Сперва, 14 лет назад, когда он защищал докторскую диссертацию, он мне не поглянулся. Весьма. Некий современный Дамис (герой пьесы Г. Лессинга «Молодой ученый») в толстых заграничных очках и с пижонской бородкой с непререкаемым апломбом вещал с высокой трибуны актового зала ИФМ. «Из молодых, да ранний», — подумал я с неприязнью: мне больше всего не нравятся — и в жизни, и в науке, и в литературе — самоуверенные юнцы, лезущие напролом.
Но как жестоко я ошибся! И как хорошо, что ошибся.
Оказывается, апломб был просто верой в себя, верой, подтвержденной серьезностью его дарования и его работ, а внешняя молодость (на деле он почти мой ровесник) — результат спортивного режима и собственноручного труда на земле.
Когда по совету Вонсовского (Сергей Васильевич назвал его одним из лучших среди своих учеников) я ближе познакомился с Юрием Александровичем, он стал мне глубоко симпатичен, и эту симпатию я хочу передать читателю.
Прежде всего при всей его уверенности в себе в нем нет ни капли ученого снобизма. Никакой рисовки. Он сдержан и прост, и, хотя причисляет себя к теоретикам «высокого стиля», всякие высокие слова, превосходные степени ему чужды.
Во время нашего первого разговора, вообще моего первого серьезного разговора с серьезным физиком, я по наивности спросил:
— Каковы ваши главные открытия?
— Такими терминами я не оперирую, — ответил он. — Открытия — это высшие, крайние точки в нашей работе. Конечно, — он улыбнулся, — я бы тоже хотел сделать хотя бы одно. Но не это наша цель. Главным направлением научной работы, основной ее сутью является исследование.
— Но в исследованиях у вас же бывали озарения? — не унимался я.
— Тоже не наш язык. С чем его едят, это озарение?.. Вот затык, то есть полный тупик, безысходность, конец света в поисках — это мне понятно. Такое случается часто. Бьешься, бьешься...
— И где-нибудь в лесу, на отдыхе, — подсказал я, — или даже во сне, как Менделеев свою периодическую таблицу, вы находите решение.
Изюмов как-то странно поглядел на меня:
— Во сне я сплю, — сказал, — а в дни отдыха и в лесу отдыхаю. Работаю же в своем кабинете, за своим письменным столом. После отдыха, в понедельник, особенно продуктивно, к концу недели мозг устает, отдача снижается...
Вот, оказывается, как все просто: современные ученые, как верно сказал Планк, те же рабочие... И пашут они не только научную ниву.
Один день, с утра до поздней ночи, я провел на даче Изюмовых.
Лет пять назад купил он ветхую крестьянскую избушку с сараюшкой, хлевом и огородом, купил дорого, исключительно из-за вида. А вид с огорода открывается захватывающий, истинно уральский — зеленое, вполнеба, озеро и синие, влекущие в бесконечность горы за ним.
Избу, с печкой, серпами, хомутами, иконами, с въевшимся вековым духом, Изюмов оставил как музей, как память о предках, а сарай и хлев собственными руками и с помощью друзей превратил в модерную, просторную летнюю резиденцию — всей лабораторией можно жить! И вдобавок пристроил — опять сам — светлую высокую веранду. И огород, обсадив его прозрачными березками и густой бузиной, тоже ведут вдвоем с женой: она выращивает цветы и ягоды — для души, он картошку и овощи — для пропитания...
Весь день за разговорами я тоже копался на этом огороде, с удивленной радостью глядя, как его мускулистые, в крупных жилах, совсем не профессорские руки обихаживают землю. Эта исконная любовь к земле, любование ею — второе, что привлекло меня в докторе физико-математических наук Изюмове.
И третье — то, что, вынужденный всю силу интеллекта отдавать точным знаниям, он не начертил, как гоголевский Хома в «Вие», вокруг себя ограничительный меловой круг и за него — свят, свят! — ни шагу. Он рвется к жизни, к книгам, хоть времени в обрез: собственные книги напирают одна за другой.
На веранде во время славной, из пирожков с луком, трапезы («Юра у нас пирожки любит!») я увидел там только три книги — Готхольда Лессинга, Оскара Уайльда, а из современных — Грехэма Грина. Собственно, такие книги я и думал здесь встретить: мудрое, изощренно тонкое, по хозяевам, письмо! И все-таки кольнула обида:
— А что — русская литература тут в опале?
— Да нет. Просто старую, что мог, еще в школе прочитал. А книги современных писателей достать трудно.
— Я тебе дам кое-что.
— Обязательно дай. Только настоящее. Жалко времени на пустяки...
И я стал «просвещать» профессора Изюмова. Принес сперва «Дом» Абрамова и «Алмазный мой венец» Катаева, потом «Затмение» Тендрякова и «Дом на Набережной» Трифонова, «Его батальон» Быкова, рассказы Георгия Семенова...
— Чрезвычайно интересно! — повторял он, впервые в нашем общении употребляя превосходные степени. — Не ожидал.
И мне будет радостно его побежденное предубеждение, его стремление совершенствовать, шлифовать себя даже далекими от повседневности и вроде необязательными гранями.
В этом я увидел тоже школу его учителя — Сергея Васильевича Вонсовского. Или, как Юрий Александрович любя говорит, — школу СВ...
Но об этом после. А тогда мы с наслаждением «упирались» в огороде, время от времени замирая взорами и всем существом от великого вида вокруг.
— Прекрасно тут у вас!
— Ничего, — соглашается он. — Конечно, не Лазурный берег, но жить можно. — А под конец сказал: — Тут недавно один профессор-американец с ответным визитом ко мне пожаловал, так он обалдел. «Фантастик!» — кричал.
— Как с ответным визитом? — не понял я. — Ты был за границей?
Юра опять как-то странно поглядел на меня.
— Конечно, — сказал. — Пятнадцать раз.
Первый атомный котел, как известно, построен Энрико Ферми под трибунами Чикагского стадиона. Сейчас от него остались одни воспоминания, даже графит, служивший в нем замедлителем нейтронов, по кусочкам растащили ученые-туристы — как драгоценные сувениры. Большая же часть его хранится в атомном музее в Окридже, штат Теннесси, где на настоящем уже реакторе был получен уран-235 для первой атомной бомбы, которая потом взорвалась над Хиросимой.
Сейчас Окриджский реактор — центр главным образом исследовательской работы. Но все равно иностранным физикам вход туда строго ограничен. Исключение делают немногим. В том числе — физику, имя которого отлично известно в Окридже, ибо его книга «Магнитная нейтронография», первая на эту тему в мире, вышедшая на русском в 66-м и переведенная на английский в 70-м, стала настольной книгой окриджских физиков-нейтронщиков. Поэтому его встретили с почетом.
Это был приехавший в Окридж в марте 1979 года Юрий Александрович Изюмов. На него надели специальный халат с радиометром, и профессор Уилкинсон, взяв его под руку, вступил с ним под арку, ведущую к зданию реактора:
— Милости просим, мистер Исюмоф!
А у «мистера» Изюмова все поплыло перед глазами: он вдруг вспомнил другую арку. И другое время.
Главным воспитателем Юрки и Мишки Изюмовых была бабушка. Как и у большинства русских мальчишек. (Ведь недаром свое «Детство» Максим Горький хотел сперва назвать более конкретно — «Бабушка».) Дед Изюмовых, вятский крестьянин, как большинство русских дедов, был века недолгого, погиб в первую мировую, отца задавило деревом на лесозаготовках уже в начале Отечественной, а мама день и ночь пропадала в госпитале, в своей библиотеке, а чаще в палатах, где читала вслух книги бойцам, потерявшим зрение... Так что оставалась бабушка, которая хоть и работала нянечкой в туберкулезном диспансере, но и на внучат время находила.
Член партии с 1924 года Зубарева Зинаида Андреевна. Как сказал Лессинг:
Кому ж мы верим на слово охотней,
Чем прочим всем?
Не родичам ли нашим,
Чья кровь течет и в нас, кто с детских лет
Нас осенял любовью и заботой
И никогда нас не вводил в обман?..
Но их бабушке верили не только они, Юрка с Мишкой, — прямой и честной, ей верили в райкоме партии, давая очередное поручение, она была авторитетом и для всех окрестных домов, что стояли тогда на углу улиц Московской и Челюскинцев. А этот тревожный, расположенный рядом с ипподромом уголок Свердловска пользовался в ту пору недоброй славой: азартные игры, воровство, спекуляция — сколько соблазнов для юной голодной души. И многие уходили в них и пропадали.
Своих внучат бабушка Зубарева, баба Зина, от той пропасти оттащила. Она была по времени строга, даже сурова нравом, но и вне времени — по-русски добра душой. Как она умела стряпать! Каждое воскресенье ее внучат и их голодных друзей ждали обязательно пироги. Даже в войну. Пусть из отрубей с гнилой картошкой, но — пироги! А уж про мирное время и сказать нечего — пальчики оближешь, вот откуда у профессора Изюмова детская страсть к пирожкам.
Но главное — она знала, что не хлебом единым жив человек. Сама имея за изработанными плечами всего два класса церковноприходской, она буквально силком заставляла их ходить в школу, вбивала в их неразумные по первости головы ценность образования. «Утоляйте голод книгой!» — приказывала. От ее волевого, властного характера ребята часто страдали, клялись в минуты обид: вырастем, за все отплатим... Но когда баба Зина, утомившись от путей своих, в 86 лет преставилась, никто так горько не плакал над ней, как ее внуки. И еще две девочки, дальние, седьмая вода на киселе, родственницы, которых она вырастила и выучила тоже как самых близких родных. Как внучат...
Вторым местом кроме дома, куда от уличных соблазнов убегал Юра Изюмов, была госпитальная, мамина библиотека — там родился его интеллект, там, среди книг, прошли лучшие годы — с первого по шестой класс.
В шестом классе ему стало ясно: он будет ученым, больше никем. Как дедушка Мо — Модест Анисимович Клер, его образ стал для мальчика собирательным образом ученого, Профессора с большой буквы. К нему во Дворец пионеров, в кружок минералогии, Юра бегал сломя голову, как на праздник.
А вот школа — суровый ей упрек — не оставила в бурно развивающемся мальчишке большого интеллектуального следа, хоть и закончил он ее с золотой медалью. Кроме разве Раисы Борисовны Рубель, которая привела его в геологический музей к известному ученому Щегловой-Бородиной, ведущей кружок палеонтологии. В нем вместе с Юрой занималось тогда всего два человека. Но занятия шли серьезные и охватывали не только происхождение Homo sapiens: через палеонтологию Юра вышел на астрономию, через астрономию — к физике.
Это движение ускорили три встречи. Первая, в 1948 году, именно та, что вспомнилась при посещении Окриджа, — встреча с только что вышедшей, первой на русской языке, книгой об атомной бомбе. Ее дал Юре кандидат наук Халилеев Павел Акимович, с женой которого Юрина мама была дружна. Он нес эту книгу1 как великую драгоценность и, замирая сердцем, прочитал там о легендарном Окриджском атомном центре, не смея даже мечтать (а может, с его честолюбием и упрямством— смел!), что через 30 лет его, уральского мальчишку, встретит важный Окридж как почетного гостя!.. Первая «атомная» книга потянула за собой другие, и прежде всего, как и его учителя Вонсовского в юности, книга А. Ф. Иоффе «Принципы современной физики», читая ее, он понял, что с его школьным знанием математики в сегодняшней физике делать нечего. И уже в 9-м классе, твердо решив стать физиком-теоретиком, он самостоятельно прошел интегральное и дифференциальное исчисление.
А в десятом, в 51-м году, произошли две другие встречи. Однажды к ним в класс, в школу № 1 на улице Крылова, пришел студент-пятикурсник из университета. С лекцией об элементарных частицах, о которых в школах тогда давали самое примитивное понятие. Юра Изюмов смотрел на него, как на бога, не зная, что через несколько лет, а потом и всю жизнь они станут соратниками, физиками одной школы. Имя того пятикурсника — Герман Талуц. И тогда же, весной 51-го, встретит он и руководителя этой школы — Сергея Васильевича Вонсовского. Встретит не так близко, как Халилеева и Талуца, но, расцвеченная юношеским воображением, эта встреча станет для него не менее важной, чем те другие. И опять под аркой единственного тогда высотного дома на улице Шейнкмана. Юра бежал с товарищем по своим делам, и вдруг товарищ толкнул его:
— Гляди, Юрка, вот он!
Мимо них прошагал легко, как по воздуху, человек в строгой черной шляпе. Худой и, как им показалось тогда, очень высокий.
— Кто это?
— Кто, кто. Дедушка Пихто... А еще на физмат собираешься!.. Профессор Вонсовский!..
Воистину нет ничего удивительнее, чем находить взаимосвязи. «Взаимные, во времени и пространстве, связи людей и явлений». Не знаю, вспомнил ли профессор Изюмов, проходя по лабораториям Окриджского научного центра, эту мысль Эйнштейна, которая, как всякая истина, не тускнеет от повторения, но детство и юность он точно вспомнил. И в счастливом озарении — хоть и не термин Изюмова, но я применю его — он прочитал здешним физикам цикл лекций о симметрийном методе в описании и расшифровке нейтронограмм магнитных структур. Окриджская аудитория слушала «мистера» Изюмова с особым пониманием и интересом. Не только потому, что именно здесь, в Окридже, 30 лет назад была получена первая в мире нейтронограмма, но и потому, главным образом, что результаты рассеивания нейтронов в магнитоупорядоченных веществах, теоретически предсказанные доктором Изюмовым, были экспериментально доказаны тоже здесь.
Кроме Окриджа он в ту поездку выступил с лекциями в других ведущих лабораториях США — Брукхэвене и Аргонне. И еще вместе с американцем профессором Бирманом, с которым познакомился в 76-м году на симпозиуме в Гарвардском университете, он написал и напечатал в крупнейшем физическом журнале «Физик ревю» за один месяц две работы по сверхпроводимости. Эти статьи, как и лекции, были оснащены новейшей информацией и пионерскими выводами: русский ученый не скрывал своих достижений, за добро он привык платить добром!
Эту извечную нашу черту вместе с сильным научным потенциалом, возможно, и оценил в нем Вонсовский, ставший к тому времени уже членом-корреспондентом, приглашая Изюмова, еще студента университета, к себе в аспирантуру. И не ошибся. Как не ошибся Изюмов, ответив согласием. Важно ведь не только найти далекую связь, но и убедиться в ее истинности, в ее значительности.
Многолетние взаимоотношения Вонсовского и Изюмова, к счастью, состоялись и дали значительные плоды. Хотя они не смазывали эти отношения елеем. Изюмову не раз приходилось слышать критические оценки своего учителя, а Изюмов, в свою очередь, не все принимает в работе учителя.
Так, еще на третьем курсе, уйдя вперед и мучаясь от скуки, Юра стал посещать лекции Сергея Васильевича по квантовой механике, которые тот читал для четверокурсников. Тогда они пленили его своей простотой, доступностью, занимательностью.
— Я же читаю так, чтоб голова трещала у студентов, чтоб они сами думать учились, — говорит Изюмов.
По-разному они подходят к написанию книг. Сергей Васильевич стремится охватить очень широкое поле исследований, показывая общую картину развития проблемы на данном этапе.
— Я стремлюсь в своих монографиях выбрать узкую, конкретную тему и разработать ее детально и глубоко. Правда, в одной из общих наших с Сергеем Васильевичем монографий мы использовали компромиссный подход. — Юрий Александрович (мы уже сидим в его институтском кабинетике) кивает своей крупной, в больших залысинах головой туда, где на полках тесно стоят его книги — в русских, английских, американских изданиях. — Поэтому, — продолжает он, — мне не очень понятно, почему Сергей Васильевич принял пост председателя президиума УНЦ. Конечно, всей уральской науке от этого несомненная польза. Но какой ущерб для теоретической физики и для самого ученого Вонсовского!
— Ты о дирижерах в науке слышал? — возражаю я.
— Слыхал! — Юрий Александрович вскакивает и машет рукой. — Я тоже сейчас дирижирую на общественных началах. Но ученому так мучительно трудно отдавать свое творческое время на что-то другое, быть может, даже более нужное по большой мерке. И я лично не знаю, способен бы был на такое...
А я гляжу на него, на весь его протестующий вид и думаю, что воспитать вот таких несогласных, думающих по-своему учеников — тоже заслуга большого учителя. Мне приходят на память слова Германа Германовича Талуца, тоже ученика Вонсовского, слова о том, что только ограниченный ученый видит в сильных своих учениках конкурентов, боится их, затирает, поэтому окружает себя аналогами, работающими под него и на него; настоящий ученый, наоборот, прежде всего ценит в своих учениках самостоятельность, самобытность в жизни и науке. Как у Лессинга: «Я вовсе не хочу, чтоб покрывались одной корой деревья...» Только такой ученый может создать свою школу.
И Юрий Александрович, словно угадав мои мысли, успокаивается, говорит:
— А вот что еще замечательно в Сергее Васильевиче — это умение воспитывать молодых ученых. Он создал большую школу физиков-теоретиков. И конечно, он остается классиком в науке как создатель основных теоретических моделей металлов. Мы почти все здесь прошли через их с Шубиным полярную и обменную s — d-модели!
А что значит воспитать физика-теоретика? Это перво-наперво научить его мыслить. Пусть поначалу в рамках своей веры.
Вонсовский дал тему аспиранту Изюмову — «О спиновых волнах в ферромагнетиках» — и на время самоудалился: думай, юноша, своей головой, ищи. И Юрий Александрович кое-что нашел. Одним из первых в Свердловске освоил метод функции Грина — математический аппарат для расчета взаимодействия частиц в твердом теле. Мощный метод. Сейчас, четверть века спустя, это стандартный язык физиков-теоретиков, а тогда «говорить» на нем решались только энтузиасты. Но Изюмов был парнем не робкого десятка, снизу вверх ни на кого не заглядывал, и эта сложная математика оказалась ему по зубам. Он блестяще применил гриновскую функцию в рамках определенной модели кристалла и принес руководителю рукопись диссертации, как победитель, рассчитывая только на похвалы.
Но Сергей Васильевич усадил его рядом и преподал ему первый настоящий урок, своим высоким знанием и редкой интуицией сбив юную спесь, но не оскорбив самолюбия. Три долгих дня, отложив собственные дела, с утра до ночи, разбирал он вместе с аспирантом каждую его страницу, проверяя корректность каждой формулы, каждого вывода, безошибочно чувствуя фальшь и логические прорывы.
Он учил его анализу и синтезу, конкретности и масштабу. Он учил «действительному мышлению», ибо, по словам Энгельса, «искусство оперировать понятиями не есть нечто врожденное и не дается вместе с обыденным, повседневным сознанием, а требует действительного мышления»!
Кандидатская была защищена с блеском, и Сергей Васильевич берет его в свой теоретический отдел, куда на семинары Изюмов тоже бегал с третьего курса, и главное — открывает дорогу. То есть сразу предлагает дело в новой области физики, до той поры почти не разработанной. Эта смелость поверить в ученика и поставить перед ним самые серьезные задачи — не для диссертации, для науки, — и есть смелость истинного воспитателя: большие таланты на малых делах не растят!
Первым таким делом для Изюмова стала нейтронография.
В начале 1932 года в Кембридже, в лаборатории Резерфорда, было сделано открытие, о котором А. Ф. Иоффе тем же летом на семинаре в ЛФТИ сообщил своим ученикам (среди них был и юный Вонсовский), что оно создаст целую новую эпоху в физике и жизни. Речь шла об открытии Джеймса Чедвика, который предположил, что странное излучение, наблюдаемое при облучении альфа-частицами бериллия, лития и бора, представляет собой поток новых, не известных ранее частиц. По размеру эта частица близка к атомному ядру, по массе — к протону. Однако, в отличие от атомных ядер и электронов, она не имеет заряда, нейтральна. Поэтому первооткрыватель назвал новую частицу «нейтроном».
И предвидение Иоффе сбылось: в военном деле нейтрон принес проклятие века — атомное оружие, в промышленности — основной источник энергии будущего — атомные электростанции. Но возможно, главным подарком нейтрон стал для физиков, исследователей внутриатомных структур.
Нейтронный пучок, полученный в атомном реакторе, через «окошко» в активной зоне направляется на изучаемое вещество, проходит сквозь него, и по картине рассеивания (дифракции) нейтронов определяется атомная структура вещества. Первая нейтронограмма, как сказано выше, была получена физиком Шаллом 30 лет назад в Окридже, когда Изюмов еще учился в школе. Но и через пять лет, после окончания им университета, нейтронография находилась еще, особенно у нас в стране из-за нехватки исследовательских реакторов, в стадии начальной, хотя по сравнению с рентгеном для физиков в ней заключены очевидные преимущества. Особенно в изучении магнитных свойств. Не имея электрического заряда, нейтронный пучок может проникать внутрь атома, не рассеиваясь на электронах. Но, обладая магнитным моментом и взаимодействуя с магнитными моментами атомов, он рассеивается лишь от этого взаимодействия и может дать, «принести» исчерпывающую информацию о расположении и о намагниченности атомов в магнитоупорядоченных веществах. А именно их изучением занимается большинство ученых в Институте физики металлов. Так что без отлично поставленной нейтронографии дальнейшее развитие института стало невозможным.
Поэтому Вонсовский и привлек к этому трудному делу молодого, настырного Изюмова.
Юрий Александрович влез в тему с головой, и через несколько лет на основе его работ, опубликованных в разных журналах, можно стало думать о первой фундаментальной книге по нейтронографии. Но ему был нужен более опытный помощник и обязательно экспериментатор. (Почти все свои дальнейшие книги Ю. А. Изюмов будет создавать в содружестве с экспериментаторами, то есть проверять теорию данными опыта, что придаст им не только высоко научный, но подчас и сугубо практический интерес. Хотя «голая польза» никогда не волновала Изюмова, теоретика «высокого стиля»!) Однако экспериментатора такого профиля на Урале тогда не было.
И тут опять — пусть не прямо, косвенно — в дело вмешался СВ.
В 1962 году состоялась внеочередная конференция по физике магнитных явлений, на теплоходе, следующем по курсу Красноярск — Полярный круг и обратно. Мысль о проведении этой конференции возникла у Сергея Васильевича, а помог ее осуществить директор Красноярского института физики академик Леонид Васильевич Киренский.
По воспоминаниям ее участников, это был «сплошной восторг»! Доклады начинались иногда в 23 часа, а споры шли все белые ночи подряд. Взаимодействие физиков, собранных, как всегда, почти со всей страны, было сильнейшим! Здесь-то и произошло знакомство, имевшее большое будущее, — 28-летнего теоретика, занимающегося поляризованными нейтронами, уральца Юрия Александровича Изюмова с москвичом доктором наук Русланом Павловичем Озеровым. Сперва Изюмов только молча слушал Озерова, одного из советских пионеров нейтронографии, потом вдруг предложил написать вместе книгу. Тут была известная дерзость, но что-то привлекло маститого экспериментатора в неизвестном пареньке. Он согласился. Много позднее, уже в предисловии к английскому изданию книги «Магнитная нейтронография», сей факт был отмечен специально: «Идея этой книги возникла во время плавания по Енисею на борту теплохода «Александр Матросов» летом 1962 года». Вышедшей при личном авторитетном содействии академика Вонсовского, книге этой суждена была завидная судьба: как я уже говорил, даже через 15 лет, когда доктор наук Изюмов пожаловал в Окридж, она была еще действующей (а 15 лет сегодня для научной книги срок огромный!). Правда, кое-какие экспериментальные данные устарели, но теоретическое ее оснащение осталось остро злободневным.
Но главное — эта первая, можно сказать, юношеская книга Изюмова положила начало солидному, уже далеко за пределами магнетизма, научному циклу, трехтомнику «Нейтроны и твердое тело» (Атомиздат, общая редакция Р. П. Озерова, 1979 — 1982). Первый том — «Структурная нейтронография», авторы — Озеров и другие. Второй «Нейтронография магнетиков», авторы — Изюмов, Озеров и Валентин Евстигнеевич Найш, второй после Изюмова доктор наук в его лаборатории теории твердого тела. Третий том — «Нейтронная спектроскопия». Авторы — Изюмов и заведующий отделом Института атомной энергии имени Курчатова Николай Алексеевич Черноплеков. В солидном проспекте к изданию, которое, как надеются авторы, лет на 20 вперед будет основным монографическим источником в своей области, сказано: «Нейтроны... открывают... удивительный мир... Обменявшись энергией с элементарными возбуждениями, они несут информацию о характере тепловых колебаний атомов и молекул в кристаллах и жидкостях. Эта информация... связана с механическими, магнитными, тепловыми и другими свойствами веществ, а также с такими процессами, как дифракция, адсорбция, катализ...»
А у истоков этого капитального труда опять-таки стоит академик Вонсовский. Учитель, который, во-первых, поставил перед своим учеником серьезные, новые задачи, свел его с «нужными», достойными соратниками, во-вторых, помог, хотя бы на первых порах, увидеть его книгам свет.
Но выпуск книг для доктора Изюмова не самоцель. Процесс работы над ними — это организующий стержень всего исследования данной темы, «доведение до ума» того, что еще не сделано, не прояснено, это обобщение и определение дальнейших путей. Когда я первый раз пришел в его кабинет, он готовил новое, для ФРГ, издание книги по сверхпроводимости переходных металлов и сплавов — теме наиважнейшей, архисовременной. Но это уже было не просто переиздание старой книги, которую в 1967 году написали Вонсовский, Изюмов и Курмаев, заведующий одной из экспериментальных лабораторий ИФМ, — это должна стать на одну треть новая монография!
Я глянул на кипу стремительно исписанных листов и ахнул: мне были непонятны не только громоздившиеся друг на друга формулы, непонятен, загадочен был и почерк автора — некая, казалось, совершенно не поддающаяся расшифровке клинопись, глядя на которую, даже не графолог сказал бы, что она принадлежит явно необычному человеку!
— Всей лабораторией потом разбираем, — улыбнулся, будто извиняясь, Юрий Александрович.
Да, он работает уже не один — несколько лет руководит самой молодой лабораторией ИФМ, лабораторией теории твердого тела, объединившей, несмотря на молодость, десяток квалифицированных теоретиков института. Кроме того, с недавнего времени он взял на себя еще одну серьезную обязанность. По инициативе заместителя директора и бывшего парторга Евгения Акимовича Турова в ИФМ созданы проблемные советы. Они координируют и направляют тематику лабораторий (а их уже почти три десятка, где 400 научных сотрудников работают в самых разных направлениях). Так вот во главе совета, объединившего 10 лабораторий, которые занимаются электронной физикой твердого тела, по предложению академика Вонсовского стал молодой коммунист Изюмов: Сергей Васильевич стремится вовлечь своих воспитанников в гущу жизни, не дать им замкнуться в области сугубо научной. Именно это имел в виду Юрий Александрович, когда говорил, что он тоже «дирижирует». Я был на одном из заседаний его проблемного совета, и мне открылся другой Изюмов — спокойный, быстро оценивающий все «про» и «контро» руководитель.
И еще в чем преуспел Сергей Васильевич как воспитатель — это в стремлении вывести своих молодых коллег на мировой уровень, придать их работам самый высокий масштаб. А это дается только в сравнении с уровнем достижений зарубежных коллег, в постоянном общении с мировым опытом. И не только заочном, через книги и журнальные публикации, но в личных контактах — на разных конференциях, симпозиумах, а чаще прямо при совместной работе в лабораториях.
Почти все добившиеся значительных результатов теоретики ИФМ побывали в заграничных командировках. Для Изюмова, например, имело неоценимое значение его полугодичное пребывание в Англии, в Оксфорде, в лаборатории знаменитого теоретика профессора Рудольфа Пайерлса.
Но, он не только приобретал — он много, как уже было сказано, сам давал своим иностранным коллегам. Поэтому наступившее с начала 1980 года похолодание в международной обстановке, приведшее к разрыву многих, в том числе научных, связей, Юрий Александрович воспринимает очень болезненно.
— Я уже более полугода ничего не получаю от моих друзей из Соединенных Штатов и, понятно, не пишу сам, — говорит он. — И это взаимное вынужденное молчание, конечно, приносит обеим сторонам большой вред: тормозится движение науки! Я нынче должен был ехать в Японию, Э. 3. Курмаев — в США, но поездки сорвались, как, видимо, сорвались и визиты к нам наших иностранных коллег. — Он помолчал, снял очки, смежил веки, дав отдохнуть уставшим глазам. — Но это, я уверен, долго продолжаться не будет! Человечество поумнело. — И снова надел очки, взял вечное перо и написал первое, понятное только ему слово на чистом листе.
Я встал. Юрию Александровичу надо было работать. Заканчивать новую книгу о сверхпроводимости, чтобы скорее вернуться к работе по нейтронографии. Но не просто повторить пройденное — это, как всегда, будет движение вверх по спирали. Вооруженная симметрийным методом (об этом Изюмов докладывал и в Окридже и у нас, в Дубне), это будет нейтронография на новом высшем уровне, которая даст возможность на тех же реакторах получить значительно более глубокие результаты...
* * *
Человек оставляет после себя заводы, машины, книги. Сергей Васильевич Вонсовский написал и сделал тоже немало. Но все-таки главное в его жизни — создание своей школы. Школы уральских физиков-теоретиков!
Закончить эту главу хочется словами академика Н. М. Жаворонкова: «Прежде всего, человек должен открыть жизнь для себя. Но если он открывает жизнь не только для себя, но и для других — это прекрасно!»
- 1. Смит Г. Д. Атомная энергия для военных целей. Трансжелдориздат, 1946.
Добавить комментарий