Он весь еще в делах экспедиции. И нездоровье, и долги («за время путешествия я совсем разорился») напоминают о ней. Хлопоты, публикации и письма, письма.
Пишут Бэру. Сообщают о посланных в академию коллекциях. Отвечают на вопрос — да, угри водятся в озере Гокча. Посылают сведения об извержении вулкана на острове Дуванный. Т. Г. Шевченко с помощью Бэра уволен от солдатской службы, а комендант своею волею отпустил его из Новопетровской крепости, за что грозят неприятности, — опять надо хлопотать. Подготовлены сведения об улове бешенки. Одобрение академика Бэра — лучшая награда для офицеров, работавших в дельте Куры.
Пишет Бэр. Ходатайствует о поощрении людей, помогавших экспедиции. Благодарит за наблюдения над уровнем Каспийского моря, их надо продолжать. Каковы цены на сельдь? Местная соль исследована, она хорошего качества. Хотел бы получить образцы вулканической лавы. Предложения по реформе рыболовства, к сожалению, тормозятся. Он так и думал, что сельдь портят скверным рассолом. Клейма, клейма личные надо ставить на бочки!
Но чем дальше, тем больше в переписку проникает жутковатая для непосвященного тема. Посылают несколько черепов в подарок. «Теперь я жду, доставят ли мне скифов (т. е. обещанные черепа) или только помажут мне рот медом, ссылаясь на мою медвежью природу». Есть череп эскимоса. «Для меня приятнее всего было бы менять голову на голову». И так далее.
Бэр окунается в сравнительную краниологию — науку о черепах — ветвь антропологии. Собственно, возвращается в нее. Еще перед Каспием, приняв кафедру сравнительной анатомии и физиологии в Академии наук, он нашел там среди анатомических препаратов и заспиртованных «монстров» — уродцев коллекцию черепов различных народностей: кавказских, сибирских, индийских, североамериканских и прочих. Первые такие экспонаты, собранные с научной целью поступили в Академию наук после кругосветного плавания Ф. П. Литке на военном шлюпе «Сенявин» в 1826—1829 годах. До того были случайные экземпляры да несколько черепов, купленных Петром Первым в Голландии для Кунсткамеры.
И вот дошли руки до этого собрания, интенсивно растущего заботами Бэра. Он расположил коллекцию в двух помещениях. В одном из них экспонаты, тщательно выбеленные, являли, по мнению ученого, красивое зрелище для посетителей. В другом, предназначенном для работы, хранились ископаемые находки, не столь привлекательно выглядевшие, но драгоценные взору исследователя.
Уже в июне 1858 года он представил Конференции большой доклад «Известия о этнографо-краниологическом собрании императорской Академии наук в Санкт-Петербурге». Доказывая важность краниологических исследований, Бэр придает особое значение древним черепам из захоронений. Этим путем можно не только сравнивать друг с другом живущие ныне народы, но и установить историю их развития и расселения. А ведь люди в погоне за наживой разрушают древние курганы — ищут золото и выбрасывают прочее «как предметы, ничего не стоящие и даже отвратительные». В путешествиях он сам встречал таких гробокопателей и наблюдал в разных местах древние статуи, притащенные неизвестно откуда.
Ко времени доклада из 350 экспонатов пятую часть составляли наиболее ценные, курганные черепа. Ученый распределил все находки по географическому принципу, ввиду того что ни одна из существующих классификаций не удовлетворяла в достаточной мере. Лишь новейшая система, основанная на измерениях черепа, представлялась ему «живительным началом», правда, требующим развития. В выдержках из доклада, опубликованных журналом «Русский вестник», Бэр использует прием, когда-то в Кенигсберге сослуживший хорошую службу: «Я прибегаю к участию, принимаемому просвещенными врачами России и друзьями естествознания в интересах науки и отечества, дабы просить их о многочисленных приношениях нашему собранию...» Прием сработал: в адрес академии пошли посылки с разных концов страны.
Только в 1858 году Бэр не менее десяти раз выступал в Конференции с сообщениями по этой теме, настойчиво бил в одну точку: «Настало время организовать в России большой антропологический и этнографический музей, где было бы сосредоточено все, что касается до живущих в России народов».
Осенью он объезжает антропологические музеи Европы. Присутствует на съезде естествоиспытателей в Карлсруэ; при его появлении все члены съезда встали, приветствуя прославленного ученого.
И на следующий год Бэр снова путешествует по Европе, изъявляет намерение участвовать в съезде антропологов, выступает с докладами и публикациями по антропологии. Особо следует отметить его работу, изданную в двух частях: на латыни — «Избранные черепа из антропологического хранилища императорской Петербургской Академии» и на немецком — «О папуасах и альфурах».
Чтобы эта тема не казалась столь странной для русского ученого, вернемся в предыдущие годы. Еще перед Каспийской экспедицией К. М. Бэр написал большой очерк под названием «Человек в естественноисторическом отношении». Судьба этого труда была не очень удачной. Если вы закажете его в книгохранилище, заботливый библиотекарь вручит вам толстенную книгу Ю. Симашко «Русская фауна или описание и изображение животных, водящихся в Империи Российской», изданную в Санкт-Петербурге в 1851 году. И вот там-то, в конце первого тома, найдется означенная работа.
Военный педагог и зоолог-любитель Симашко прямого отношения к науке не имел. Задумав популярную книгу для юношества с посвящением наследнику престола, он обратился с просьбами к академикам. По совершенно правильному расчету составителя солидные имена должны были придать вес будущему изданию. Был он достаточно назойлив и вынудил-таки Бэра написать объемистый очерк антропологического характера, мало подходящий к обзору животных. Перевел его стремительно и небрежно, отредактировав без ведома автора по собственному усмотрению. Так и получилось, что под фамилией знаменитого естествоиспытателя, крайне щепетильного в вопросах эволюции, вместо «первоначального возникновения» фигурировало «сотворение»: «человек при своем сотворении был наг и безоружен», «человек сделался царем творения». Можно представить, сколь неприятно это было для ученого, принципиально избегавшего слова «творение» еще в ранних своих научно-просветительских лекциях, да и всю жизнь утверждавшего постепенное развитие жизни на Земле: «Естествознание не может видеть ничего кроме Земли в качестве производительницы всего на ней живущего». Возмущенный самоуправством Симашки, он не только порвал с ним отношения, но и поставил крест на своих намерениях издать труд отдельной книгой.
А работа заслуживала большего. Немного в то время было таких определенных и четких эволюционных утверждений. Человека следует отнести к млекопитающим животным, гласила она. Его существенная особенность — сильное развитие больших полушарий мозга. Отсюда все остальные черты, отличающие его от других животных. С позиций сравнительной анатомии подробно рассмотрены эти отличия: строение черепа, позвоночного столба, нижних конечностей. Те же позиции утверждают Бэра в мысли о единстве «разностей человечества» — рас, о происхождении их от общего корня. Расовые и племенные черты — следствие изменчивости в развитии вида. Ведь и другие животные виды изменяются во времени, порой весьма сильно. Он упоминает морскую (вернее, заморскую) свинку, привезенную в Европу из-за моря, из Америки, и столь изменившуюся на памяти людей, ставшую не похожей на своих заморских родственников. «Это необходимо ведет нас к заключению, что не все те виды диких зверей, которые теперь не без основания считаются различными, были таковыми первоначально». Повторяя свой доклад 1834 года, он утверждает, что «весьма многие виды животных преобразовались от перемены пищи, от различия климатов или от других обстоятельств».
И человек — один из животных видов, по Бэру, — возник в ходе развития земной жизни, и разошелся из одного места, и изменялся «весьма долгое время» под действием внешних условий, и вот мы видим расы, отличающиеся по цвету кожи, волосам, росту, складу лица, форме черепа и прочим внутривидовым признакам. Кстати, сохранилась рукопись Бэра, относящаяся к двадцатым годам, очевидно, один из докладов читанныx в Кенигсберге, под названием «О происхождении и распространении человеческих рас», и там он излагает те же воззрения. Группы людей, расселявшихся «от общего корня», были разделены горными хребтами, морями, пустынями. Под влиянием местных условий менялись качества формируемой расы.
Верный себе, Карл Максимович Бэр повторяет, что, по его мнению, образование человека с помощью чисто земных факторов было некой целью, сверхзадачей природы, неуклонно стремящейся к духовному совершенству. Так он думал и в двадцатые, и в пятидесятые, и в более поздние годы. Что не мешало ему очень строго оценивать конкретные факты.
Опираясь на ископаемые находки, ученый задается вопросом, «какую наружность имели первые люди» — прародители рас и племен, «разошедшихся из одного места». Сравнивая древние и современные черепа, он идет вспять, в глубины времен, и предполагает, что череп первобытного человека имел, например, низкий, отклоненный назад лоб. «Наука есть критика». Осторожный Бэр тут же оговаривается, что данных для безоговорочного суждения пока маловато (через пять лет возле Дюссельдорфа найдут череп неандертальца, обладающий предсказанными чертами, и знаменитый Вирхов сперва объявит эти черты болезненными изменениями).
И вот — папуасы и альфуры. Дело в том, что академия получила из Индонезии большую коллекцию черепов — 83 экземпляра. Ее завещал голландский врач полковник Пейч, сохранивший добрую память о службе в русской армии. Бэр измерил по тринадцати показателям черепа папуасов, новогвинейских альфуров, китайцев из собрания Пейча, а также других неевропейских народов, свел полученные данные в таблицы, приложил рисунки и, естественно, комментарии. Как это случалось у него обычно, комментарии разрослись в целую книгу: от истории путешествий европейцев в Ост-Индию до теоретических взглядов на происхождение животных видов, в частности человека.
Снова повторяются уже знакомые нам мысли. Ученые очень осторожны, говорит автор, когда следует возвести растение или животное в высокий ранг вида. И вместе с тем путешественнику ничего не стоит при первой встрече с туземцами отнести их к новой расе или виду (эти понятия довольно часто объединялись):
«Какой смысл говорить о человеческих видах, когда один антрополог устанавливает 3 вида людей, другой 5 или 15, или 16?»
Вряд ли стоит выводить все человечество от одной пары. Но столь же неосторожно утверждать, что одновременно могли появиться многие виды человека. Говорят, что с течением времени эти разные виды перемешались между собой. Но потомство от особей разного вида если и встречается изредка в природе, обычно бывает бесплодно. «Пусть меня не поймут неправильно. Я утверждаю только, что не нахожу видовых различий между людьми... поскольку современные человеческие расы плодятся между собой». «Цвет кожи? Но разве вороные и белые лошади принадлежат к разным видам?» и «разве египетская коза отличается от нашей, потому что имеет горбатый нос?».
Доводы его резки, и они больно бьют сторонников особого, «чудесного» происхождения человека, а также в не меньшей мере и расистов разных видов, хорошо скрещивающихся между собою. Он повторит эти мысли в еще более веской форме на съезде антропологов в 1861 году.
Съезд был задуман и в значительной мере организован самим Бэром. Мы уже имеем некоторое представление о разногласиях в среде антропологов. Наука молодая, не имеющая четких границ, раздираемая противоречиями не только «по специальности», но и философскими, и, можно сказать, политическими. Ведь человека изучают с разных позиций. Он и млекопитающее животное со всеми присущими ему особенностями биологического плана, и социальное существо с развитой духовной жизнью — культурой, религией, обычаями. Современная советская антропология, учитывая, разумеется, социальные факторы, изучает только биологическую сторону человека: морфологию, расовые особенности, изменения его физического облика под влиянием факторов среды. В то время антропология (как и нынче на Западе) захватывала «все о человеке». Может быть, потому Бэр в одном из поздних писем иронизировал, что-де каждый, не являющийся кем-то иным, не нашедший конкретного дела, может считаться антропологом. Но сам понимал антропологию очень широко: даже география у него область антропологическая, поскольку определяет расселение народов по лику Земли.
Поводом для съезда в Геттингене была чисто практическая необходимость, о которой Бэр сообщал в письме одному из коллег: «Я попробую там вместе с некоторыми друзьями прийти к единому мнению относительно одинакового способа измерений черепа, чтобы можно было договориться о значительном количестве цифр или измерений, из которых извлекались бы общие закономерности». До того мерили каждый по-своему, и сопоставить данные было невозможно.
А вот извлечения из его речи на съезде, весьма далекие от сугубо практических намерений и очень близкие к жизни: «Позвольте спросить, были ли оценены и взвешены при высказывании взгляда о том, что человечество состоит из многих видов, положительные данные, которыми мы обладаем, о видах и расах животных, а именно млекопитающих, в особенности домашних животных, или при этом руководились чувством, что негр, особенно порабощенный, отличен от Гомо Япетикус... и кажется ему безобразным, или, может быть, здесь играет роль стремление лишить негров всех прав и преимуществ европейца? Серьезные и ученые люди часто высказывались против этого, исходя из зоологических оснований, но зоологические основания не действуют на людей, которые придерживаются таких мнений в этих вещах».
Вот почему ставили знак равенства между расой и видом. Разделить единый вид Человека разумного на несколько, по числу сыновей Ноя, определить потомков Иафета — Гомо Япетикус — более благородными, нежели дети Сима и Хама, обязанные служить и подчиняться, — как это знакомо и в более поздние времена! Басни об уродах и извергах, рождающихся в смешанных браках, и арийский сапог, шагающий по трупам «недочеловеков», — из одного котла.
«Мнения по вопросам антропологии так различны потому, что в решении этих вопросов принимают участие люди, которым совершенно чужды научные изыскания в данной области. Я не могу не бросить взгляда на то замечательное обстоятельство, что учение о несмешиваемости рас провозглашается ими особенно громко».
И он бросает этот взгляд, обстоятельно распутывая происхождение наиболее смешанного народа — американцев, громче всех кричавших тогда о чистоте расы. Вот как это выглядит под насмешливым взором Бэра. Сперва древние жители Британских островов породнились с кельтами. Потом на них свалилась пестрая смесь племен, составлявших римское войско и кого там только не было! — плюс англосаксы, норманны — «все они слились в единый народ, потому что люди, стиснутые на одном острове, не могли раздаться». Когда же они «раздались» на Американский континент, так встретились там не только с аборигенами «низшей породы», но и с выходцами из других стран Европы, тоже весьма смешанных кровей. «Перед этими беглецами, которым наскучила Европа, открывались все пути: было довольно земли, чтобы питаться, и достаточно политической свободы, чтобы устроить любую политическую систему, вплоть до самых карикатурных». И достаточно возможностей для дальнейшего смешения.
«Не является ли поэтому в высшей степени странным, — иронизирует ученый, — что именно из этой страны и от такого народа, как англоамериканцы, с их языком, который ликвидировал почти все грамматические формы, что свидетельствует о глубоком смешении, громко и настойчиво раздаются голоса о том, что человеческие расы не смешиваются, но остаются навсегда раздельными? И это учение исходит от людей, которые сами толком не знают, какой крови у них больше».
Да это уже политическое выступление!
«Не есть ли это учение, так мало обоснованное естественнонаучными доводами, попытка англоамериканцев заглушить укоры совести? С нечеловеческой жестокостью они подавили первоначальных обитателей страны, эгоистически обратили в рабство африканскую расу. И конечно, они говорили: по отношению к этим людям мы не признаем никаких обязанностей, потому что это люди другого, низшего сорта».
История не сохранила реакции собравшихся коллег на выступление Бэра. Надо думать, она была тем более оживленной, поскольку оратор всегда отстранялся от политической борьбы и энергичные меры социального переустройства сравнивал с перегревом инкубатора. Что делать, жизнь проникает даже в сугубо научное собрание, занятое скучной методикой краниометрии, и жарким лучом сразу высвечивает, кто есть кто. Кроме того, Бэр славился не только энциклопедичностью знаний, но и умением видеть широко: редкое качество, малодоступное узкому специалисту.
В целом же речь его на съезде, по оценке антропологов прошлого века, была полным изложением успехов этой науки и программой ее развития.
И опять военный педагог попросил статью Бэра для публикации в своем издании. Нет, это был не Симашко с его верноподданническими поползновениями. Полковник артиллерии, преподаватель математики и известный публицист, философ-позитивист и будущий революционер-народник П. Л. Лавров затеял энциклопедический словарь. В пятом томе словаря появилась статья Бэра «Антропология». На шестом томе словарь запретили, а потом издатель был арестован, сослан в Вологодскую губернию, бежал за границу...
Снова мы читаем те же мысли, что и в книге Симашко, но без всякого «творения» и «верховной силы». Напротив, Бэр подчеркивает: человек и прочие животные — «итак, развитие головного мозга, и в нем развитие большого мозга, а в последнем — в особенности верхней части его, составляют главное преимущество человека над прочими животными... Кажется, что в способе построения животных лежит глубоко обоснованный закон, по которому центральные части нервной системы поднимаются все выше, и по мере преобладания над прочими системами тела и все строение животного тела сообразуется с этим расположением центральных частей нервной системы». Выстроив позвоночных в ряд — от рыб до человека, — Бэр показывает, как постепенно возвышается головная часть: у обезьян положение тела уже полувертикальное, у человека — вертикальное соответственно со степенью развития мозга.
Но не только сравнительно-анатомические особенности человека занимают ученого. Чуть позже, в статье «О древнейших обитателях Европы» он приводит иные, уже не морфологические отличия человека от прочих животных: использование орудий и огня. «Ни одно животное не может поддерживать огня, даже некоторое время подбрасывая топливо». Хотя обезьяны любят греться у остатков костра, покинутого путешественниками.
Орудия — непременный спутник человека. Позднейшие открытия нашего времени, отодвинувшие начало человеческого рода за два миллиона лет, к олдувайской, или галечной, культуре, показали, что в той непомерной дали, где уже перестают «работать» антропометрические признаки, лишь присутствие орудий труда среди костных останков непреложно утверждает: это не зверь, это Гомо хабилис — Человек умелый.
«Без работы нет цивилизации». Эту строку, звучащую афоризмом, Бэр развивает в широкую картину динамики орудий труда — динамики человеческой культуры. Может быть, на современный взгляд порой несколько увлекается. Камень — глина и ее обжиг бронза — железо — вот письмена доисторического периода. И если каменный век был целиком наполнен борьбой за жизнь, то «с наступлением бронзового периода отдельным личностям представилось много случаев удовлетворять самолюбие, отличаясь каким-либо украшением от остальной массы… в течение столетий влечение украшать себя сильно развилось и тем возвысило человека над животными. Человек начал более уважать самого себя, а вследствие того и других». Он перестал смотреть на себе подобных «как на предмет пищи», хотя «средства к умерщвлению» в эпоху металла значительно возросли. Наверное, эта идея звучит не столь уж весомо в научном плане, но зато живописует чуть наивную и глубоко благородную натуру мыслителя, в середине прошлого века полагавшего, что продолжение войн невозможно. Главная же его убежденность — воспитание культуры трудом — звучала и в его речах: живи человек в раю — он не стал бы человеком, через нужду и труд приходит цивилизация.
И еще он повторял с упрямством древнего героя, твердившего, что Карфаген должен быть разрушен: России необходим музей древностей. Ибо Россия, ее территория служила «мостом, по которому должны были переходить все народы, переселявшиеся в Европу из азиатских стран, лежавших к северу от Кавказа. Не имея сведений о следах, оставленных ими на почве России, нельзя показать, каким путем совершились странствия этих народов».
В своем докладе Конференции в 1862 году он говорит об этом языком ученого-организатора. Доисторические древности поступают в хранилища случайно. Ценнейший материал гибнет безвозвратно. Значение археологии для познания древних путей человечества бесспорно. Необходимы регулярные, хорошо организованные научные экспедиции антропологического и археолого-этнографического характера в разные области России.
О том же писал он в отчете после геттингенского съезда: «...величайшие сокровища, какие наука может извлечь из сравнительной антропологии, лежат в точном и осмотрительном познании социального и психического состояния различных человеческих племен до их соприкосновения с нашею цивилизациею, которая нередко приносит им более вреда, чем пользы... Когда цивилизация уничтожит или вберет в себя эти естественные племена, то, без сомнения, все немногое, что еще удалось найти относительно их социальных условий и внутренней душевной жизни, — все это будет считаться за драгоценнейшие жемчужины науки. Тогда с трудом будут понимать, как в наше время люди науки и правительства потратили громадные суммы на исследование растений и животных в далеких странах, на измерения гор и на магнитные наблюдения — и так мало потрудились над изучением и сохранением для потомства данных о жизни народов».
И выступая в Географическом обществе, он мечтал — если бы богатый человек спросил, как лучше оставить память о себе в науке и в России, ему следует ответить: «Организуйте многолетние исследования, которые могли бы дать возможно полную картину нынешнего состояния народов Российской империи».
Он хлопотал об этнографическом музее при Географическом обществе — и музей был основан и впоследствии достиг значительного развития. Для организации археолого-этнографических исследований по настоянию Бэра в Академии наук была создана комиссия. Он устроил при Академии наук обширный антропологический кабинет. За несколько лет сделал около 20 сообщений, опубликовал десяток работ, организовал и провел антропологический съезд, разработал научные основы краниометрии — все один, в возрасте, близком к семидесяти годам.
...В дневнике Миклухо-Маклая от 19.12.1872 я встретил запись: «Приход клипера был так неожидан... Я мог также послать мой дневник и метеорологический журнал Географическому обществу и написать начатое письмо об антропологии папуасов академику К. М. фон Бэру». Исследователь работал на Новой Гвинее уже два года. Он поехал туда, увлеченный идеями знаменитого Бэра, в «Папуасах и альфурах» писавшего о необходимости, пока еще не поздно, изучить полнее обитателей Новой Гвинеи — ведь это как раз те племена, чьи социальные и духовные ценности еще не разрушены цивилизацией. При активном участии Бэра ИРГО ассигновало Миклухо-Маклаю 1350 рублей и добилось от военных властей, чтобы корвет «Витязь» доставил путешественника к цели. Бэр все время оставался научным руководителем этой работы.
...В старом словаре значится: «Богданов А. П. — один из первых антропологов в Европе и безусловно первый в России». На организованной им московской антропологической выставке 1879 года профессор зоологии Московского университета А. П. Богданов сказал: «История настоящей антропологии в России начинается с трудов знаменитого Бэра».
— Подарите нам учебник по антропологии, — просили старого Бэра, — позвольте надеяться, что вы опять к ней вернетесь, ведь говорят же французы: «Всегда возвращаются к своей первой любви».
Он не написал учебник. Но к своей первой любви шел всю жизнь. Словно дельта реки, дробились отдельные веточки знания, исследованные им, обогащенные им, дробились, чтобы влиться в единое море. Ведь и все науки, согласно великому пророчеству, сольются когда-нибудь в одну науку — о человеке.
«Orsus ab ovo hominem homini ostendit» — такая надпись окружает профиль Бэра на юбилейной медали: «Начав с яйцеклетки, он показал человека человеку». Надпись с богатым смыслом. «Аб ово» — с самого начала, говорили римляне, приступавшие к обеду с яйца и завершавшие его фруктами. «Аб ово» — с зародыша, с первого мига жизни начал великий естествоиспытатель изучение ее законов. Все дальнейшее, несмотря на «смену блюд», было продолжением этого научного пиршества в чертогах Природы: становление человека, окружение человека, жизнь человека. Даже ошибки ученого происходили от излишнего выделения человека из окружающего мира.
Он считал, что у этого существа особое назначение, и потому, например, в отличие от прочих животных, эволюционно наращивающих свое разнообразие, Гомо сапиенс во времени стремится к слиянию рас, к духовному единству. А раз так, писал он, «войны — это бессмыслица и преступление против человечества». И он надеется, что люди перестанут воевать, иначе он будет вынужден усомниться, что прогресс человечества вечен и необходим. Необходим! Пусть эта уверенность лишь «постулат ума», она укрепляла его в работе так же, как и нас с вами, читатель. Не только люди — сами идеи, по Бэру, «в своем последовательном развитии, а также во взаимопроникновении все больше сближаются и, как видно, стремятся к созданию одного общего духовного единства». Так он писал в поздние годы, так он думал всю жизнь.
Но есть у юбилейной надписи и другой смысл. Всей своей жизнью Карл Бэр показал людям образец Человека. Не идеального истукана законченных форм, а живой, мятущейся, гениальной личности.
Профессор Райков писал: «Бэр удивляет не только глубиной, но и многообразием своей громадной научной работы. Прежде всего — он проницательный биолог, создатель новой научной дисциплины, носитель новых морфологических идей. Но кроме того — он выдающийся географ-путешественник, талантливый антрополог и этнограф, вдумчивый и энергичный исследователь производительных сил России; наконец — незаурядный педагог, завещавший нам ряд ценных мыслей о строительстве средней и высшей школы. В какую бы сферу человеческой мысли Бэр ни входил, он всюду оставлял оригинальные, блестящие следы — удел высокоталантливых людей».
Можно было бы долго перечислять «сферы человеческой мысли», плодотворно затронутые Бэром. Но мы приведем лишь пример того, как он увязывает силой таланта и знаний далекие, казалось бы, элементы на уровне, соответствующем более нашему, нежели его времени.
Вот он рассуждает о школе. «Я вижу истинные задачи школьного обучения в воспитании последовательного и критического мышления». В пору когда столь прочно царила унылая зубрежка от сих до сих, а воспарение мыслей пресекалось не только у школьников, Бэр упорно повторяет свой главный тезис: «Я все же думаю, что школьное образование не достигнет своей цепи, если в школах будет культивироваться не работа ума, но накопление знаний». С этих позиций он видит пользу древних языков — «умственная гимнастика».
Но намного ближе к жизни и полезней естественные науки, пребывающие в таком небрежении: они раскрепощают ум, воспитывают теоретическое и практическое, в частности сельскохозяйственное, мышление: «В Эстляндии имеется много естественных болот, но есть обширные площади, относительно которых достоверно известно, что раньше они были покрыты лесами или были хорошими покосами, в настоящее же время там имеется лишь торф и торфяные растения. Изучив весь этот вопрос, я должен приписать это ухудшение почвенных условий перегораживанию рек мельничными плотинами. Такие запруды во многих местах сделаны, по-видимому, без особенной надобности и при незначительном падении наших рек распространяют свое влияние очень далеко. Если бы землевладельцы обладали большими познаниями в механике, то они лучше использовали бы незначительную силу воды и не отдавали бы это дело на усмотрение мельников, которые совершенно не заинтересованы участью земельных площадей, лежащих выше их мельничных плотин».
Да это же пример из сегодняшнего семинара для руководителей, не приученных школой к эколого-хозяйственному мышлению! И, насколько мне известно, как раз современная Эстония служит образцом для многих — крайне продуманно улучшает землю, местами осушая, а где надо и восстанавливая плотины.
Но вернемся к юбилею. Медаль с многозначимым латинским девизом была выбита Академией наук в августе 1864 года, к пятидесятилетию с того дня, когда Карл Эрнст фон Бэр получил свой первый ученый титул — доктор медицины.
Как быстро летит время! Ему уже 72 года. Ровно полжизни назад стал русским академиком. А недавно подал в отставку, чтобы не заслонять путь молодым. Отставка принята. Доктор Бэр причислен к Министерству народного просвещения, произведен в тайные советники и тут же послан инспектировать Казанский университет. Нет, пора думать о тихом пристанище, где можно было бы в неспешном и приятном труде провести отпущенные судьбою годы. Подальше от начальства и столичного шума.
Но пока — пока шумят юбилейные торжества. Бесчисленные поздравления от коллег, друзей, незнакомых почитателей, статьи в газетах и журналах. Кажется, совсем незаметно среди бесконечных трудов пришла всемирная слава. Сколько у него знаков научного признания — не перечислишь, не упомнишь. Почетный академик родной Академии наук, президент Энтомологического и член-учредитель Географического общества России. Член-корреспондент, почетный член, иностранный член Лондонского королевского общества, Парижской академии наук, Прусской, Бельгийской, Австрийской, Академии наук в Гарлеме, Линнеевского общества в Лондоне, Антропологического общества и Медико-хирургической академии в Париже, географических обществ Берлина, Лондона, Парижа, Вены... Общества натуралистов в Батавии!
Депутации и речи на многих языках. И конечно, речь юбиляра. Мы знаем Карла Максимовича — большого мастера пошутить даже в более серьезной обстановке. Что касается юбилеев — тут, как говорится, сам бог велел. На чествовании своего друга знаменитого русского адмирала Крузенштерна галантный Бэр на историческом материале показал, что российский флот всемирною славою и могуществом своим изначально обязан... пленительным взорам прекрасных дам.
В речи на собственном юбилее, вызвавшей «бурю восторгов», он «отплатил присутствующим за их участие новою теориею»: «Смерть, как известно каждому, доказана опытом, и этот опыт повторялся весьма часто, но необходимость смерти все-таки ничуть не доказана. Низшие организмы живут часто лишь в течение одного определенного времени года, и за пределы жизнь их не простирается... таковы, например, однолетние растения. Но чтобы организмы, переживающие зиму и лето и имеющие средства накоплять пищевые материалы, чтобы эти организмы обязательно должны были умирать — это, повторяю, не доказано. Знаменитый Гарвей анатомировал однажды мужчину, который умер на 152 году своей жизни, и нашел все его органы совершенно здоровыми, так что этот человек, вероятно, мог бы жить еще долго, если бы его не переселили из деревни, ради лучшего ухода за ним, в столицу, где он умер от слишком хорошего ухода. Я склонен поэтому считать смерть лишь за проявление подражательности, за нечто вроде моды, и моды совершенно ненужной...»
Посему он приглашает всех присутствующих на вторичный докторский юбилей через 50 лет и просит оказать честь дозволением принять их как гостей в качестве хозяина.
Одним из «мероприятий» праздника планировался выпуск автобиографических записок юбиляра с вручением их участникам торжества. Но Бэр есть Бэр. Он увлекся работой, книга, по его выражению, распухла, как от водянки, и, естественно, не поспела к сроку. Хотя, повторяем, написана была со сказочной быстротой: 674 печатные страницы за 4 недели. Цензура тоже приложила свою неласковую руку, замедлив издание. Вместе с тем книга разочаровала многих как раз потому, что в ней отсутствуют детали и оценки событий, наблюдавшихся автором в светских и правительственных кругах того времени: «...составляя эти заметки, я менее всего думал о политических событиях. Меня интересовали вопросы научного знания, которое спокойно шествует вперед и пределов которого не может знать человек».
Но и эта задача оказалась, по утверждению автора, свыше его сил: «Когда я смотрю, насколько расширился круг наших знаний за время моей жизни, то нахожу успехи науки необозримыми. Перед нами раскрылось внутреннее строение растений и животных, так же как и ход их развития. Химия познала закономерные связи вещества и проследила химические основы жизненных процессов. Материя получила господствующее значение... Силы, несмотря на то что они являются нашими абстрактными представлениями, снова вступили в свои права. Они превращаются друг в друга, но мера их остается той же самой, так же как и мера веса, что указывает на существование материи в ее различных превращениях. Таким образом, наука путем наблюдений, измерений, вычислений приближается к цели, которую в начале века с юношеской отвагой и задором преследовал Шеллинг, взлетев на воздушном шаре «умозрения», что сперва вызвало восхищение, а потом было осмеяно.
Пускай другие проследят судьбу своего «я» среди этих великих движений, как политических, так и научных».
Отметим и сугубо материалистический взгляд автора на мир, и его честный поклон Шеллингу.
В честь своего знаменитого собрата Академия наук учредила премию его имени за лучшую работу в области физиологии, анатомии и эмбриологии. Премия в 1000 рублей присуждалась раз в три года. Таким образом, первая из них пришлась на 1867 год. Известно письмо Бэра И. И. Мечникову в Мюнхен, он, между прочим, напоминает: «Мы надеемся, что на конкурс по естественным наукам, которому дано мое имя, Вы представите какое-нибудь сочинение... В заключение хвала тебе, доблестному».
В февральском заседании Конференции 1867 года почетный академик, выразив «искреннюю радость по поводу успехов русской науки», предложил разделить премию между молодыми, но уже известными натуралистами И. И. Мечниковым и А. О. Ковалевским, что и было принято. Это было чуть ли не последнее выступление Карла Максимовича Бэра в академическом собрании. В том же году он переселился из столицы в Дерпт.
Правительство назначило ему щедрую «аренду» — род персональной пенсии на 12 лет по 3000 рублей в год. И у него совсем нет долгов! Правда, и расходы не те. Он вдовец. Дети (в живых остались трое) разлетелись из родного гнезда. С ним только состарившаяся незамужняя сестра. Под ее ласковым надзором, на Мельничной улице, в небольшом доме с садом потекли дни «старого Бэра» в окружении книг, друзей и родной природы.
Дерпт — Эстляндия, но без мышиной возни чванливых остзейцев, всегда ненавистной Бэру. Еще в сороковых годах он писал, что ему очень нравится в Финляндии, «где нет ни одного комитета эстляндского дворянства».
Дерпт тем более не Петербург. Из письма пятидесятых годов: «В Петербурге становится все более неуютно. Национальная борьба ведется в потемках, она вызывает озлобление и все более ухудшает положение» — в ИРГО вместо Литке избран Муравьев, который «едва ли имеет ясное понятие о долготе и широте».
Дерпт — город университета, город юности и относительной свободы вдали от высочайших взоров, от политики, светского шума, карьер, и время там, с точки зрения приезжего, движется медленно.
Мой уважаемый рецензент академик АН Эстонской ССР Эраст Хансович Пармасто снабдил это место справедливым замечанием: «Между прочим, в то время Тарту был центром бурной эпохи пробуждения эстонского народа. Как далек был Бэр не только от политики, но и от народа — туземцев!» Сам же Бэр писал из Дерпта Литке в 1869 году: «Не может быть ничего более консервативного, чем Дерпт. Повсюду говорят о железных дорогах, только в Дерпте нет. Повсюду улицы освещены газом, а в Дерпте на некоторых улицах есть несколько масляных фонарей, на других же улицах нет ничего. Прогрессирует только воровство... Сам я живу вполне сносно, только мое зрение угрожающим образом омрачается... Я уже нанял себе чтеца и перешел от керосиновых ламп к масляным, но и их свет ослепляет меня».
Вскоре после переезда ученый был растроган приглашением возглавить Первый съезд русских естествоиспытателей. В ответном письме он расценил это как почетный итог своей творческой деятельности. Увы, «для такого старого зябкого малого» санный путь в 350 верст рискован. Самое же главное — плохо зная русский язык, он не имеет права председательствовать в этом высоком собрании. А потому предлагает вместо себя академика Гельмерсена: «Он также принадлежит к старшему поколению, исключительно честный человек, генерал с голубой орденской лентой и говорит по-русски так же хорошо, как по-немецки».
На открытии съезда было оглашено сердечное приветствие Бэра, естественно, на латыни: «Естествоиспытателям Российской империи шлет сердечный привет нижеподписавшийся коллега. Да ниспошлет трижды всемогущий бог, чтобы после этого первого съезда ученых нашей родины расцвело и широко распространилось изучение природы и всех наук и принесло бы полновесные и зрелые плоды. Неизменных успехов в этом и удач!
К. Э. фон Бэр».
Он продолжал работать. Был избран президентом Общества естествоиспытателей. Делал доклады о Новой Земле, о дарвинизме, о рациональном рыбном хозяйстве... Ввел домашние «среды». Переписывался со многими учеными, с академией, ходатайствовал, советовал, помогал. Приводил в порядок свои труды, свои мысли. Многое в этой работе было приятным. Например, попытки истолковать странствия Одиссея или местоположение библейской страны Офир с помощью «естественноисторического метода». Или работа о заслугах Петра Великого по части распространения географических познаний, прерванная четверть века назад. Вообще, все, что касается географии, приносило удовольствие.
Следовало заняться и вещами не столь приятными
Надлежало высказаться подробно о своем отношении « «селекционной гипотезе» — так он называл дарвинову теорию естественного отбора. Не то чтобы он молчал о ней раньше. Говорил, и не однократно. Но в пылу дискуссий спорщики продолжали требовать все новых объяснений — с кем он? За или против? И вот наконец Бэр выкинул свой флаг в обширной работе «Об учении Дарвина»: ни за, ни против, но сам по себе. Впрочем, об этом после.
Из Дерпта — Литке, 1872 год: «...становишься все более старым, все более слепым и из-за этого все более одиноким. Я все пытаюсь создать еще кое-что, но это подвигается с невероятной, я хотел бы сказать, с непонятной медлительностью».
Он жил по часам. Вставал очень рано. Гулял в саду или, если погода не позволяла, ходил по комнатам. К 10 утра появлялся секретарь. Работали с ним 3—4 часа. Обед, отдых до пяти часов. Вечером беседа с друзьями, обсуждение газетных новостей, писем — он продолжал интересоваться всем на свете. Очень рано ложился спать.
Прихварывал порою, но не тяжело. «Подлинный бич настоящей старости, — жаловался он друзьям, — состоит в том, что нужно много времени, чтобы небольшое нарушение в жизненной машине снова превратить в порядок». Вот так и 16 ноября 1876 года, чувствуя недомогание, прилег отдохнуть днем и спокойно заснул.
...Трудолюбивые гномы последний раз прошли со своим тяжким грузом. Один сошел с тропы, опустил на землю исполинскую пирамиду, осторожно и прочно. Другие продолжали безостановочный и бесконечный путь в будущее...
Добавить комментарий