Письма ученого

Что бросается в глаза, когда читаешь письма Фридмана к друзьям? Изумительные переходы от личного, бытового, повседневного — к сухой математической материи. Точнее говоря, переходов никаких нет. Вот он пишет В. А. Стеклову о бедственном положении ученых в обложенном войной Львове — и тут же, в следующей строке: «Огромное Вам спасибо за уравнение. Я остановился на полпути... но не догадался выразить у через х». И дальше идут математические выкладки. «Письмо мое перешло все границы по длинности своей и хотя о многом мне еще хотелось поговорить с Вами, но это придется отложить, если Вы, конечно, разрешите, до другого раза... У меня есть еще один вопрос о методе наименьших квадратов...»

Он готов говорить о науке без конца. «Если что поддерживает мои силы теперь, так это научная работа и воспоминания об обсерватории и о будущей работе в ней». С фронта он просит Б. Б. Голицына: «Не забывайте меня письмами; не стоит и повторять, какая радость получать письма «оттуда», а тем более письма научные».

Отпечаток преувеличенной почтительности в строках, адресованных В. А. Стеклову и Б. Б. Голицыну — его учителям, наставникам, — тотчас исчезает, как только речь заходит о специальных вопросах. Коллега говорит со своими коллегами, возражает, спорит с ними. Наука демократична по самой сути, она уравнивает. И это тоже не может не ценить настоящий ученый.

Здесь уместно будет сказать несколько слов о корреспондентах Фридмана. Оба они оказали значительное влияние на его судьбу, особенно академик Владимир Андреевич Стеклов. Так случилось, что Стеклов стал профессором Петербургского университета в том же 1906 году, когда Фридман поступил на первый курс этого университета. Прежде Стеклов работал в Харькове. Там его застали и бурные события 1905 года. В памяти харьковчан долго оставался один из эпизодов этих событий: профессор Стеклов лезет по приставной лестнице в окно второго этажа местного университета для переговоров с повстанцами, занявшими здание, а потом выводит их из университета, окруженного казаками, в безопасное место.

Фридман, в числе других студентов, испытал на себе благое влияние нововведений блестящего профессора-математика. Хотя поколения Стеклова и Фридмана относились между собой как поколения «отцов» и «детей» (Владимир Андреевич был двадцатью четырьмя годами старше Александра Александровича), большое сходство интересов и взглядов сделало свое дело — между ними установились довольно близкие отношения.

Главное, что их, по-видимому, соединяло, — это фантастическая преданность науке, вызывавшая у непосвященных удвоенное тоскливое отчуждение. «Мало знавшие меня, да, пожалуй, все окружающие, за исключением моей матери, — писал В. А. Стеклов, — почитали меня человеком как бы без сердца, какой-то ходячей умственной машиной». Не довольствуясь дневными часами, когда волей-неволей приходится отдавать дань всяческой суете, Владимир Андреевич работал и по ночам. Отдыхать себе положил только раз в месяц. Такое же аскетическое самоограничение, предельная целеустремленность свойственны были и Александру Александровичу Фридману, особенно в последний период его жизни. «...Надо еще меньше спать, — говорил он, — ничем посторонним не заниматься, так как вся эта так называемая «жизнь» — сплошная потеря времени».

Интересно, что этот чудовищный, на взгляд «нормального» человека, фанатизм и у Стеклова, и у Фридмана проявился даже в любви. Правда, исход был разный вследствие различия темпераментов того и другого. В студенческие годы, влюбившись страстно, «положительный» уже в то время Стеклов нашел-таки в себе силы трезво взглянуть на дело и отказаться от женитьбы. Как ни велика была страсть, пристрастие к «научным занятиям», которым женитьба могла повредить, все же оказалось сильнее.

Фридман, собираясь вскоре после окончания университета обзавестись семьей, также размышляет, не отразится ли это неблагоприятно на занятиях, умом убеждает себя, что нет-де, не отразится, однако вспоминает все же сказанную Стекловым поговорку: «Поступай как знаешь — все равно жалеть будешь».

Правда, женившись, Фридман впоследствии не жалел об этом...

С трогательной заботой относились Стекловы к рядовому Фридману, бороздившему никем еще не распаханное небо первой мировой войны. Они посылали ему не только письма, но, зная его всегдашнюю неустроенность, и теплые вещи. Так что Фридман мог воевать с относительным комфортом, хотя, быть может, и не с таким, какой был у союзников русской армии (раздраженные слова по поводу «привычки к комфортабельной войне в прекрасно отмеблированных окопах» также встречаются в его письмах). Впрочем, бытовая сторона жизни, если речь не идет о самом необходимом, мало его волнует. Среди превратностей рынка военного времени больше всего его занимают и приводят в восторг бросовые цены на приборы: «бинокль — 1 р. 50 к., барометр-анероид — 25 к., хороший микроскоп — 5 р. и т. д.». Вот бы сейчас заняться оснащением лаборатории! Но увы, «трудно везти все это»...

Владимир Андреевич Стеклов, человек сугубо мирный, штатский (та харьковская вылазка под камнями черносотенцев и под дулами казачьих карабинов была, вероятно, единственным боевым эпизодом в его жизни), пишет Фридману, что «всё мелочи сравнительно с войной». Фридман же отвечает ему, что, напротив, «когда стоишь у «дела», то... война кажется мелочью сравнительно с тамошней питерской жизнью»... Начинает сказываться тоска по настоящему делу, по настоящей науке...

Другой именитый заочный собеседник Фридмана — академик Борис Борисович Голицын. Отпрыск знаменитого княжеского рода, он первый в бесконечной череде князей Голицыных прославил свою фамилию не военными похождениями и не придворными интригами, а научной работой.

Человек того же поколения, что и В. А. Стеклов, лишь на два года старше его, первую свою научную статью он опубликовал в год рождения Фридмана, еще учась в Страсбургском университете (до этого он окончил Морскую академию в Петербурге).

С Фридманом они сошлись близко через некоторое время после того, как Голицын стал директором Главной физической обсерватории в 1914 году. Как и Фридман, он постоянно искал новые пути в геофизических исследованиях. Молодой неугомонный математик вызывал у него симпатию. По душе ему пришлось и предложение Фридмана — извлечь известную пользу для науки из драматических, печальных обстоятельств начавшейся войны. Именно Голицын «командировал» его на эту войну. Именно у Голицыных провел он последний свой «культурный» день, о котором вспоминал все последующие годы.

У них была договоренность, что после войны Фридман будет работать в Главной физической обсерватории, организует там математическое отделение. Так что письма Фридмана Голицыну — это письма не только старшему другу и коллеге, но и потенциально «шефу»: в них он сообщает многие сведения, которые могут пригодиться при организации работы в обсерватории, заранее рассматривая эту работу как общее для него и для Голицына дело.

К сожалению, Борис Борисович умер, не дождавшись окончания войны, в довольно молодом возрасте, пятидесяти четырех лет.