20 августа 1910 года по старому стилю в семье учителя Ташкентской женской гимназии Василия Семеновича Вонсовского родился мальчик, которого нарекли Сергеем...
Так обычно начинают повествования о великих мира сего. И хотя, по словам одного из ведущих физиков ИФМ, в их институте нет ученых «первого ряда», я рискну начать так же. Ибо понятие «первого ряда», как и любое понятие, относительно. Например, в области магнетизма сейчас, возможно, ему нет равных в стране, в развитии же уральской физики значение его неоценимо: уральскую школу физиков-теоретиков хорошо знают и у нас, и во всем научном мире. Однако, чрезвычайно высоко ставя его деятельность, я совсем не хочу возносить моего героя над людьми. Просто, говоря словами Максима Горького, «всю жизнь я видел настоящими героями только людей, которые любят и умеют работать».
А Сергей Васильевич Вонсовский как раз и принадлежит к этому «первому ряду» вечных работников!
...Итак, он родился в долине Чирчика.
Ташкентский оазис. Туркестан. Глухая провинция России. Она войдет в его жизнь узкими улочками, женскими пугающими паранджами из черного конского волоса, бесконечными глухими дувалами и грязными арыками, минаретами и медресе, шумным, слепящим глаза базаром «старого» города и «новым» (русским) городом, где были кирпичные тротуары, поливаемые водой, могучие каменные здания и белые бельгийские трамвайчики, которые, бойко раскачиваясь, бегали по узким рельсам.
Но первыми воспоминаниями, определившими будущее, станут для мальчика другие воспоминания. Российские.
В разгар мировой войны Вонсовские приедут на каникулы в Москву, в гости к Николаю Степановичу Федотьеву, Сережиному деду по материнской линии. Поселятся они не где-нибудь, а в самом Политехническом музее: там Николай Степанович служил сторожем-смотрителем. На эту «важнейшую» должность его, старого сельского учителя, разводившего на своей северной Рязанщине тутового шелкопряда, определил член комитета музея профессор Владимир Робертович Вильямс... И отсюда, из высоких окон музея, завороженно глядел шестилетний мальчик на Белокаменную — разворошенную войной столицу Руси, проникаясь навечно любовью к своей Родине. Отсюда, возможно, водил его старый дед к памятнику героям Плевны, гренадерам, погибшим за освобождение Болгарии, и, возможно, читал и объяснял значение древних слов, выбитых на нем: «Аще зерно пшенично под землею не отомрет, то едино пребудет. Аще же отомрет, много оплодотворит!» И еще: «Больше ся любве никтоже имет, дакто душу свою положит за други своя!»
— Может, и читал, — говорит сегодняшний Сергей Васильевич. — Не помню... Но я отлично помню сам музей.
Политехнический музей!
Первый народный университет России. Построенный по блистательному проекту академика И. А. Монигетти (русский, или нововизантийский, стиль), он и сейчас служит украшением столицы, а тогда стал и ее гордостью. Здесь было собрано все, что являло замечательного в техническом, этнографическом и биологическом бытии России. Имелся тут даже Туркестанский отдел, немало удививший, наверное, Сережу этой, за тысячи верст, встречей со знакомыми паранджами и тюбетейками... Главной же ценностью музея были народные чтения, которые вели лучшие умы России для простого люда.
Профессор Д. Н. Анучин, кстати, бывший любимый учитель Сережиного отца, Василия Семеновича, один из руководителей Политехнического, вспоминал как-то: «Тысячи состоявшихся чтений и объяснений дали возможность с о т н я м т ы с я ч н а р о д а (разрядка моя.— Б. Путилов) получить неизвестные им раньше в их жизни впечатления... и под влиянием этих новых впечатлений у многих посетителей музея могла проявиться любознательность, стремление к самообразованию, к усвоению тех или иных специальных сведений. Политехнический музей... положил первый прочный камень тогда, когда для народа в этом отношении почти ничего не делалось и когда сами народные чтения стояли еще под подозрением».
Одним из тех сотен тысяч стал и мальчик из далекого Ташкента.
Когда-то на чтениях здесь блистал основатель школы русских физиков Александр Григорьевич Столетов, составивший себе мировое имя, наряду с другими, работами и по магнетизму — теме, которая станет потом основной и в работах советского физика Вонсовского, понятно, на ином уже уровне. Удивительная, через век, связь! Воистину, как сказал Эйнштейн, «способность ясно видеть взаимосвязи принадлежит к самым прекрасным ощущениям в жизни!..»
Самого Столетова Сережа, конечно, слышать уже не мог. Но он мог быть на лекции семидесятилетнего Климента Аркадьевича Тимирязева. И о чем бы ни говорил «неистовый Климент», о жизни ли растений или о теории Дарвина, он почти всегда, чтобы показать мужество ученых, приводил в пример Столетова: «Итак, на сообщении о сфероидальном состоянии Александр Григорьевич не побоялся опустить руку, смоченную эфиром, в расплавленный свинец!»
Опустить руку в кипящий свинец — это риск, подвиг не просто ученого, но воина...
Вечерами, когда дед, закрывая музей, тушил везде свет, мальчик ходил вместе с ним по звонким залам и, замирая сердцем, осторожно трогал чудеса природы и техники — мир распахивался перед ним из этих полутемных залов во всей своей ослепительной широте и яркости.
...Через 64 года, будучи в Москве, я специально пройду путем моего героя. Так же, но чтоб не видели смотрители, коснусь первой в мире паровой машины Ивана Ползунова (макета, ясно, но действующего!), остолбенею перед подлинной, первой в мире электролампочкой Павла Яблочкова и надолго замру перед настоящим, первым в мире телеграфом земляка нашего Александра Попова. Здесь, в отделе электротехники, многое осталось как встарь, и я понял: мальчик, проведший в этих залах чудес первые месяцы сознательной жизни своей, просто не мог не стать физиком!
Здесь многое осталось как встарь. Только лекции, которые читались для народа, были другие: о голографии (объемном изображении на плоскости), о новых квазичастицах...
Работники музея подарили мне книгу, выпущенную к столетию Политехнического. Вернувшись в Свердловск, я вручил ее Сергею Васильевичу. И надо было видеть, как обрадовался маститый академик этому привету из детства!
Да, мы все родом из своего детства. Но мы еще родом от своих предков. Мы несем в себе их гены, а часто и их идеалы.
Итак, кто же был его отец Василий Семенович? Нет, далеко не сразу он стал учителем гимназии, а потом директором школы. Голодное, полунищее детство в белорусской деревне. Помните в «Железной дороге»: «...волосом рус, видишь, стоит, изможден лихорадкою, высокорослый, больной белорус. Губы бескровные, веки упавшие, язвы на тощих руках»? Помните?.. Но не всем, даже бедным белорусам, суждено было сгинуть, подобно тому, некрасовскому. Сила жизни народной — неистребима... Василий уже с третьего класса Смоленской гимназии, куда за редкие способности был определен на казенный кошт, стал давать уроки по богатым семьям, помогал многодетному отцу. И учиться успевал, отлично учиться!
Через много лет, в 1900 году, окончив Московский университет по естественному факультету, он получит приглашение профессора географии Анучина (мы уже о нем говорили) остаться на его кафедре. Но Василий Вонсовский не останется, вышедший из народа, он вернется к нему отдать долг: движимый высокими идеалами, он едет на самую темную околицу России — в Туркестан. Едет в меру сил своих «заткнуть дыру, из которой текут народные бедствия», — так о темноте простого люда говорил знаменитый педагог Иоганн Песталоцци, своей деятельностью в какой-то степени подготовивший Великую Французскую революцию, герой которой Дантон сказал, что «после хлеба просвещение есть первейшая потребность народа...»
Здесь мы на время оставим заслуженного учителя Узбекской ССР В. С. Вонсовского. И обратимся к Софье Ивановне. К матери. Личности не менее замечательной.
Сельский учитель-самородок Н. С. Федотьев, смотритель музея, был ее отчимом. А отцом другой человек — земский врач, который погибнет от тифа, спасая больных турок, плененных под Плевной (опять взаимосвязи, удивительные и страшные!). Умрет, заразившись от них, — пример самопожертвования, оставшийся в истории рода Вонсовских навсегда!
Софья Ивановна совсем юной, только окончив Рязанскую прогимназию, выходит замуж за своего кузена врача Володю Федотьева, которого вскоре посылают в глухое укрепление Мерке, что было недалеко от нынешнего Фрунзе. Не успели они отпраздновать рождение первенца Николеньки (командир пограничной охраны в Батуми, а потом военпред на заводе, Николай Владимирович Федотьев погибнет в Ленинграде в 1942 году), потешить его, как грянула беда: у Владимира, мужа, открылся туберкулез — острейшая форма. Он сам себе и диагноз поставил: безнадежно... Софья Ивановна бросилась бороться. Спасенье было одно: Башкирия, кумыс. От Мерке до Башкирии путь неближний, а по тогдашним временам и вовсе гибельный. Но молодая женщина с ребенком на руках везет перекладными в Давлеканово, за тысячи пустынных, страшных километров, своего Володю. Терпит лишения и нечеловеческие муки — лишь бы спасти, выходить лишь бы... Ну как опять не вспомнить Некрасова, его «Русских женщин»?..
Но тщетно. Похоронив в Башкирии мужа, Софья Ивановна возвращается к его родителям, в Ташкент: свекор был учителем пения в тамошнем реальном училище. Возвращается и поступает классной дамой и учительницей музыки в женскую гимназию, ту самую, где уже витийствовал и поражал гимназисток диковинными опытами молодой физик Василий Семенович Вонсовский.
Он сразу потянулся к ней. И это тяготение кончилось естественно — предложением руки и сердца. Но, хотя серьезный молодой учитель нравился ей, Софья Ивановна отказала: хранила верность мужу. И еще — верность клятве, которую дала, беспомощно страдая, над умирающим Володей Федотьевым, — стать врачом.
Она уехала в Москву, к матери и отчиму, и, пройдя тяжелый конкурс (русские женщины стремились проявить себя тогда на общественном поприще!), пройдя конкурс, поступила на Высшие женские курсы, на медицинский факультет — прогрессивная профессура, обучение бесплатное. Как радовалась, что станет одной из первых в России женщин-врачей!.. Но рано. Смерть мужа, дальние переезды, тяжелые экзамены, трудные первые месяцы занятий — все к одному: она надорвалась, заболела. Врачи, осмотрев ее, объявили: хотите жить — бросайте учебу. И Софье Ивановне пришлось отказаться от своей мечты-клятвы, что стало глубокой внутренней трагедией ее жизни...
Но осталась еще одна любовь-мечта — музыка. Немного оправившись, Софья Ивановна становится слушательницей музыкального училища (ныне имени Антона Рубинштейна).
...Тут я отвлекусь от истории дома Вонсовских. У нас с академиком Вонсовским возник небольшой музыкальный спор. О братьях Рубинштейнах. Спор, который, ясно, я проиграл. Как раньше проиграл спор о годах жизни Канта и Гегеля ученику Сергея Васильевича профессору Герману Германовичу Талуцу. Уступить физику в споре о философах было обидно, но проиграть Вонсовскому сам бог велел: музыка после физики — второе увлечение Сергея Васильевича.
Вы бы слышали, как он слушает концерты Рахманинова! — с гордостью сказала мне в институтской столовой молодая женщина, доктор наук. Я уже говорил, что для настоящего ученого наука и искусство нерасторжимы. В доказательство — слова академика Ивана Ивановича Артоболевского: «...мир звуков Баха и Чайковского такое же орудие в научном творчестве, как знание математики, физики или химии».
Во время нашего спора о Рубинштейнах открылась дверь кабинета и вошла секретарь, неся на блюдечке стакан чая. Увидев этот чай, Сергей Васильевич растерянно посмотрел в сторону секретаря и, чтоб я не видел, смущаясь, показал ей два своих длинных музыкальных пальца. Но я увидел все-таки этот жест и растроганно догадался: два, значит, надо стакана, для меня, для гостя, чтоб тоже!.. Дальше мы вели разговор за приятным чаепитием... Деталь вроде незначительная, но весьма характерная.
...Через несколько лет Софья Ивановна вернулась в Ташкент, в свою гимназию, где ее с удивительной верностью и упорством ждал физик Василий Семенович. Но Софья Ивановна снова со слезами отказала: боялась, как отнесется будущий муж к ее маленькому сыну Коле — отчим все-таки, не родной батюшка. Но Василий Семенович ждал долгих восемь лет, чтоб потом стремительных пятьдесят прожить с Софьей Ивановной в редком душевном единстве и счастье.
В 1910 году, как уже сказано, у них родился сын Сергей. Софья Ивановна оставила гимназию: она мечтала сделать из младшего музыканта. Сама занималась с ним. «Но первое время я саботировал музыкальные уроки, — с улыбкой вспоминает академик Вонсовский. — Зачем мне были нужны эти унылые гаммы, когда душа стремилась к другому...» А душа его, плененная Политехническим музеем, стремилась к технике. Он убегал из дома, садился на бельгийский трамвайчик (номеров у тех трамваев не было, вместо них висели разноцветные дощечки: красный, положим, цвет — первый маршрут, голубой — второй, желтый — третий), садился в трамвай, покупал билет — билеты эти, тоже разноцветные, он коллекционировал, как марки, — и ехал к городской электростанции. Большие окна ее были почти всегда настежь, и мальчик часами стоял, наблюдая, как там, в таинственном полумраке, работают могучие машины: дизели, генераторы, — это было захватывающее зрелище!
Но еще больше он любил паровозы! На том же белом трамвае он уносился на вокзал и опять же часами мог стоять где-нибудь в стороне от людской толчеи и смотреть в каком-то очаровании, как приходят и улетают вдаль окутанные паром гиганты, которые, словно циклопические цирковые боксеры, двигали в беге своими блестящими поршнями. К шестому классу он знал о тогдашних паровозах все: их марки, устройства, мощность, скорость...
Но вдруг неожиданно и музыка нашла дорогу к его сердцу.
В их доме появился странный и великий человек. Сын польского ссыльного Михаил Николаевич Кулябко-Корецкий. Это был известный чудак и оригинал. Его чесучовую длинную толстовку, синие темные очки знал весь Ташкент, а его знаменитый воздушный насос — все городские собаки. Дело в том, что, кроме преподавания в консерватории и выступлений в прессе с просветительскими и критическими статьями, он еще занимался настройкой роялей. А так как в Ташкенте вечно стояла несусветная пылища, то первым делом он высасывал из инструментов своим огромным деревянным насосом пыль. Этим же насосом, «фукая» им, как из ружья, он «отстреливался» от бесчисленных бродячих собак, почему-то очень невзлюбивших его странную фигуру и темные очки. Однажды появился он в доме Вонсовских и стал там частым гостем, а маленький Сережа «прописался» в его домике.
В консерватории Михаил Николаевич вел историю музыки, читал лекции о знаменитых композиторах, сопровождая их концертами учениц Софьи Ивановны (устав возиться с «саботирующим» сыном, она набрала себе класс учениц), а дома пропадал над книгами. Коньком его была история Наполеона, о котором он собрал все, что мог. Но и других книг, особенно энциклопедических словарей, у него хватало — Брокгауз и Эфрон, братья Гранат. И это был не просто мертвый капитал. Например, в энциклопедии он делал вклейки — журнальные и газетные вырезки, фотографии, отчего словари страшно распухали и становились необычайно интересными — мир продолжал расти в очарованных глазах мальчика.
И музыка, через рассказы Михаила Николаевича, перестала быть набором скучных гамм и утомительных упражнений — она, воплотившись в живые образы ее творцов, тоже обретала жизнь. Он уже музицировал с удовольствием, с наслаждением даже. Участвовал в концертах. Раз на любительском музыкальном утреннике они играли с розовощеким Леней Курбатовым один за другим: Сережа — «Ноктюрн» Рахманинова, а Леня — «Октябрь» Чайковского... И сейчас академик Вонсовский, встречая в Москве почтенного коллегу-физика, члена-корреспондента АН СССР Л. Н. Курбатова, любит со смехом напомнить ему о их совместном дебюте.
В знак достигнутых Сережей успехов Кулябко-Корецкий подарил ему все прелюды Шопена, подписав: «Сергею Вонсовскому, к счастью, не Прокофьеву»,— недолюбливал старина модернистскую музыку...
— Счастлив тот, кому в детстве встретится подобный чудак, — говорит сегодняшний Вонсовский, академик. — Я ему многим обязан.
Музыкант и энциклопедист М. Н. Кулябко-Корецкий умрет от голода в блокированном Ленинграде.
Кстати, Октябрь семнадцатого года он, как и семья Вонсовских, приветствовал в Ташкенте... В Ташкент пролетарская революция пришла одновременно с Петроградом, уже в начале ноября власть была в руках Советов. Причем большевистских. Сильная партийная организация при железнодорожных мастерских станции Ташкент быстро навела порядок в городе, а пришедшие из России и созданные на месте части Красной Армии дали отпор покушениям на Среднюю Азию турецкого генерала Энвер-паши и отрядам басмачей — на улицы Ташкента больше не ступит нога контрреволюции.
Стала налаживаться новая жизнь. В том числе новое, народное, образование. Сережа Вонсовский пошел уже в советскую школу, школу имени Герцена, через два года перешел в школу имени Песталоцци.
Каким странным образом имя этого великого швейцарского педагога XVIII века попало в далекий Туркестан! Все объясняется просто: школа имени Ушинского уже была, и на долю новой школы досталось имя Иоганна Генриха Песталоцци. Директором был назначен Василий Семенович Вонсовский.
Вот мы и вернулись к нему.
Для Вонсовского-старшего не было вопроса: принимать или не принимать новую власть? Выходец из народа, он всегда служил его идеалам, идеалам Белинского. Некрасова, Чернышевского. И — с радостью пошел работать в советскую школу. Правда, всякие скоропалительные нововведения (бригадный метод, учеба без экзаменов) он принимал неохотно, старался придерживаться добрых традиций, отчего, подобно Макаренко, постоянно конфликтовал с чиновниками из наробраза. Зато с учительским коллективом, с ученическими отрядами, с родительским комитетом он сразу вошел в контакт: своими силами сделали они к школе большой пристрой, зал и сцену, откуда вскоре зазвучали монологи Шиллера и Шекспира, сарказмы Гоголя и Грибоедова.
В общем, о нем можно сказать почти так же, как сказано в словаре Брокгауза и Эфрона о самом Песталоцци: «Человек замечательного характера, до болезненности отзывчивый к чужому горю, он волновался и горячился на каждом шагу... Это был народник в лучшем значении слова».
И коллег своих Василий Семенович тоже старался увлечь принципами Песталоцци. Первое — воспитание в каждом ученике «психической самобытности». Второе — наглядность обучения, при котором в приобретении знаний должны участвовать все органы чувств.
Особенно преуспел в последнем учитель естественной истории Константин Николаевич Углицких. (Между прочим, и сейчас в 70 лет Сергей Васильевич Вонсовский, академик, имевший дело с десятками тысяч людей, отлично помнит всех до единого своих учителей. Имена и фамилии тех, кто учил его в школе и в двух университетах, — случай, по-моему, уникальный. Но что это — феномен исключительной памяти или такой же исключительной сердечной благодарности? А может, и то и другое?..) Так вот, Углицких, этот суровый с виду холостяк, с прокуренными, желтыми от табака пальцами, открыл им нежный и прекрасный мир природы. Весной он уводил их в далекие степи, похожие от выбрызнувших враз тюльпанов на розовое море, — они собирали гербарии, составляли коллекции насекомых или просто лежали, глядя в синее высокое небо, слушая, как Константин Николаевич читает им Брема. А в самой школе он создал живой уголок, где обитали многие представители экзотической местной фауны. И, кроме школьной, другой жизни у этого подвижника не существовало!
(Старые холостяки и одинокие женщины, одержимые только работой, — настоящая находка для школы. Мне тоже повезло в этом смысле: наша «литераторша» и наш «немец» были людьми именно такого высочайшего сорта, они все, чем их щедро наградила природа, отдавали детям. Может, именно поэтому я из десятка запомнившихся мне учителей называю первыми их: Елена Макаровна Шляпникова и Василий Александрович Беляев, прозванный нами Дер Фогель — «Птица», которая в переводе на немецкий становится мужского рода...)
Математику у них вел Николай Николаевич Давыдов. Тоже холостяк, но, в отличие от мрачноватого Углицких, был он и внешне открыт, доброжелателен, никогда не кричал. Они его любили и... изводили, как изводят дети по своей еще невинной жестокости всех добряков. Любя, они, например, в каждый его день рождения преподносили ему торт, купленный вскладчину. Добрейший Ник Ник терялся, краснел, рассылался в благодарностях: «Ну что вы, право... Спасибо... Не нужно». — «Ах, не нужно, — для виду обижался кто-нибудь, — придется, ребята, нам самим его съесть». И ребята (девчата тоже — это уже была не гимназия, а советская школа, обучение совместное) накидывались на торт, и тот на глазах потрясенного Ник Ника в мгновение ока исчезал.
Но учителем Николай Николаевич был тоже от бога и тоже исповедовал принцип наглядности. Так, к каждой важной теореме он заставлял учеников рисовать ее родословную, ее гносеологическое древо, древо ее жизни. Корни — это положения, из которых она следовала, ствол — сама теорема, а ветви — другие теоремы или аксиомы, вытекающие, растущие из нее.
Класс слушал Давыдова затаив дыхание. Потому что, несмотря на проказы, — это был отличный класс! Дружный — выпускники его, убеленные сединами, до сей поры еще встречаются, съезжаясь со всей страны каждый год 9 мая. А сплотила их не только радость учебы, но и трагедия.
— Они сидели по четыре человека за партой: школа Песталоцци принимала всех, не то что старая гимназия.
Вот один мальчик — звали его Борис Калашников — музыкант, художник, отличник и всеобщий любимец, сумевший достичь всего назло бедности и сиротству, нелепо погиб. Прямо в школе. Он попросил у соседа ножичек-перочинку, чтоб подточить карандаш, тот протянул, но в тесноте Боря наткнулся на него — маленькое лезвие вонзилось в сонную артерию.
— Можно выйти? — спросил Борис, зажимая горло.
— Выйди, — сказал ничего не подозревающий добрейший Ник Ник.
Борис вышел. И упал в коридоре — «скорая» не успела — внутреннее кровоизлияние.
Хозяин ножичка, невольный виновник этой смерти, в ужасе и горе исчез из школы, из города. Ребята бросились его искать: как бы что-нибудь с собой не сделал... Нашли у отца, в десятках километров от Ташкента, на станции Келес, — вернули в школу.
Бывают несчастья, которые открывают для детей не только смерть, но и нечто большее — единение душ в борьбе с этой смертью. И дружба, взошедшая на такой борьбе, — самая крепкая...
Да, это была уже советская школа, но заповеди Песталоцци — учить детей формой, числом и словом — оставались здесь обязательными. По крайней мере, для Сережи Вонсовского.
Прекрасной формой, то есть музыкой, его учили мама и Кулябко-Корецкий. Словом — преподаватель литературы Вера Петровна Маевская, беззаветно влюбленная в русских писателей XIX века. Ее уроки были незабываемы. Когда она разбирала, скажем, сочинения по романам Тургенева, от ее проникновенных лирических отступлений девочки плакали навзрыд.
А числом Сережу просвещали уже знакомый нам математик Давыдов и сам директор школы, учитель физики Василий Семенович Вонсовский — его отец. Свои уроки и опыты он вел изящно и удивленно, всякий раз будто впервые, будто импровизируя. Но какой труд, какая подготовка стояла за этой внешней изящностью! Физика входила в Вонсовского-младшего словно играючи, но — навсегда!
Поглощенный на уроках только предметом, вне класса Василий Семенович был человеком, которому казалось, что он вечно не успевает что-то сделать, возможно, главного. И он спешил... «Спать в такое время — вообще позор, — говорил он, набирая после ужина в постель кучу книг, — вот надо срочно прочитать...» Он ложился, жадно открывал первую книгу.
А мама, Софья Ивановна, заговорщицки подмигивая сыну, шептала с улыбкой: «Сейчас опять заснет на пятой странице».
И верно — открытая книга вскоре выпадала из рук, и сморенный дневным трудом директор школы имени Песталоцци закрывал слипающиеся глаза и дружного, доброго смеха своих домочадцев уже не слышал. Он засыпал, чтоб с рассветом взвалить на себя снова тяжкий труд. Труд сеятеля народного.
...Академик Вонсовский тайком поглядел на свои часы. Но я опять поймал его взгляд и понял: академика тоже ждал его нелегкий труд, мое время кончалось. Я поднялся. Что ж, первые шаги его мне были ясны — они были сделаны по хорошей дороге и под умелым присмотром. Но что-то мешало мне вот так сразу проститься и уйти. Что? Стремительно перебрал в уме все сказанное здесь. И вдруг понял: не спросил о главном! И я спросил.
Академик задумался. Но только на миг.
— Главное, что вынес из детства? — переспросил он. — Прежде всего — чувство ответственности. Никогда не забуду, как отец составлял расписания занятий. Он стелил перед собой на столе огромные листы и ночами напролет колдовал, заполняя их. Важно было не только избежать накладок. Нет. Важно было трудные уроки удачно сочетать с легкими, гуманитарные — с естественными. Сейчас я понимаю, что для отца это было началом начал. Исходом организации учебного процесса, разнообразного и интересного. Он относился к этому, как и ко всей своей работе, с чрезвычайной ответственностью. И воспитывал ее в нас.
Второе. Это ранняя привычка к любой работе. Сколько себя помню, я делал все сам: ходил за обедом, бегал в булочную, мыл посуду, убирал квартиру. И так далее.
Третье — любовь к Родине. Да-да, к России. Оторванные от нее, мы долгими зимними вечерами мечтали, бывало, всей семьей, как летом в каникулы поедем в гости к дедушке в Москву. Снова увидим русские леса, русские реки. Или вообще говорили о России, о русских писателях, ученых. А карту ее — у нас дома был отличный, толстый, чуть не метровый в ширину атлас мира — я знал вдоль и поперек. Каждую российскую губернию изучил, городок каждый...
Вот те три главных урока, которые преподали академику Вонсовскому его родители. За это он будет благодарен им всю жизнь и в старости с радостью примет их под сыновний кров. В своей, тогда сравнительно небольшой, профессорской квартире, где кроме него обитали еще жена и трое детей. И они будут жить в тесноте, но не в обиде. Жить долго и счастливо. Софья Ивановна скончается в 1957 году. Василий Семенович переживет ее на шесть лет и умрет девяностошестилетним...
Но тогда, в Ташкенте, когда он заканчивал школу, весной 1928 года, об этом и думать не думалось: будущее, казалось, состояло только из счастливых слагаемых. С выбором пути все ясно было давно — только Ленинградский политехнический институт, факультет машиностроения. Повесть Гарина-Михайловского «Инженеры» стала его любимой книгой... Строить паровозы! Давнишняя его мечта. Мощные, стремительные и бесшумные. Которые всё далекое сделают близким. Которые, подобно птицам, станут облетать его Россию и весь мир!
Перед отъездом в Ленинград мама, Софья Ивановна, давно встревоженная странными недомоганиями сына, болями в груди, одышкой при беге, заставила его пойти к врачу. Диагноз был неожидан и страшен — порок сердца. «В машиностроительный вам нельзя категорически, — сказал врач, — выбирайте, батенька, что-нибудь полегче...»
И он выбрал. Избранный им путь вряд ли легче пути инженера. Но он им идёт. Всю жизнь, сжав зубы, шагает через этот порог — порок сердца.
...Сергей Васильевич встал и, уже не скрывая, как-то даже умоляюще («Опаздываю!») посмотрел на часы.
— Спасибо, — сказал я.
И мы распрощались. До завтрашней встречи.
Но её не произошло. Назавтра Сергея Васильевича положили в больницу. Нет, ничего страшного не случилось, просто врачи приказали срочно поддержать уставшее сердце — все-таки годы...
Добавить комментарий