн приезжает в Лейден, останавливается у Эренфестов и проводит у них несколько дней. Он пишет оттуда в Берлин своей матери: «Вчера (25 октября — В. Ф.) я присутствовал на сессии Академии — с Эренфестом и Лоренцем. Лоренц говорил от общей теории относительности и исследованиях Британской экспедиции — чтобы доставить мне удовольствие, разумеется. Окончательные результаты находятся теперь в исключительном соответствии с теорией».

3 ноября 1919 года Эренфест направляет ему письмо, начинавшееся так: «Дорогой, милый Эйнштейн, волна дружелюбия и радости, порожденная у всех нас твоим приездом в нашу страну, еще долго не затихнет! Ты воистину всем доставил столько радости и сделал нас «непроходимыми оптимистами!»

Со своей стороны, Эйнштейн пишет в Лейден по возвращении домой (9 ноября 1919 года):

«Дорогой Эренфест, да, время, которое мы провели вместе, было действительно чудесным и безмятежным! Все вы сделали поистине невозможное для того, чтобы не только устроить мне уютную жизнь, но и поддержать в «хорошем настроении» мою дряхлую утробу (незадолго до поездки в Лейден Эйнштейн перенес тяжелое желудочное заболевание — В. Ф.). Шлю тебе, твоей жене, вашей трогательно заботливой тетушке6 — каждому из вас я шлю сердечный и соответствующий полу, традициям и темпераменту благодарственный поцелуй. Мне хотелось бы также передать мой поцелуй Тане, этой улыбающейся загадке7, у которой удивительная природная мечтательность несет на себе следы классического влияния школы и литературы. Не забудь поцеловать и проворную, как маленькая ящерка, Галиньку с ее вдохновенным карандашом, маленького голубоглазого котенка — Павлика и, наконец, самого крохотного кроткого карапуза. Таких радостных дней мне не доводилось проводить ни в одном доме! И всем этим я обязан двум независимым и цельным натурам, которые бескомпромиссно связали свои судьбы. Я теперь приучился смотреть на вас обоих как на частицу самого себя и, вместе с тем, чувствую себя так, словно я — частица вас. Так давайте же отныне сохранять эти глубоко человеческие узы. Я знаю, что это благотворно скажется на нас обоих и что каждый из нас благодаря другому не будет отныне чувствовать себя таким чужим в этом мире».

В тех же тонах выдержано и письмо Лоренцу, отправленное неделей позже (15 ноября 1919 года): «День, который я имел возможность провести с Вами в Гаарлеме, был одним из лучших в моей жизни. Вы сами должны были почувствовать, как глубоко я Вас уважаю и люблю!»

В конце 1919 года Эйнштейн становится «почетным профессором» Лейденского университета. 5 мая 1920 года на соответствующей церемонии в Лейдене он прочел доклад на ту же тему, что и восемью годами ранее Эренфест: «Эфир и теория относительности». 19 мая 1920 года он был избран экстраординарным членом Нидерландской Академии наук.

Камерлинг-Оннес и Эренфест сумели изыскать средства для приглашения на эту лекцию Поля Ланжевена и Пьера Вейса — выдающихся ученых, работавших в области физики магнитных явлений. Проблемами магнетизма в то время заинтересовался Камерлинг-Оннес («в области сверхнизких температур» — в соответствии с тем, что когда-то, в 1903 году, постулировали Ритц и Эренфест) — в «холодной» лаборатории Камерлинг-Оннеса, а на квартире Эренфеста с участием всех этих замечательных ученых проходили оживленные дискуссии по проблемам пара- и ферромагнетизма. Физикой магнитных явлений вплотную начинает с этого времени заниматься и Эренфест (в 1921 году выходит его первая статья на эту тему). Эйнштейн же еще раньше, в 1915 году, совместно с А. де Гаазом выполнил фундаментальную и изящную работу, указав, что изменение магнитного состояния тела должно (в соответствии с гипотезой о молекулярных токах Ампера) уравновешиваться за счет механического момента количества движения. Этот последний приводит тело во вращение, которое и было обнаружено. Работа Эйнштейна и А. де Гааза так и называется «Экспериментальное доказательство существования молекулярных токов». Мы напомнили об этой работе потому, что она имеет прямое отношение к загадке спинового электрона, в решении которой Эйнштейн также принимал участие.

После избрания в Нидерландскую Академию визиты Эйнштейна в Голландию стали более частыми. Вот минимальные сведения о них, которые засвидетельствованы подписями Эйнштейна на стенах гостевой комнаты в доме Эренфестов: май и ноябрь 1923 года, октябрь 1924 года, февраль 1925 года, ноябрь 1925 года, февраль и сентябрь 1928 года, апрель 1930 года, октябрь 1931 года, август 1932 года.

Госпожа Маргарет Ниенвениус, упоминавшаяся уже на страницах этой книги, в 1956 году опубликовала свои воспоминания об Эйнштейне, основанные на встречах с ним у Эренфестов. Эйнштейн, по ее словам, «любил этот дом, потому что там можно было прилечь поспать, когда ты чувствовал себя усталым, поесть — когда ты голоден, а не тогда, когда это «полагается». Она считает нужным объяснить свою осведомленность и пишет, что поскольку они с Эренфестами были соседями, так что сады, примыкавшие к их домам, просто переходили один в другой, она не могла не встречаться с Эйнштейном, и во время его приездов в Лейден видела его ежедневно. Каждый день с неизменной дымящейся трубкой он проходил мимо дома профессора А. Ниенвениуса, иногда в сопровождении Эренфеста или кого-либо из коллег, а иногда окруженный ватагой ребятишек, в том числе, конечно, и детей Эренфестов. Эйнштейн любил солнце и частенько загорал на террасе, «покуривая, читая или просто размышляя»; в этих случаях он снимал костюм, хотя его и было видно с улицы (это в чопорной-то в те годы Голландии!). Однажды в присутствии госпожи Ниенвениус он сказал, обращаясь к собеседнику: «Что еще человеку надо?! Стопка писчей бумаги, скрипка, кровать, стол, стул — вот и все». Известно, что он был совершенно безразличен к внешнему комфорту.

Дети Эренфеста часто увлекали его в длительные многокилометровые прогулки в дюны, там Эйнштейн безропотно позволял им засыпать себя по самую шею песком.

В кабинете Эренфеста стоял рояль, подаренный Эйнштейном, была там и скрипка8, на которой тот играл, приезжая в Лейден, иногда пьесы для скрипки соло, а иногда концерты для скрипки и фортепиано; место за роялем в таких случаях занимал Эренфест. Чаще всего играли Баха, Брамса, Корелли. Поиграть Баха вслед за другими композиторами значило, по Эренфесту, «прочистить ушки», как он говорил своей младшей дочери. Любовь к Баху, музыку которого, разумеется, Эренфест знал и раньше, привил ему именно Эйнштейн (М. Клейн указывает, основываясь на дневниках Павла Сигизмундовича, что это произошло осенью 1916 года). До Баха любимыми композиторами Эренфеста были Бетховен и Брамс.

Петр Леонидович Капица рассказывает, что когда он был у Эренфестов (стена гостевой комнаты услужливо подсказывает нам даты: 1 июля 1923 года, 8 января 1924 года, и, наконец, 2 — 5 июля 1925 года), ожидался, видимо, так и не состоявшийся на этот раз приезд Эйнштейна. Как всегда, имелась в виду обширная музыкальная программа. Эренфест предупредил Капицу: «Имейте в виду, Эйнштейн не виртуоз, однако критиковать его за промахи в скрипичной игре лучше не надо — критикуйте его физические работы — тут он бесконечно терпим!»

В фонде Альберта Эйнштейна в США, которым руководит его душеприказчик доктор Отто Натан, собраны оригиналы сотен писем Эйнштейна к друзьям и коллегам. Там имеются и письма к Эренфесту, частично уже опубликованные в книге Зелига, частично — в книге «Эйнштейн и мир» О. Натана и Г. Нордена, частично, наконец, с любезного разрешения доктора О. Натана впервые воспроизведенные здесь. Суждения о характере Эренфеста основываются, в частности, на этих последних письмах. Так, в подтверждение того, что говорилось выше о его стремлении «одарить» своих близких интересным человеком и о том удовлетворении, которое Эренфест испытал, узнав, что его чувства разделяются, приведем здесь несколько выдержек из имеющихся в нашем распоряжении материалов. Они касаются знакомства А. Ф. Иоффе с Эйнштейном и представляют поэтому интерес также и для биографии выдающегося советского физика.

16 мая 1922 года Эренфест писал Эйнштейну: «Я очень надеюсь, что ты, наконец, сможешь познакомиться с моим дорогим, дорогим Иоффе. Он очень тонкий физик и человек. Во всяком случае, ты получишь много удовольствия от этого знакомства. Наряду с моей женой, тобой и Бором он принадлежит к числу моих ближайших друзей и, возможно, нет другого такого человека, который выказывал бы по отношению ко мне больше любви». Эренфест в шутку добавляет в своем письме, что боится, как бы разговор между Иоффе и Эйнштейном довольно быстро с чисто научных проблем не перешел на политические и общечеловеческие темы. На все это Эйнштейн ответил своему голландскому другу уже 23 мая 1922 года: «Вчера я весь вечер провел с обаятельным (prächtigen) Иоффе, причем мы строго следовали твоей программе... Его исследования электропроводности кристаллов меня очень заинтересовали... Иоффе определенно обещал завтра тебе написать. Он так мило смеялся, когда вспоминал свои прегрешения!». Татьяна Алексеевна много позднее вспоминала об этом так: «...Павел Сигизмундович писал ему обо всех возникавших у него научных вопросах. Со стороны Абрама Федоровича, кажется, не было писем: он в этом отношении был настоящий русский человек» (правда, свидетельство это относится к начальному этапу знакомства Иоффе и Эренфеста, к 1907 — 1912 годам).

Об Эренфесте Эйнштейн написал замечательную мемориальную статью. Она свидетельствует не только об уважении великого физика к научным заслугам своего друга и глубокой любви к нему — она дает, как это часто бывает, и «автохарактеристику» самого Эйнштейна. Эйнштейн здесь с особой отчетливостью предстает перед нами как тончайший психолог, обладающий острым писательским зрением и великолепно владеющий пером; его статья отточена по стилю. Прочесть ее от начала до конца просто необходимо тем, кто хочет понять, что за люди были Эренфест и Эйнштейн9.

Нильс Бор

  Тесная дружба связывала Эренфеста и с Нильсом Бором. В данном случае можно говорить и о дружбе между обеими семьями: сохранились письма к Павлу Сигизмундовичу и (более редкие) к Татьяне Алексеевне от жены Бора, госпожи Маргарет Бор, и его брата, известного математика Харальда Бора, а также ответные письма всем им от самого Эренфеста. (Обычно письма Бора заканчивались словами: «Viele Grüsse vom Haus zum Haus», т. e. примерно «все мои шлют сердечные приветы вашей семье»). Как и в случае с Эйнштейном, и здесь личные отношения и физика неотделимы друг от друга.

В 1918 году, когда все еще продолжалась, хотя и была близка к окончанию, первая мировая война, молодой ученик Эренфеста и Лоренца Гендрик Крамерс приехал в Копенгаген. Видимо, направиться туда ему порекомендовал Эренфест: Дании, как и Голландии, удалось оказаться не вовлеченной в международный конфликт, так что попасть в эту страну было сравнительно нетрудно. Целью приезда Крамерса была встреча с Бором: его имя было уже хорошо известно в научном мире. По приезде в Копенгаген Крамерс написал Бору, представился ему и вскоре договорился о встрече. Когда она состоялась, Крамерс высказал пожелание поработать у Бора в качестве ассистента. Это предложение было принято. Так началось плодотворное сотрудничество Бора с Крамерсом.

Докторскую диссертацию Крамерс выполнил в Копенгагене. (Хотелось бы написать «под руководством Бора», однако люди со способностями масштаба Крамерса не нуждаются в руководстве как мы его обычно понимаем, то есть, в постоянной опеке.) Однако по ряду причин, в числе которых, видимо, не последним было желание Крамерса продемонстрировать уважение к своим голландским учителям, защита состоялась весной 1919 года в Лейдене. Вот тогда-то в Голландию приехал Бор, здесь и произошло его личное знакомство с Лоренцем и Эренфестом. В Лейдене Бор прочел обзорный доклад о своих работах по теории атома.

С этого времени между Бором и Эренфестом завязалась интенсивная переписка, продолжавшаяся буквально до последних дней жизни Павла Сигизмундовича. Уже по возвращении Бора в Копенгаген 28 апреля 1919 года госпожа Бор писала Эренфесту, что ее муж с признательностью вспоминает «...об исключительном дружелюбии, с которым он был встречен Вами и Вашей супругой, и о чудесных днях, проведенных в Вашем доме». Другое ее письмо10 от 18 ноября 1921 года: «Вы не можете себе представить, как мы оба рады Вашему и Таниному (старшей дочери Эренфеста — В. Ф.) предстоящему приезду... Мой муж всем сердцем радуется, предвкушая эту встречу и возможность поговорить с Вами... У меня к Вам есть несколько просьб: 1) чтобы Вы ни в какой мере не думали, что Ваш приезд связан с хлопотами или утомит нас — он только доставит нам удовольствие; 2) чтобы Вы приехали как можно скорее. У нас здесь все очень просто — и еда, и комнаты, и обслуживание, но я очень надеюсь, что здесь Вы будете чувствовать себя как дома». И, наконец, в третьем письме, адресованном Татьяне Алексеевне, читаем: «Мой муж очень полюбил Вашего супруга... Он так благодарен ему за оказанную помощь и немецкий перевод его последней работы и только сожалеет, что злоупотреблял его временем. Все здесь находятся под впечатлением от вдохновенных и чудесных докладов, которые Ваш муж прочел в Копенгагене. А у нас дома он замечательно играл и рассказывал о музыке».

19 мая 1922 года Бор писал Эренфесту:

«Я очень огорчен, что не смог заехать к Вам по дороге в Англию... Дни, проведенные там, были великолепными; Резерфорд был еще более чудесным, чем всегда. То же можно сказать и о Ричардсоне, которого я очень люблю — я получил много радости, общаясь с ним». Бор пишет о том, что занятость мешала его работе, особенно в той ее части, которая касается «писания» и обработки материалов, а их у него накопилось очень много. «Эти материалы, — продолжает он, — в основном относятся к общим принципам квантовой теории, и Вы увидите, сколь многому я научился в результате наших дискуссий. Вам ведь известно, как много значит для меня изложение, и я не мог бы лучше описать состояние дел, чем сказать, что благодаря всему этому я почувствовал себя вынужденным вернуться к принципу адиабатических инвариантов. Более того, я настолько капитулировал, что стал говорить лишь о статистическом весе и выступил против употребления априорной вероятности, вступая по этому поводу в борьбу со здешними физиками. Что касается Вашей самой последней работы о «проклятых проблемах» (Galgenproblem), то я имел случай разобраться в ней и надеюсь, что сейчас возможно очень простым и естественным образом преодолеть указанный там Вами парадокс11. Ваше письмо в «Nature» очень нас заинтересовало и послужило мне стимулом для того, чтобы обдумать все это еще раз»12.

Месяцем позже Эренфест и Бор встретились в Геттингене на знаменитом «Фестивале Бора» — цикле из семи лекций по атомной физике, которые Бор прочел там 12 — 22 июня 1922 года. Эпитет «знаменитый» может быть оправдан хотя бы тем, что эти лекции сыграли определяющую роль в дальнейшей научной судьбе В. Гейзенберга и В. Паули. Оба они вскоре приехали в Копенгаген, где началось их плодотворное сотрудничество с Бором, послужившее одной из основ копенгагенской школы.

Здесь же, в Геттингене, продолжались интенсивные дискуссии между Бором и Эренфестом, ставшие в их отношениях традиционными.

В статье «Памяти Бора», опубликованной в упомянутом выше сборнике, его многолетний сотрудник профессор Л. Розенфельд вспоминает, что Бор «...всегда страстно желал учиться (как он с искренней скромностью выражался) у других. Он тщательно обдумывал каждое предложение и приветствовал постоянные критические замечания в свой адрес. Он особенно ценил мнение своего старого друга Эренфеста, великого критика, представителя уходящего в прошлое классического поколения» (т. е., очевидно, поколения, основные работы которого выполнены в «доквантовомеханический» период истории физики).

Сам Бор писал Эренфесту (23 февраля 1923 года): «Я очень рад, что Вы в меньшей степени не соглашаетесь с изложением, выбранным мною в моей последней работе. Возможно, это связано с тем, что мне помогал Паули (мы все здесь его очень любим)... Мне будет очень интересно узнать, что Вы по этому поводу думаете, и, в частности, считаете ли Вы ее слишком консервативной или, напротив, слишком революционной».

В письме Эйнштейна к Эренфесту от 9 ноября 1919 года имеются интересные свидетельства отношения Эйнштейна к работам Бора и видна роль Эренфеста в вовлечении Эйнштейна в круг идей принципа соответствия в квантовой теории. Эйнштейн пишет: «Я проштудировал с большой радостью лоренцевские лекции. Кроме того, я углубился в Бора, к которому ты вызвал у меня большой интерес. Ты показал мне, что это человек, глубоко всматривающийся в суть вещей и вдыхающий жизнь в обнаруженные там внутренние связи».

Влияние Эренфеста на развитие отношений, сложившихся между двумя его ближайшими друзьями — Эйнштейном и Бором, легко прослеживается по письму первого ко второму (20 мая 1920 года). В строчках, покоряющих своей искренностью, Эйнштейн признается Бору: «Редко я чувствую себя счастливым от самого присутствия человека, — и это имеет место в случае с Вами. Я понимаю теперь, почему Вас так любит Эренфест! Когда я, изучая Ваши превосходные работы, на чем-то застреваю, — я теперь вижу перед своими глазами Ваше юное и дружески улыбающееся лицо, на котором читается желание все разъяснить. Я многому у Вас научился, особенно характеризующей Вас восприимчивости к [насущным] проблемам науки».

22 декабря 1925 года, по возвращении из Лейдена, Бор писал Эренфесту: «Пребывание у Вас в Лейдене было чудесным событием. Я очень тебе признателен за предоставленную возможность присутствовать на прекрасном юбилее Лоренца (50-летие со дня присуждения Лоренцу докторской степени — В. Ф.). Что касается бесед с Эйнштейном, то они были столь поучительны и доставили мне такое наслаждение, что мне просто трудно это выразить словами».

В апреле 1929 года в Копенгагене, в Институте Нильса Бора, состоялась первая конференция по теоретической физике. Несмотря на отсутствие заранее подготовленной программы, она прошла очень успешно и долгое время проводилась ежегодно. Здание института на Блегдамсвей, 15 внешне выглядело не очень презентабельно. Семь окон каждого из двух полноценных этажей выстроились на фасаде дома, лишенного каких-либо архитектурных излишеств. Было еще два этажа — полуподвальный, и самый верхний (мезонин), где находились комнаты, в которых часто останавливались гости института. Однако все это с лихвой окупалось «внутренним содержанием» дома, а таковым был, конечно, Бор и его сотрудники, гостеприимно встречавшие небольшую группу (человек двадцать) физиков из Германии, Англии, Советского Союза и США.

Среди приглашенных были и голландцы: Эренфест и два его ученика — С. Гаудсмит, уже достаточно хорошо известный, и совсем молодой, двадцатилетний X. Казимир. Спустя 30 с лишним лет после этих событий Хендрик Казимир опубликовал в сборнике памяти Н. Бора свои «Воспоминания о 1929 — 1931 годах». Казимир живо описывает ту давнишнюю поездку в Копенгаген, начиная с момента, когда Эренфест и он покинули Голландию и, переночевав в Гамбурге, на следующий день, 9 апреля, прибыли в весеннюю столицу Дании.

Эренфест был в прекрасном расположении духа: он вообще любил путешествовать (и даже как-то признался в своей «нетерпимости к неподвижному образу жизни»), а тут еще впереди была встреча с Бором и другими друзьями! Он много шутил, когда они ехали по Германии, остроумно комментируя дорожные впечатления и сцены. «Но на фоне всех этих впечатлений, — пишет Казимир, — мне больше всего запомнилась фраза: «Скоро ты встретишься с Нильсом Бором, а это самое важное событие в жизни молодого физика».

Эти дни запечатлелись и в памяти Леона Розенфельда. Он тоже хорошо помнит, как приехал в Копенгаген «великий мастер классической эры — Эренфест вместе с одним из самых молодых своих студентов Казимиром», как он, излучавший доброжелательность и юмор, вошел в лекционный зал Института и, представляя Казимира Бору, сказал ему, отечески обняв юношу за плечо: «Прими этого ребенка. Кое-что он уже знает, но хорошая дубинка ему все же была бы кстати!».

Предметом обсуждений и острых дискуссий на конференции явилась только-только родившаяся релятивистская квантовая механика. Молодой английский физик Поль Дирак объединил в одно целое квантовую механику и релятивистскую теорию. Одним из следствий новой теории явилось естественное введение в уравнения спина (собственного вращения) электрона. Разумеется, тем участникам конференции, которые имели непосредственное отношение к гипотезе вращающегося электрона13 — Эренфесту, Бору, Паули, Гаудсмиту и Кронигу — все это было более чем интересно. Другой аспект теории Дирака — возможность перехода электрона в состояние с отрицательной энергией (которому соответствовал открытый в 1932 году позитрон) — также живо обсуждался на конференции. Из высказанных Оскаром Клейном соображений Паскуаль Иордан сделал вывод о существовании некоего максимально допустимого потенциала. Ему отвечала энергия порядка 1 Мэв (т. е. энергия рождения электрон-позитронной пары) — такой потенциал вполне наблюдаем даже не в лабораторных, а в «полевых» условиях. Розенфельд вспоминает, что воображение Бора было захвачено возможностью «нестабильности материи» при таких «предельных» потенциалах. Так, самая обыкновенная птица, оказавшаяся во время грозы в области такого потенциала «между небом и землей», должна была бы погибнуть. Дискуссия повернула в сторону, но Бор — это было видно по его лицу — продолжал размышлять о предельном потенциале, и Эренфест, к удовольствию аудитории, время от времени «тоном опечаленного ребенка спрашивал Бора: ну как, жива еще птичка?».

Примерно в конце 20-х годов в одном из писем к Иоффе Эренфест обмолвился фразой: «...я бы хотел объездить нескольких студентов для Эйнштейна», — т. е., занимаясь с ними, подготовить их к последующей совместной деятельности с Эйнштейном. В этой задаче, по-видимому, Эренфест не преуспел — но это было связано с тем, что Эйнштейн до своего отъезда в США большинство работ делал в одиночестве, не нуждаясь в постоянном сотрудничестве (постоянные ассистенты — Майер, Бергман и другие появились у него уже в Институте перспективных исследований в Принстоне, США). Бор же, напротив, любил работать вдвоем, и тут неоценимую помощь ему оказывали его ассистенты. Можно сказать, используя шутливый язык Эренфеста, что двое из их числа — Крамерс и Казимир — были «объезжены» для Бора именно Эренфестом. Обоих учеников Павла Сигизмундовича датский физик необычайно высоко ценил. А о том, как много такая совместная работа давала самим ассистентам, и говорить не приходится.

Вернувшись после конференции в Голландию. Казимир рассказал отцу о предложении, полученном от знаменитого Бора: быть его ассистентом. В то время физики за редкими исключениями (Эйнштейн!) не были известны и популярны вне своей среды. Скептически настроенный Казимир-старший решил проверить степень известности шефа своего сына следующим образом. Одно из своих первых писем ему он направил по такому адресу: «Нильсу Бору для Казимира. Дания». Письмо, замечает его адресат, пришло без малейших промедлений, о чем он и известил своего отца.

Как и Крамерс, защищать свою докторскую диссертацию Казимир приехал в Лейден (октябрь 1931 года), и снова на защиту приехал Нильс Бор.

Л. Розенфельд в течение всего времени конференции наблюдал за Эренфестом, видел его на заседаниях и в доме у Бора. Имя Павла Сигизмундовича буквально не сходит со страниц его статьи 1971 года. «Обращаясь к прошлому, — пишет он, — нельзя не отдать дани восхищения той проницательности и независимости суждений, которая обнаруживалась в умении Эренфеста ставить «еретические вопросы».

Такой способностью усматривать «слабинку» в теориях, создававшихся усилиями крупнейших ученых, мог обладать, казалось бы, только безусловно уверенный в своих силах и потенциальных возможностях человек. Это представлявшееся очевидным соображение подтверждалось, по словам Розенфельда, и чисто внешним впечатлением, которое производил Эренфест, на людях всегда остроумный и жизнерадостный. «Мы до самого конца видели его таким же бодрым, мудрым и сердечным, как всегда», — писал Розенфельд. И только позднее он узнал от Бора то, что так метко сформулировал Эйнштейн в своей мемориальной статье об Эренфесте: эта критическая способность в первую очередь обращалась Павлом Сигизмундовичем на его собственные идеи. К этому добавлялось и то, что он боялся утратить остроту восприятия нового в физике, которая так необходима для контакта с молодежью. А общение с молодежью было источником огромной радости и удовлетворения для прирожденного педагога, учителя в самом высоком значении этого слова.

Эренфест посещал и последующие конференции, собиравшиеся в Копенгагене. В 1932 году на такой же конференции благодаря смелой и остроумной гипотезе Паули были преодолены трудности в объяснении кривой распределения по энергиям электронов, испускаемых бета-радиоактивными элементами. Для этого Паули ввел в физику представление о нейтрино — частице с полуцелым спином и нулевыми массой и зарядом. Эту свою идею Паули представил на докладе Американскому физическому обществу, собравшемуся летом 1931 года в Пасадене (США), но нигде не опубликовал соответствующей работы — редкий, если не единственный в истории современной физики случай.

По окончании конференции в Копенгагене состоялось шуточное представление «Фауста»; пьеса была написана, как значится на ее печатном тексте, «Группой особого назначения Института теоретической физики в Копенгагене». Персонажи копенгагенской пьесы совпадали с гетевскими. Роль Господа бога выпала, конечно, на долю Нильса Бора (в русском переводе веселой пьесы датчан его можно было бы назвать Господом Бором). Мефистофелем был скептический Паули, Гретхен преобразилась в очаровательное «Нейтрино». Соблазнам подвергался Фауст — Пауль Эренфест, в уста которого сочинители вложили остроумный текст.

Печатный вариант сыгранной пьесы, вышедшей тиражом в несколько экземпляров, был снабжен иллюстрациями. Их автором был датский художник Пит Хайн.

Его хорошо знали в Институте Бора, и Эренфест познакомился с ним еще во время своей поездки в Копенгаген в 1931 году. Он был восхищен карикатурами Хайна: Эйнштейна, нарисованного специально для экслибриса, Ландау и других физиков, и попросил Хайна показать ему прочие рисунки. Вскоре Пит Хайн с двумястами своих карикатур был в гостях у Эренфеста.

На Павла Сигизмундовича все увиденное произвело сильное впечатление. Взглянув на одного из карикатурных персонажей коллекции Хайна, Эренфест сказал: «По-моему, идеалом этого человека должен быть англичанин». К своему удовольствию он узнал, что это был учитель английского языка в школе, которую кончал художник.

Павла Сигизмундовича всегда радовали подобные его «отгадки», свидетельствовавшие о его психологической проницательности. Так, летом того же 1931 года он был в Берлине, часто виделся там с Эйнштейном, Планком, Шредингером. Вечера у этих музыкально одаренных людей неизменно включали домашние концерты. Однажды гостем Планка, помимо Эренфеста, оказался немецкий скрипач Динер, который сыграл вместе с хозяином сонату Брамса и бетховенскую Крейцерову сонату. По манере игры Динера Эренфест предположил, что его любимым композитором должен быть Бах — и снова угадал! О глубоком понимании Павлом Сигизмундовичем техники скрипичной игры свидетельствует также подтвержденное профессионалом Динером замечание о том, что баховские скрипичные произведения много теряют, когда при их исполнении пользуются современными смычками.

Хорошо известна роль Эренфеста в организации дискуссии между Эйнштейном и Бором по коренным вопросам квантовой механики. Чтобы наилучшим образом показать влияние Эренфеста на ход дискуссий, следует предоставить слово самому Бору — тем более, что он не раз имел случай об этом говорить. Начнем, однако, с письма Эренфеста Бору (24 июля 1927 года): «Уленбек передал мне твои приветы и известие, что ты надеешься осенью пару дней провести вместе с Эйнштейном и что ты, если я правильно понял, хотел бы видеть при этом и меня. Ну, если здесь нет никакого недоразумения — я этому, конечно, страшно рад!».

Встреча Бора с Эйнштейном состоялась в октябре 1927 года на 5-м Сольвеевском конгрессе, обсуждавшем проблему «Электроны и фотоны». Эйнштейна, как известно, не удовлетворяла вероятностная трактовка квадрата модуля волновой функции и соотношение неопределенностей Гейзенберга, бурно дискутировавшееся на конгрессе. Бор вспоминает, как во время работы конгресса Эйнштейн спросил его, неужели он действительно верит, «что господь бог мечет кости» («...ob der liebe Gott würfelt»), на что он «...отвечал, что уже мыслители древности указывали на необходимость величайшей осторожности в присвоении провидению атрибутов, выраженных в понятиях современной жизни. Я вспоминаю также, — продолжает Бор, — как в самый разгар спора Эренфест, со свойственной ему милой манерой поддразнивать своих друзей, шутливо указал на очевидную аналогию между позицией Эйнштейна и той позицией, которую занимают противники теории относительности. Но тотчас же Эренфест добавил, что он не обретет душевного покоя до тех пор, пока не будет достигнуто согласие с Эйнштейном».

А вот воспоминания о Сольвеевском конгрессе 1930 года. Бор пишет, что это был последний конгресс, на котором они с Эйнштейном «...могли воспользоваться присутствием Эренфеста, подзадоривавшего нас к спору, и вместе с тем, выступавшего в качестве посредника. Но незадолго до своей трагической смерти в 1933 году он говорил мне, что Эйнштейн далеко не удовлетворен и что он со свойственной ему проницательностью подметил новые аспекты ситуации, укрепляющие его критическую позицию».

Мы видим, таким образом, что Эренфест выступал в роли связующего звена («посредника», как говорит Бор) между ним и Эйнштейном. Более всего восхищаясь Эйнштейном в его спорах с Бором об основах квантовой механики, он, однако, стоял на стороне Бора. Так, из письма Эренфеста Бору  от 9 июля 1931 года мы узнаем, что мысленные эксперименты (и модели, на которых эти эксперименты можно было в принципе провести), предлагавшиеся Эйнштейном, Эренфест в беседе с ним охарактеризовал ему как «эксперименты в духе вечного двигателя», подчеркивая тем самым их беспочвенность — в плане опровержения принципа неопределенности (свои контрэксперименты и связанные с ними контрмодели, включающие часы, весы, быстродействующие затворы и т. д., Бор в шутку называл «псевдореалистическими»).

Вместе с тем чрезвычайно интересным представляется то обстоятельство, что в то же время, как следует из письма от 9 июля 1931 года, Эйнштейн заверил Эренфеста в том, «что уже давно более чем абсолютно не сомневается в соотношении неопределенностей».

Приведем здесь в заключение этого документированного обзора отношений Эренфеста с двумя великими физиками нашего века выдержку из его письма, написанного 12 сентября 1931 года и адресованного им обоим:

«...ты, милый Эйнштейн, во время моего посещения виллы Капут дал мне надежду на то, что заедешь сюда по дороге в Америку. Разумеется, мне бы очень, очень хотелось видеть тебя здесь, когда тут будет Бор. Я не могу передать вам, как важно для меня послушать вас обоих спокойно беседующими друг с другом о нынешнем состоянии физики. Я уже признавался вам, что чувствую себя подобно бузинному шарику, колеблющемуся между обкладками конденсатора, когда перехожу от одного из вас к другому. Мне особенно приятно видеть, что Бор может совершенно отчетливо убедиться, в какой степени, ты, Эйнштейн, знаешь и понимаешь его идеи и стремления и, вместе с тем, считаешь правильными дальнейшие его исследования... Я очень хорошо знаю, Эйнштейн, что такого рода пропаганда не оставляет никаких следов в твоей душе и что ты в еще меньшей степени нуждаешься в побуждении для подобной дискуссии. Для меня же исключительно важно иметь возможность точно установить те пределы, в которых вы оба вынуждены думать согласно и начиная с какого момента ваши точки зрения расходятся и приводят вас на разные пути.

Я обещаю ни в коем случае не мешать вам, но надеюсь, что, может быть, при случае смогу и немного помочь. Ведь я же довольно хорошо знаком со специфической для каждого из вас манерой излагать свои мысли и, в частности, с ужасающими облаками боровской вежливости, являющимися таким колоссальным препятствием для общения, если их не рассеивать время от времени! Поэтому я прошу тебя, Эйнштейн, сообщить мне по возможности сразу, когда мы сможем тебя увидеть в Лейдене».

Именно роль посредника в споре, стимулятора обеих дискутирующих сторон, всегда бывала родной стихией для Эренфеста. В 900-х годах в Петербурге, выступая на своем семинаре на Лoпyхинской улице с обзорными докладами по проблемам новой физики, он часто начинал с того, что рассказывал слушателям, как данную проблему представляет себе тот или иной из ведущих специалистов. Сопоставляя и сталкивая эти точки зрения, привлекая к их обсуждению участников семинара, Павел Сигизмундович добивался предельной ясности если не в самом вопросе, то, во всяком случае, в его постановке.

Естественно, такой метод оказался особенно плодотворным, когда он «работал» в присутствии соответствующих авторитетов. По этой же причине, отмечал Эйнштейн в своей статье, «его приглашали на научные конгрессы, ибо в обсуждения он всегда вносил изящество и четкость».

Очень вероятно, что перед мысленным взором Эйнштейна, когда он обдумывал и писал эти строки, вставали живые воспоминания о дискуссиях с Лоренцем, Бором и другими физиками, которые он вел в присутствии своего друга.

А о том, в какой степени физики считались с мнением Эренфеста, можно судить по отрывкам из их переписки или выступлений. Так, 30 декабря 1921 года Эйнштейн замечает Максу Борну: «Эренфест с восторгом пишет об атомной теории Бора, который сейчас у него гостит. А если уж Эренфест в чем-то убежден, то это многое значит, поскольку этот парень куда какой скептик!».

Стремление к максимально возможному пониманию и прояснению вопроса, характерное для Эренфеста ощущение необходимости, приступая к работе, чувствовать под ногами прочный фундамент исходных представлений и теорий, а не довольно шаткие «строительные леса» воздвигающегося здания, всегда отличали стиль его творчества. Он называл подобное укрепление фундамента, отыскание непротиворечивых аксиом, на которых покоится новая теория, «пониманием» предмета, и достижению такого понимания отдавал все свои силы. С особенной отчетливостью указанная его черта проявлялась в работах по обоснованию статистической механики и эргодической гипотезы, а также в выяснении роли адиабатических инвариантов в квантовой теории. Без подобного понимания Эренфест, очевидно, не считал возможным работать в области применения новых теорий к решению конкретных проблем или задач.

Говоря в письме к А. Ф. Иоффе о творческой манере одного из физиков, Павел Сигизмундович писал примерно так: «Мне необходимо понимание, ему — результат; надежды на взаимообогащающее влияние и научный контакт, на возможность совместной работы при подобных условиях нет».

Под «результатами» и стремлением их получить здесь, очевидно, понималось следующее. Сторонники такого подхода полагали, что одним из важнейших критериев правильности новых теорий должно явиться именно успешное разрешение с их помощью старых задач и выдвижение (постановка) новых. Такими «результатами» как бы проводилось испытание фундамента на прочность: он укреплялся не подземными, глубинными работами, а в процессе воздвижения новых этажей здания науки.

В другом письме к А. Ф. Иоффе (из Харькова, от 6 января 1933 года) Павел Сигизмундович отчетливо изложил это свое отношение к теоретической физике: «Я всегда и превыше всего был склонен ценить логическую ясность мышления — это часто мешало мне принимать новые идеи... и побуждало при случае предпочитать людей, относительно ясно думающих, людям относительно более творческим. Такое, несомненно, несколько предвзято-одностороннее предрасположение моего интеллекта приводило к тому, что мне удалось вооружить некоторых очень хороших физиков-теоретиков прочной базой для их дальнейшей работы».

По убеждению Эренфеста именно от теоретиков такого типа и следует ждать фундаментальных по своей значимости результатов. Одним из наиболее глубоких умов в этом плане Эренфест считал Паули, а в Советском Союзе — Ландау.

Разумеется, точка зрения Эренфеста заслуживает всяческого внимания и уважения. Однако не менее основательна, как мне представляется, и противоположная ей или, лучше сказать (в соответствии с концепцией Н. Бора) — «дополнительная» к ней. Не говоря уже о том, что творческие личности (к числу которых, конечно, относятся и Эйнштейн, и Бор, и Паули) отличает способность в какой-то момент отказаться от «старой логики», произвести «логический скачок», необходимый для перехода к логике новой, непривычной, теоретики «результативные» вносят в науку вклад не менее фундаментальный. Пожалуй, наиболее ярким примером таких теоретиков может служить Энрико Ферми. Мы подтвердим это суждениями о великом физике, принадлежащими крупным авторитетам. «Ферми, я думаю, — писал американский физик Телегди, — если говорить не о стиле, а о философии, был всегда прагматиком.

Теория хороша, поскольку она объясняет факты — и черт с ним, с философским орнаментом». Паули же любил называть Ферми «инженером от квантовой механики».

Эту главу уместно закончить выдержкой из доклада академика А. А. Андронова, прочитанного 24 декабря 1944 года в Москве. На собрании, посвященном памяти Л. И. Мандельштама, А. А. Андронов привел тогда высказывание Эренфеста, сделанное им в Ленинграде во время съезда физиков в 1924 году. Эренфеста спросили, чем отличаются А. Эйнштейн и Н. Бор от других физиков и какие свойства их ума определяют те блестящие научные достижения, которые связаны с их именами. И Эренфест ответил, что хотя Эйнштейн и Бор обладают различной индивидуальностью, но у них есть ряд общих черт, отличающих их, как он выразился, от «обыкновенных» физиков. Я приведу сейчас только первую из перечисленных черт. «А. Эйнштейн, и Бор исключительно хорошо знают классическую физику, они, так сказать, пронизаны классическим знанием. Они знают, они любят, они чувствуют классику так, как не может этого делать обыкновенный физик. Меньше всего они готовы признать новое только потому, что это — новое. Скорее их можно назвать консерваторами — с такой бережностью они относятся к классическим объяснениям, к каждому кирпичику здания классической физики. Но для них новые вещи являются необходимостью потому, что они хорошо знают старое и отчетливо видят невозможность старого, классического объяснения.»

• 1. Подобный метод рассуждения (исключенного третьего) весьма характерен для Эренфеста, которого многие называли блестящим мастером рассуждений в духе школы греческих философов Сократа и Платона.
• 2. См. статью Эренфеста («Z. Phys.», 1909, Bd 10, s. 918) и ответ на нее Эйнштейна (на русском языке), опубликованный в «Собрании научных трудов», т. I. М., «Наука», 1965, с. 187.
• 3. Напомним, что это сокращение размеров тела происходит в направлении его движения и тем больше по величине, чем больше скорость движения. Вместе с тем поперечное сокращение размеров, то есть сокращение размеров в направлении, перпендикулярном направлению движения, не имеет места.
• 4. К. Зелиг в биографии Эйнштейна пишет, что это знакомство состоялось ранее — в Берне. Он ошибается (что следует из свидетельства самого Эйнштейна), так как события, описываемые Зелигом, относятся к лету 1913 года.
• 5. В. Нернст — крупнейший немецкий химик. Во время первой мировой войны принимал участие в создании отравляющих веществ. Потерял на фронте двух сыновей. Об этом А. Эйнштейн писал 13 мая 1917 года своему другу Мишелю Бессо — и слово в слово повторял ту же фразу: «Старик Иегова все еще жив!».
• 6. Родственница Татьяны Алексеевны Софья Евгеньевна Афанасьева, с которой она жила в годы обучения в Петербурге и в Геттингене.
• 7. К. Зелиг ошибочно относит эти слова Эйнштейна к Татьяне Алексеевне Эренфест; не зря же, чтобы избежать такой путаницы, свою старшую дочь Эренфесты и называли «Таня-штрих».
• 8. И рояль, и скрипка сохранились и находятся у младшей дочери Эренфеста, Галины Павловны.
• 9. Эта статья трижды издавалась на русском языке: в сборнике работ Эйнштейна «Физика и реальность». М., «Наука», 1965; в IV томе собрания его избранных трудов. М., «Наука», 1967; и, наконец, в книге статей Эренфеста «Относительность. Кванты. Статистика». М., «Наука», 1972.
• 10. Из книги «Нильс Бор. Жизнь и творчество» мы знаем о тех усилиях, которые Бор затрачивал не только на письменное оформление своих научных работ, но и на обычную переписку даже с близкими людьми. Часто он перепоручал ее ведение жене. Это является одной из причин того, что очень значительную часть переписки Бора с Эренфестом составляют письма госпожи Бор.
• 11. Имеется в виду, вероятно, совместная с Г. Брейтом работа Эренфеста (1922 год), являющаяся развитием его прежних исследований. Указанный в письме Бора парадокс касается проблемы статистического равновесия системы вращающихся диполей.
• 12. «О различии между спектральными сериями изотопов». Эта работа Эренфеста тесно связана с исследованиями самого Бора о влиянии ядра (его массы) на спектр атома.
• 13. См. Спин электрона.