Солнце. Весна. Четыре окна в институтский сад. В саду голуби курлыкают, будто по мокрому стеклу трут мятой газетой. На книжном шкафу терракотовая Нефертити и макет лунника.
Я вошел, оказал: «Здрасте». Меня вежливо пригласили сесть. Я сел. Капица смотрел на меня вполне добродушно.
Как-то так получилось, что среди московских журналистов академик Капица слыл тогда человеком почти недоступным. Во-первых, к нему не так-то просто прорваться, он директор института, член президиума Академии наук, у него мало свободного времени; во-вторых, о себе он ничего не рассказывает.
В редакции мне сочинили солидную бумагу, именующую меня писателем, поставили исходящий номер, печать с гербом, как будто все это — писатель, номер, герб — должно было поколебать недоступного академика, сделать мою задачу более простой.
Референт Капицы, Павел Евгеньевич Рубинин, прочел эту бумагу без энтузиазма, вздохнул, положил в папку для прочих бумаг, посмотрел на меня грустно-грустно, затем вошел в кабинет Капицы, и там состоялся короткий диалог, вероятно, в таком духе:
— Петр Леонидович, к вам Добровольский.
— Кто такой Добровольский?
— Писатель.
— Писатель? Что он написал?
— Пока вроде ничего.
— Ничего? Интересно. Давай его сюда. Говорят, что сам себя Капица считает ехидным и гордится своим ехидством, как величайшей человеческой добродетелью. Но надо мной он не стал ехидничать, пожалел.
Я сказал, стараясь быть вполне независимым:
— Петр Леонидович, у нас в редакции замыслили новую рубрику...
Он молча улыбнулся: «Ваше дело, замыслили так замыслили. Валяйте дальше, молодой человек». Но он ничего не сказал, только улыбнулся. Говорил я.
Когда в пятилетнем возрасте первый раз спускаешься по эскалатору в метро, -— то же чувство. Тебя несет, и от тебя ничего не зависит, ты не в силах остановиться. Вдруг я начал рассказывать, что писал очерки об уральских камнерезах. Писал о шахтерах Яновского гидрорудника и еще о знаменитом пожарнике Непавине. Очерк назывался «И горит в моем сердце пожар». Неплохо, верно? Но так получилось, что все мои герои были моими ровесниками, а теперь у меня много трудных вопросов. И первый вопрос:
— Петр Леонидович, почему вы стали физиком?
Он отреагировал необыкновенно быстро. Почти мгновенно.
— То есть как «почему»? Почему люди становятся физиками? — Засмеялся и заморгал часто-часто. — Я редактирую «Журнал экспериментальной и теоретической физики», в прошлом году к нам прислали работу. Написал ее ученик десятого класса...
На всякий случай я улыбнулся.
— Да, ученик десятого класса, — продолжал Капица. — Ничего выдающегося в работе не было, публиковать ее не стали, но для ученика десятого класса такая работа вполне на высшем уровне. Надо сказать, что в семье физиков нет. Отец умер, мать служит в городском кинопрокате. Очень простая семья, и живут трудно. Он приезжал к нам в институт, водили его по лабораториям. Все было хорошо. Вернулся домой и попал под суд. Срезал телефонную трубку. Магниты ему были нужны. Экспериментатор…
Капица откинулся в кресле. Седая челка упала ему на лоб. Он боднул головой. Один раз. Потом второй. И когда ничего не получилось, пригладил волосы рукой.
— Суд его не наказал... Разобрались. А вот из школы выгнали. Сейчас он у Лаврентьева. Помогли ему уехать в Новосибирск. Работает лаборантом и учится в университете. Может стать хорошим физиком.
Фамилию этого молодого физика называть не стоит. Капица считает, что «паблисити» молодым ученым не всегда на пользу. Если так, то пусть молодой физик условно будет просто учеником 10-го класса. Это неважно. Важно, что за судьбу ученика 10-го класса было дано сражение.
Подробности рассказывал мне Павел Евгеньевич. Он ездил в город, где жил ученик 10-го класса. «Не портите нам детей!» — выговаривала классная руководительница, опытный педагог. Она не могла поверить, что у среднеуспевающего ученика могут быть какие-то таланты, поэтому нервничала.
Со стороны все выглядело достаточно странно. Академик, директор крупнейшего института нашел время, чтобы помочь незнакомому ученику 10-го класса, а школьные учителя не могли разобраться что к чему.
«Над молодежью можно смеяться. Язвить над ней можно и нужно, ломать ей шеи нельзя», — сказал Капица.
Но кроме первого вопроса, было заготовлено еще два. Один о взаимосвязанности науки и искусства (хотя бы несколько слов в подтверждение мандельштамовского тезиса о том, что железные дороги изменили весь ритм и строй русской прозы), потом хотелось, чтобы Капица поделился с читателями «Литературной газеты» своими мыслями относительно современной литературы.
Разговор продолжался минут двадцать. Не больше. Он посмотрел на часы. Я встал. Других вопросов у меня заготовлено не было. А у него не было времени.
Я знал точно, что о себе он не скажет ни слова. Ни сейчас, ни после, но я знал уже, что буду писать о нем, и мне придется выспрашивать его друзей, знакомых, сослуживцев. Это трудней, но это тоже метод. Мне нужно было увидеть его хотя бы ещё раз, я сказал, уже стоя перед его столом: — Петр Леонидович, я уполномочен пригласить вас в театр МГУ. Ребята хотели бы видеть вас у себя.
— Когда?
— Двадцать пятого.
Капица посмотрел на календарь, постучал пальцем по настольному стеклу, закусил губу, вспоминал, что у него двадцать пятого вечером, сказал:
— Хорошо. Я постараюсь. До свидания. В тот же день я начал собирать воспоминания.
Добавить комментарий